Поэтика профанации

[Марианна Роговская. Последний сад. М.: Издательский дом Грааль. 2000. 124 с.]¹

Мое знакомство с этой книгой происходило в таком порядке. Сначала я случайно попала на ее презентацию. И, если бы ничего не знала о том, что стояло за содержанием книги, то вполне могла бы поверить, что ее автор был главным на все времена директором московского музея Чехова, а книжка полна открытий.

Спустя два или три месяца «Литературная газета» напечатала рецензию на нее одного из выступавших на том вечере, невежественную и непрофессиональную.

Конечно, любой человек вправе писать о чем угодно и даже как угодно. И если в недавнем прошлом любая печатная продукция автоматически навязывалась общему мнению как непреложный факт литературы (культуры, науки), то сегодня издание книги вполне может остаться только фактом биографии автора, его семьи и ближайшего окружения. И это справедливо. То, что не выдерживает не то что гамбургского, а просто профессионального счета, к культурному процессу относиться не должно.

Ну, а теперь о самой книге. Она состоит из четырех статей и сценария, написанных и напечатанных в разное время, но все-таки уже довольно давно, чтобы — если в них содержались открытия — не стать за столько-то лет замеченными довольно большой армией чеховедов.

Первая статья «Я навсегда москвич» (цитата из письма Чехова) была напечатана в 1993 году и посвящена не столько даже жизни Чехова в Москве, как можно было бы предположить по названию, сколько давнему назначению автора на должность заведующей московским музеем Чехова. Вторая — «Остров, открытый Чеховым» — была опубликована еще раньше, в 1990 году, видимо, к столетию поездки Чехова на Сахалин. К тому времени уже давно вышло ПССП с томом, посвященным Сахалину, сборники с материалами, так или иначе касающимися поездки и книги Чехова. Так что фактический материал, концепция — все это было уже известно. Статья М. Роговской ничего нового к этому не прибавила, разве что личные впечатления автора, побывавшего на острове. Но это ведь не вклад в чеховедение?! Третья, «Чехов и фольклор», по тематике как бы научная статья, появилась впервые еще раньше, чем первые две, — в 1974 году. Четвертая, «Этот замечательный человек», где сделано главное открытие про доктора Щербака, — в 1994 году. По названию последней публикации — сценария (1984) — названа вся книга, а посвящен сценарий ялтинскому дому и посаженному Чеховым саду, о чем тоже писалось не раз.

Все эти пять штудий не только написаны давно, но, как видим, написаны и на разные темы. И между собой, естественно, не очень связаны. Видимо, это и побудило автора предпослать книге вступление. Внимательно читая книгу и боясь, что я могу пропустить какое-нибудь из сделанных автором открытий, я с удивлением обнаружила, что четыре довольно больших пассажа из него слово в слово повторены затем в четырех статьях книжки. Случайно ли так получилось или это такой прием для лучшего запоминания — не знаю. Но одна из повторенных фраз запомнилась — «ни в коем случае не заслонить собой Чехова, как это происходит у многих».

Любовно воссозданный в книге автором собственный образ становится по временам едва ли не таким же главным, как любимый им — и любимый, верю, горячо — Чехов. И если он не заслоняет писателя, то встает вровень — так сказать, плечо к плечу. Во всяком случае, закончив чтение книги, я с уверенностью могу сказать, что о жизненном пути, семейном положении, материальных и производственных трудностях автора, его подвижническом служении музею, Чехову, даже чеховедению я узнала гораздо больше, чем о Чехове, и не потому, естественно, что о Чехове я знаю все (нет, конечно), а потому что эта книга в той же мере о Чехове, в какой она и о ее авторе, Марианне Евгеньевне Роговской-Соколовой. Если не в большей. «Ну, и что — возможно, скажет снисходительный читатель «Чеховского вестника». — А разве нельзя?»

Можно, конечно. Но нужно ли? И еще — на кого рассчитана подобная книга? Конечно, несмотря на заверения добрых пиарщиков из ЦДЛ, рассматривать «Последний сад» как вклад в чеховедение — даже скромный, хотя автор, несомненно, претендует на это, — не приходится. Науки там нет ни грана. Ну, нет и нет. Но в том-то и дело, что подобная книжка как раз могла стать сейчас необходимой для так называемого широкого читателя, который все меньше и меньше — судя даже по аудитории Малого зала Дома литераторов — знает о великом русском писателе. Она могла бы выполнить огромнейшей важности культурную, просветительскую миссию популяризации биографии и личности Чехова.

