Страсти по Бычкову, или Поэтика сплетни

[Ю. Бычков. Тайны любви, или «Кукуруза души моей». Переписка А.П. Чехова с современницами. М.: Дружба народов, 2001. 254 с.; Ю. Бычков. Анатомия любви. «Кукуруза души моей» // Московский комсомолец. 2002. 9 февраля; А. Кандидов. Искушения святого Антония. Женщины в жизни А.П. Чехова. Калуга: Изд-во Н. Бочкаревой, 2000. 155 с.]¹

Приезжала очередная дама, и начинались страсти.

Юрий Бычков

Место, где начинались страсти, — подмосковное имение Чехова Мелихово. Именно там нынешнего директора музея-заповедника Чехова Ю.А. Бычкова посетило и продолжает посещать вдохновение — оказавшись в одночасье писателем и ученым-чеховедом в одном лице (как утверждают аннотации), он поставил воспевание страстей на поток. Начав с пьес, уверенно перешел к прозе, обещая «в ближайшем будущем» новые ее образцы, а в разгадке тайн любви быстро и смело продвинулся в сторону ее анатомии. Поистине редкий случай, когда ученый алгеброй поверяет гармонию, которую, что называется, в присутствии заказчика созидает в ипостаси писателя (см. авторский дайджест рецензируемой книги в «МК» с броским эпиграфом-подзаголовком: «Что касается девок, то по этой части я специалист». Судя по кавычкам, для Бычкова — это слова Чехова, но у Чехова — иначе).

Самое важное здесь — исходная установка. «Это школьные учебники виноваты в том, что мы сейчас, сто лет спустя, воспринимаем писателя как некоего человека в футляре, в пенсне, аскетичным <...> святошей», — негодует автор, уверенно специализирующийся на сексуальных пристрастиях Чехова как движущей силе тех мгновенно начинавшихся при появлении подходящего объекта страстей. И пафос и смысл его научных дерзновений в нелегком деле поднятия «завесы над личной жизнью писателя», в очеловечивании «святоши» с помощью эротических подробностей. Домысленных и довоображенных.

Для сюжета исследования Бычков выбрал двух героинь: Лику Мизинову — под этим именем она и вошла в биографию Чехова, и Е.М. Шаврову, которую Бычков по-домашнему именует «Леночкой». «Новаторство» его версии в том, что с Ликой у Чехова «была биологическая несовместимость», а несбывшуюся мечту по чистой любви являла для него «Леночка». Лика же Чехова безбожно дразнила и, похоже, коварно обманывала. Так, «заявившись» однажды в Богимово вдвоем с Левитаном, она даже ночевала (?!) с художником «в одной комнате», а «потом оба голубка перебрались в тетушкино имение», и можно только гадать, что же было там... Нехорошо, конечно, но Лика с Левитаном в Богимово не приезжали. Они были у Чеховых в Алексине, но про одну комнату чеховедению все равно ничего не известно.

Для автора, конечно же, важно не подобное крохоборство, а «прокладывание русла» «авторской интерпретации»: «разбежавшись» с Левитаном и еще некоторое время помучив Чехова, который параллельно грезил (что сочувственно показано в «увлекательном романическом повествовании») о «Леночке», Лика и вовсе закинула чепец за мельницу — «закручивает очередной роман с <...> Потапенко. Уезжает с ним в Париж, рожает от него дочку». Бычкову подобная распущенность нравов не близка. Представляете, — вопрошает он, — «как ко всему мог относиться Чехов?» «Да, он мог посетить бордель, но для него понятие «невеста» было более чем традиционным». В общем, все, что было «потом» (а в рефлексии автора не всегда ясно, что для него «потом», а когда еще «сначала»), носило для Чехова только «литературный характер. Лика стала объектом творчества писателя. Чехов ее наблюдает <...> не более». Ну, хоть не менее.

