На Сахалин вслед за Чеховым

[В.М. Дорошевич. Сахалин / Вступительная статья, подготовка текста и комментарии С.В. Букчина. Т. 1—2. Южно-Сахалинск: Сахалинское книжное издательство, 2005. 580 с.]¹

Издательская аннотация, с которой, как театр с вешалки, начинается сегодня любая книга, сообщает читателю, что данное издание, «знаменитая книга о сахалинской каторге замечательного русского журналиста», дополнена не переиздававшимися с конца XIX — начала XX века текстами, в значительной степени извлеченными из старой российской периодики. Впервые издаются заметки «На Сахалин», третья часть «Сахалина» — очерковый цикл «В рудниках», очерк «Политические на Сахалине», статьи, связанные с сахалинской темой. В целом, издание представляет собой полный, прокомментированный свод сахалинских публикаций В. Дорошевича». Я останавливаюсь на этом специально потому, что давно не читала в этом жанре текста, столь адекватного значению книги.

Здесь всего два определения, выдержанные в стилистике оценки. Во всем остальном, что касается состава книги, аннотация точна и предельно сдержанна, хотя огромная многолетняя работа по собиранию и изучению творчества В. Дорошевича составителя, автора статьи и комментариев С.В. Букчина заслуживала бы более развернутой оценки.

Второй раз за последние полтора года Сахалинское издательство одаривает нас и культуру по-настоящему значимой книгой. Сначала это был на редкость интеллигентно и профессионально изданный том «Быть может, пригодятся и мои цифры», где впервые опубликованы данные переписи ссыльных и каторжан, сделанной Чеховым во время сахалинской поездки. Теперь вот двухтомник Дорошевича.

А что касается оценки Дорошевича как замечательного журналиста и его сахалинской книги как знаменитой, то Влас Дорошевич (1865—1921) — действительно один из талантливейших в России в 1890-е и 1900-е годы, один из честнейших в российской журналистике людей. Его на самом деле знаменитая книга и остальные сахалинские очерки, как это становится очевидно по прочтении двухтомника, не устарели и спустя столетие. Не устарел действенный пафос отношения к унижению человека бесчеловечностью наказания. Не устарел материал, который удалось собрать Дорошевичу. И то, что он в нем увидел, тоже не устарело — потом был опыт целого века, подтвердивший это. И, главное, «работает» его подход — Дорошевич практически дал социологический срез каторги, описав ее быт, формы взаимоотношений, типы каторжан и островного начальства, типологию преступлений и типологию преступников. А также вольных, живущих и работающих бок о бок с каторжанами. Типологию политических ссыльных, руками которых происходило окультуривание этого края. Типологию наказуемого и — карающего.

У каждого читающего этот двухтомник, конечно же, возникнут свои ассоциации и аллюзии, но сахалинские тексты Дорошевича в общем культурном пространстве становятся чем-то вроде прелюдии к лагерной теме в русской прозе XX века. А, может быть, и шире. Я не хочу равнять Дорошевича, писавшего очерки, с В. Шаламовым, автором страшных «Колымских рассказов», — это было бы некорректно, но память первой подсовывает эту ассоциацию, очевидно, все-таки не случайно.

Вот названия некоторых глав и главок из книги «На Сахалин»: «Пароход с живым грузом», «Арестантский режим», «Арестантская корова», «Расковка», «Арестантские развлечения», «Исповедь», «Причастие», «Драка», «Именины», «Похороны», «Экзекуции», «Пытка», «Побег». И из книги «Сахалин. Часть первая»: «Лазарет», «Каторжное кладбище», «Тюрьма», «Вольная тюрьма», «Мастерские», «Женская тюрьма», «Карцеры», «Убийцы (Супружеская чета)», «Поселенцы», «Сожительницы», «Добровольно последовавшая», «Домовладельцы», «Свободные люди Острова Сахалина», «Каторжный театр», «Столица Сахалина», «Кто правит каторгой!», «Палачи», «Телесные наказания», «Игроки», «Законы каторги», «Язык каторги» и «Песни каторги», «Преступники и преступления», «Дети «из России»», «Уроженцы о. Сахалина» и т. п. По ним видно, что увидел Дорошевич — что оказалось в поле его зрения. Но не менее важно, как он писал — какие чувства читателей задевал, какая прочувствованная мысль — о чем? — оказывалась для них итогом чтения.