Статью «Я навсегда москвич» предваряет страница с заглавием и тремя как бы вынутыми из альбома и брошенными поверх него фотографиями — кудринский дом-комод, Чехов во дворе с семьей и детьми хозяина и — фотография музыкального вечера в музее, где в центре молодая М. Роговская, тогдашняя заведующая чеховским музеем. А вот как объясняет задачу этой статьи в книге сам автор: «В ней рассказывается о тех незабываемых днях, когда я постепенно, шаг за шагом, входила в мир Чехова, о том, сколько трудов, очарований и разочарований, ошибок, творческих исканий и прекрасных встреч ожидало меня на этом пути». Так не следовало ли тогда назвать статью иначе — «Я навсегда директор»?

Мог ведь получиться интереснейший очерк, рассказывающий неискушенному читателю о музейной работе — о том, зачем обыкновенному человеку, обремененному тяготами жизни, этот музей на Садовой-Кудринской, мимо которого он, может, десятки раз проезжал на троллейбусе «Б» или 10-м, или пробегал пешком. О том, какая культурная миссия возложена на музейщиков. И почему было не рассказать именно здесь и теперь об истории этого музея не скороговоркой и с пропусками, чтобы поскорее перейти к себе самой, а по-настоящему? Заслуживает история музея того, чтобы о ней знали. И люди, которые музей создавали, и условия, в которых они его создавали, заслуживают нашей памяти и нашей благодарности. Да и Роговская пришла в музей, где до нее долгие годы работали вполне достойные люди. И то очень недолгое время, что она была заведующей, она продолжала лишь начатое и превращенное ими в культурную и научную традицию. И после М. Роговской музей худо-бедно работает уже несколько десятилетий... Ни в книге, ни на презентации эти люди не были даже упомянуты...

Пользуюсь случаем, чтобы обратить внимание читателей «Чеховского вестника» на эту этическую проблему быта и бытия чеховедения. С огорчением, например, прочитала недавно в газете «Культура» подробное интервью с директором Мелиховского музея-заповедника по случаю его юбилея, в котором Ю.А. Бычков, семь лет директорствующий, начисто забыл хотя бы упомянуть своего предшественника Ю.К. Авдеева, как-никак создавшего этот музей из руин и проработавшего там с 1951 по 1987 год. И еще мимоходом успел задеть два других музейных центра — в Таганроге и на Сахалине. Умалив их, укрупнить значение Мелихова.

Но возвращаюсь к рецензируемой книжке. Вот что уж точно запомнит читатель, так это дважды повторенный рассказ о том, что на принятие предложения стать заведующей М. Роговскую благословил сам Корней Чуковский, да еще такими важными для женщины словами: «Берись, берись... будешь самым молодым и красивым директором на свете».

А, кроме этого, читатель узнает о частых поездках в начале семидесятых «молодого и красивого директора» к мужу за границу, во время которых Роговская смертельно тосковала об оставленном кудринском доме, хозяйкой которого так счастливо стала (не аллюзия ли это, кстати, к «хозяйке ялтинского дома», как называли М.П. Чехову?). Признаться, никогда я не слышала, чтобы две другие заведующие чеховским музеем — К.М. Виноградова, которую, помнится, при не очень красивых обстоятельствах (нет, нет, к ним автор книги не причастен!) как раз и сменила на этом посту Роговская, ни Г.Ф. Щеболева, заменявшая Роговскую во время ее заграничных отлучек, а потом назначенная заведующей, — так о себе когда-нибудь говорили. Правда, так на пороге музея (красивая мизансцена — ничего не скажешь!) назвал Роговскую В.Г. Лидин, старый писатель, о котором теперь мало уже кто помнит: «Вам предстоит почетная и трудная миссия — стать хозяйкой этого Дома». Ну, так мало ли что говорят красивой женщине! Стоит ли это повторять в книге, которая не является мемуарной?

Вторая статья — «Остров, открытый Чеховым» — мне показалась самой удачной в книге. В ней значительно меньше автора и больше Чехова. Больше фактического материала, хотя и известного. И статья делает то, что должна делать такая статья-очерк. Рассказывает неспециалисту об одном из самых потрясающих в писательских биографиях факте — предпринятой Чеховым поездке на остров каторги. Хороший, видимо, был редактор в журнале «Литературное обозрение», где впервые была напечатана статья. Потому что, благодаря отсутствию в ней такого количества подробностей жизни самого автора, высветилась ее просветительская суть.