Цель у Дорошевича, через семь лет после Чехова отправившегося на Сахалин, была совершенно конкретной — увидеть каторгу «такою, какова она есть», а не такою, какою чиновникам «будет угодно показать» ему. Увидеть и написать об этом для читателей его газеты серию репортажей. Даже не книгу. Но с самого начала, когда журналист принял решение о поездке, оказалось, что на пути его реализации стоят сплошные препятствия. Главное тюремное управление, куда он обратился с просьбой разрешить ему пребывание на острове и осмотр тюрем, ответило отказом по всем пунктам. С таким волчьим билетом он рисковал не только ничего не увидеть, но и что ему просто не дадут сойти на сахалинский берег. В обход чиновников, предупредивших журналиста, что если тому вздумается поехать на пароходе, на котором перевозят каторжников, то какое бы то ни было общение с арестантами ему все равно будет строжайше запрещено, он становится пассажиром именно такого парохода Добровольного флота, который перевозит из Одессы морем очередную партию заключенных. На «Ярославле» — так назывался пароход — от журналиста всеми силами «охраняли жизнь трюма», где везли каторжан, и он изыскивал способы, как это преодолеть и максимально увидеть все своими глазами и услышать своими ушами. Потом во Владивостоке ему не давали разрешения выехать на Сахалин. И снова он сумел «обойти» запрет. На самом Сахалине, куда он все-таки попал, старались не пустить, не разрешить, не дать, не показать... Дорошевич упорно или упрямо искал выход из каждой такой ситуации — к этому обязывала одержимость профессией. Только в одном месте очерка «Как я попал на Сахалин» он признается, чего это ему стоило: «Жизнь на пароходе-тюрьме, близость сотен страдавших и беспомощных людей, душевное одиночество и взгляд на тебя как на врага — все это измочаливало нервы... Несколько раз препятствия, которые мне ставили на каждом шагу, доводили меня — стыдно сказать — до нервных припадков».

Читая об этих мытарствах более чем столетней давности, думаешь о том, как мало, в сущности, за сто с лишним лет изменилась мотивация скрывания правды со стороны охранителей «порядка» любого калибра. Во все времена они пуще всего боятся гласности. В России действительно нужно жить долго, а еще лучше — очень долго. Тогда есть надежда дожить до следующего витка, открывающего типологию закономерностей, хотя и лишающего надежды на кардинальные изменения исторического порядка.

Двухтомник Дорошевича вышел, к сожалению, тиражом всего в тысячу экземпляров, купить его в Москве и Питере, а тем паче в других городах невозможно. Но тот, кто найдет способ ознакомиться с книгой, окажется в большом выигрыше. Не хочется повторять ставшие пародийными слова про «очень своевременную книгу», но эта книга своевременна. Она была бы такой и полстолетия назад и будет своевременной и через десять-двадцать лет. Я говорю и о текстах Дорошевича, которые дают обильную пищу для размышлений об исторической жизни России, и о стилистике книги, которая доставляет художественное удовлетворение рисунком лаконичной и замечательно четкой фразы, в которой почти осязаемо сосредоточена энергия сопротивления, которое человечность оказывает тупости бесчеловечности.

А для чеховедов там обнаруживается еще и немало фактических перекличек с чеховской книгой о Сахалине. Дорошевич через семь лет после Чехова увидел многих из тех, кого видел Чехов, те же будничные ужасы каторги. Есть что сравнить и о чем подумать.

Не ставившему себе ничего другого, кроме прямой задачи журналиста — описать в газетных корреспонденциях каторгу, ее быт и ее людей, — Дорошевичу удалось главное — каторжный остров в его сахалинских штудиях живет своей обыкновенно страшной жизнью, и описание ее остается в читателе «стучащим в сердце пеплом Клааса».

К тому же комментарии, которыми снабжен двухтомник, иной раз буквально подсказывают новые пути исследования сахалинской темы как в историко-общественном ее звучании, так и чисто в филологическом аспекте. Подспудных намеченных направлений тут оказывается много. И даже кажется странным, что не такие уж частые в последнее время работы о Чехове пишутся не просто на одном и том же материале, но и почти всегда в заведомо узнаваемой парадигме мышления. Книга показывает, что «копать» давно пора в другом месте. Единственное, что часто досадуешь на краткость комментариев, а еще на непонятный «прокол» составителя и редактора — отсутствие в двухтомнике аннотированного указателя имен и географических названий. Хоть садись и составляй его для себя. Как же он в такой книге необходим!

Дорошевич был настоящим журналистом — в том прямом смысле этого слова, в каком мы говорим, например, о настоящих прозаиках или поэтах. Его темперамент, понимание задач («Ничему не верьте. Не верьте... словам, слезам, стонам. Верьте своим глазам»), личное бесстрашие и личные одержимость и изобретательность, сосредоточенность на своей задаче добывания правды, умение писать точно, кратко и энергично удивительны. Это профессиональный дар, в котором художественное и нравственное едины. А знаменитая короткая, почти рубленая фраза Дорошевича, четкая и аскетичная, с прозрачной логикой причинно-следственных связей, доставляет особое удовольствие. Не зря такой мастер стиля, как В.Б. Шкловский, не раз повторял, что писать он учился у Дорошевича.

Именно потому, что теперь весь сахалинский текст Дорошевича доступен, впервые перед нами разворачивается в своей логике, в фактах, деталях и сути литературных закономерностей сахалинский текст русской литературы, начатый «Островом Сахалином» Чехова, продолженный сахалинскими очерками Дорошевича, побывавшего на острове каторги дважды, а в перспективе могущий быть дополненным и другим материалом — очерками и заметками о каторге авторов, не вошедших пока еще в светлое поле исследовательского сознания, но существовавших для читателей-современников как значимый источник информации.

Но уже и сейчас открывается возможность разобраться в смыслах этих текстов, не прибегая к ничем не обоснованным «пинкам», которые время от времени Дорошевич почему-то получал и получает от чеховедов. Об этом сдержанно упоминает в своем предисловии к двухтомнику С.В. Букчин, хотя — в рамках чеховедения — тема заслуживает, как представляется, специальной рефлексии. Объективный анализ текстов, которыми мы располагаем, равно как и сама история поездок на Сахалин как Чехова, так и Дорошевича в фактах и документах — т. е. филологический, историко-литературный и историко-социологический аспекты, в которых может быть рассмотрен этот материал, — показывают всю несостоятельность подобного «лоббирования» Чехова методом умаления Дорошевича, от чего веет все-таки мышлением советского литературоведения. По модели «советское значит лучшее» здесь выдвигается тезис «принадлежащее классику априори лучшее». Чехов относился к Дорошевичу куда справедливее и благороднее, чем его исторические защитники, да и сам Дорошевич был куда шире своих оппонентов по отношению к Чехову.

В 1905 году, т. е. уже после своих поездок на Сахалин и после смерти Чехова, Дорошевич написал очерк «Чехов и Сахалин», в котором выказал свое понимание значения чеховского «Острова Сахалина». Позволю привести себе несколько выдержек оттуда:

«Труд Чехова не понят и не оценен. Но... никто не сделал для каторги больше, чем Чехов».

«Если бы Чехов остался только беллетристом, — при его таланте какие бы страницы он дал! Какие сюжеты бы он нашел!..

Если бы вместо мягкости, в его характере была способность к жесткости, к обвинению, даже к проклятию, — какие публицистические статьи вылились бы из-под его пера.

А он занялся какой-то статистикой!

Он взял собирание статистических сведений как средство сближаться с населением.

Но средство — неожиданно, вероятно, и для него — превратилось в цель.

Его охватил ужас.

Перед ним были огромные серые поселья.

Словно огромные кучи навоза.

На странном сахалинском наречии так и говорили:

— Каторжные навоза такого-то года.

Словно каламбуром хотели сказать правду.