Мысль М. Роговской о том, что Чехов в книге «Остров Сахалин» дал каталог ненаписанных рассказов — самая продуктивная здесь, кому бы первоначально она ни принадлежала. Вот из нее, из этой мысли, можно было вытянуть целый сюжет для статьи. И какой! Кстати, по потенциальной содержательности, заключенной в этой формулировке, статья на эту тему могла бы действительно стать вкладом в чеховедение.

Третья статья, «Чехов и фольклор», написана четверть века назад и выдержана в стилистке и методологии литературоведения тех лет. Перепечатанная в таком виде сегодня и претендующая тем самым на равноправие среди других научных статей на эту тему, она проигрывает именно потому, что целиком остается в чеховедении того времени — и по опоре на библиографические источники, и по облегченности методологии. Не принимать же за научные выводы пассажи вроде этого: «Итак, как бы слегка оперевшись на фольклорную сказочную систему образов, Чехов решительно преодолевает ее, вступает с ней в борьбу». Так что с научным вкладом тут вышел несомненный прокол.

Героем последней из статей стал тот самый, как утверждали поклонники и почитатели М. Роговской, открытый ею доктор А.В. Щербак. «На лестнице живых существ далеко ли стоял он от Чехова?» — взволнованно восклицает автор. А кто, спрашивается, их на этой лестнице выстраивал? И куда тогда — за кем и перед кем — ставить, например, других докторов-земцев? Доктора Орлова, к примеру, или доктора Витте? И многих других врачей, с которыми был дружен или просто общался и переписывался Чехов?

Конечно, всякое возвращение из забвения достойных имен — благо. И все, что будет в этом направлении сделано, делается и будет делаться, замечательно. Но только М. Роговская-то никого из забвения не возвращала. Письма, которые она целых два месяца так героически читала в Отделе рукописей РГБ, были прочитаны не однажды — и до нее, и после нее. Авторами комментариев к соответствующим томам ПССД покойной Н.И. Гитович, восстановившей для этого издания, в частности, по письмам корреспондентов Чехова, содержание несохранившихся писем самого писателя (вот уж где героическая работа была, а в голову исследователю не пришло так о себе не то что говорить, а и думать), покойным составителем второго тома многотомной «Летописи жизни и творчества» Чехова И.Ю. Твердохлебовым и составителем третьего тома здравствующей М.А. Соколовой, еще раньше — в тридцатые годы — Е.Э. Лейтнеккером, прочитавшим все письма к Чехову для давно ставшего раритетом издания «Архив А.П. Чехова. Описание писем к Чехову», и другими, проведшими и проводящими в чтении разных документов в разных архивах многие годы и даже десятилетия. И не оценивающими свою каждодневную профессиональную работу как героизм или подвижничество. Две книги Щербака, о которых говорит в статье Роговская, мирно значатся в каталоге РГБ и исследователям тоже давно известны. И это пока что все источники, открытые автором.

Не буду останавливаться на фактических неточностях, которые есть в рецензируемой книге, — не в них главный, с моей точки зрения, недостаток этого издания, но на стилистику ее хотела бы обратить особое внимание, прежде всего, снисходительных коллег-чеховедов, потому что именно стилистика и методология, неразрывная с ней, представляются мне профанацией смысла профессиональной работы, которая активно завоевывает позиции. Есть чеховедение талантливое, а есть скучное, есть традиционное, академическое, а есть экспериментирующее, а то и эпатирующее. Есть даже народное чеховедение, как называет один из наших известных специалистов любительские упражнения, которых немерено развелось в последние годы. Одни из них трогательно скромны, другие — наступательно наглы. А есть, оказывается, еще и дамское чеховедение, трепетно и проникновенно запускающее в оборот стилистические банальности и не забывающее при этом о скромно-кокетливой, но цепкой саморекламе. Мир от этого, конечно, не перевернется, но жалко — тех, кто работал и работает в чеховедении, и читателей подобной «заместительной» литературы о писателе, которым этот эрзац выдается за истину.

Пошлость — кокетливая или наглая — всегда аукается обессмысливанием того, что делают профессионалы. И совсем небезобидно, что так катастрофически снижаются критерии вкуса, критерии того, что есть мысль, а что ею не является.

Примечания

1. Первая публикация: Гитович И. Поэтика профанации // Чеховский вестник. 2001. № 9. С. 25—31.