Жизнь делала гадости где-то там, далеко. И ее навоз свозили сюда и сваливали в кучи:

Перегнивай!

Но ведь это же были живые люди.

Здесь гнили живые.

И все, что было человека, европейца, литератора, врача, золотого сердца, ясного ума, — все возмутилось в Чехове от этого третирования людей как навоза».

«И он принялся раскапывать эти кучи, собирать точные данные и цифрами, фактами нарисовал нам картину, как живут люди, которых мы посылаем на Сахалин.

Это были первые точные данные о жизни каторги».

«И раз люди были показаны, — не заниматься ими, как людьми, не заниматься собиранием и дальнейших точных сведений об их житье-бытье стало невозможно.

Приезжай Чехов еще на Сахалин через 10 лет — он мог бы спокойно остаться только беллетристом.

Его статистические работы были бы уже не нужны».

«Но если бы Чехов не приехал и не сделал этой работы, — ничего этого не было бы».

«Чрез этого посланника литературы русское общество впервые не на словах, а на деле проявило сердечный и просвещенный интерес к несчастным».

«В любом западном государстве, появись такой труд, потребовали бы объяснений, ревизий, подняли бы вопрос:

— Мыслима ли такая колония?

И громадной, и разорительной, и жестокой несправедливости не было бы уж давным-давно.

Сохранились бы и миллионы, и масса даром потраченного чужого труда, и тысячи исковерканных и загубленных жизней, другой бы жизнью зажил остров, и не погибли бы зарытые в нем богатства, и не были бы зарыты в него труд, деньги и человеческие жизни.

А у нас...»

««Остров Сахалин» — это книга, написанная и изданная не в той стране и не в свое время».

Что же касается уже чеховского «Острова Сахалина», то все чаще стал привлекать внимание его текст — вне жесткой детерминированности его только биографическим контекстом и общественной значимостью содержания. Он начинает рассматриваться как книга прозы, подчиняющейся своим законам. И здесь очерки Дорошевича, думается, также помогают освободиться от привычных стереотипов рецепции чеховской книги.

Собираясь на Сахалин, Чехов, как мы знаем, думал, что привезет оттуда материал для книги, может, для диссертации, с этой целью он предварительно не просто проштудировал огромное количество специальной литературы, но и сделал массу выписок «впрок», кое-что даже начал писать заранее, прописывая то, что теперь называется историографией вопроса. Но в итоге написал книгу странной для прозаика прозы, определив ее жанр как «путевые записки», в который она не укладывалась.

Дорошевич собирался писать о Сахалине в привычном для себя жанре очерка-репортажа, не думая о книге. Он по дороге на Сахалин и на самом Сахалине думал только о своей газете и ее читателе, до которого хотел донести правду, увиденную и понятую им.

Рецензия — не самое подходящее место для обоснования научных гипотез. Но все-таки меня очерковая проза Дорошевича еще больше укрепила в предположении, что попытка Чехова совместить под одной обложкой и названием дискурсы с прямо противоположной стилистической структурой, т. е. решить задачу, невозможную с точки зрения языка, была вызвана изначальной жанровой неотчетливостью замысла. Об этом — до появления двухтомника, сделавшего это предположение более отчетливым, — речь шла на конференции в Южно-Сахалинске в сентябре 2005 года. Так что своих оппонентов, равно как и тех, кого заинтересует такой поворот темы, отсылаю к сборнику материалов конференции «А.П. Чехов в историко-культурном пространстве Азиатско-Тихоокеанского региона» (Южно-Сахалинск, 2006) и своей в нем статье ««Остров Сахалин»: текст и автор».

Еще раз хочется поблагодарить «дорошевичеведа» С.В. Букчина за его труд, Сахалинское издательство — за хорошо изданную книгу (она еще и замечательно иллюстрирована фотографиями типов каторжан и поселенцев) и пожалеть только о том, что тираж ее столь мал, и по причине своей недоставаемости двухтомник может пройти мимо многих, кому он на самом деле был бы очень нужен.

Примечания

1. Первая публикация: Гитович И. На Сахалин вслед за Чеховым // Чеховский вестник. 2007. № 20. С. 42—50.