И все же читатель «МК», узнав из зазывов газетных продавцов в утро выхода того сенсационного номера, что автор «Каштанки», оказывается, «трахал девок с 13 лет», и затем ознакомившись с откровениями «исследователя жизни и творчества Чехова» по части эротомании классика, так и не поймет, перешли Лика с Чеховым «интимную грань» или нет. В одном абзаце Бычков в этом сильно сомневается, а в другом — наоборот, соглашается с неведомыми «чеховедами», что Чехов-таки «позволил уговориться», и даже место называется точно — Кисловодск... Как же было на самом деле?

А на самом деле было так: Плещеева, в письме к которому Чехов якобы сделал признание насчет «девок», звали Алексей, а не Александр, письмо то написано не Плещееву, а В.А. Тихонову, и не в 1886-м, а в 1892 году, и как бы не о том, а суть и подробности, приписываемые Чехову, есть форма странной личной озабоченности этой проблематикой автора, демонстрирующей попутно вопиющее его невежество в отношении биографии писателя. Впрочем, последнее обстоятельство его не беспокоит. Как исследователь, пробегая мысленным взором историю отношений Лики и Чехова, он мучим одним вопросом — мог ли в этой ситуации Чехов, несмотря на вольную мужскую жизнь, «озорные повороты» которой с полным пониманием разделяет Бычков («нормальный, если хотите, мужик с присущими ему страстями и влечениями»), назвать Лику «невестой»? И решительно отвечает — нет. «При таком раскладе Ликиных отрицательных качеств Чехов мог только иронизировать, называя ее «то адской, то белокурой красавицей», то «кукурузой души моей». Спелой, сочной, вкусной, желанной». Вот где ученый на наших глазах превращается в писателя — мастера изысканных образов.

Если же вернуться к чеховской биографии, знаток сексуальных вкусов и тайн писателя, Бычков твердо знает, что чистое и трепетное чувство («красивейший и продолжительный роман») Чехов испытал только к «Леночке». Сначала это были «отношения деловые, отеческие <...> постепенно они перерастали в дружеские и более того». И в переписке Чехова с Шавровой «никакого подтрунивания, наскоков и насмешек, как с Ликой. Все очень серьезно, рассудительно». И «все могло быть по-другому <...> прояви Леночка терпение и не выйди замуж...» Этот навязчиво преследующий Бычкова миф о романтически чистой любви к «Леночке» до боли напоминает о грезах горьковской Насти из «На дне» с ее трогательными историями про Рауля и Гастона.

В основе повествования, как сказано в аннотации, «лежит переписка Чехова с Л.С. Мизиновой и Е.М. Шавровой». Книга на четыре пятых действительно состоит из текстов писем Чехова, с одной стороны, и писем Е.М. Шавровой и Л.С. Мизиновой, с другой. Избранных писем. А состав этой избранности целиком повторяет состав избранных же писем во втором томе трехтомника «Переписка Чехова» (М.: Наследие, 1996). Тексты в книгу Бычкова перенесены оттуда даже с опечатками и некоторыми неправильно прочитанными словами. И все сведения взяты из комментариев к ним и вступительных статей, которые, как и отбор и подготовка текстов (т. е. научная текстологическая работа), принадлежат покойной Л.М. Долотовой, только цитаты раскавычены, но — слово в слово повторяют и формулировки, и самый набор. Его же собственный «научно-художественный комментарий» — тот, что прокладывает русло — полон фактических ошибок и невежества неофита и ошеломляет раскованной стилистикой, напоминающей коллекции перлов из школьных и абитуриентских сочинений: «Школьный облик Чехова <...> на сто лет закрыл плотной тенью истинного героя дамского сословия 80—90-х годов XIX столетия», «Как известно, сердце красавицы склонно к изменам и переменам. Как ветер мая. И касается это всего сущего в мире. Любовь — чувство горячей сердечной склонности. Лена любит театр», не то что расчетливая Лика, которая, «увидев возмужавшего <...> неотразимого... Антона Павловича <...> решает взяться за перо. Давно бы ей стать такой догадливой!» Как разительно это отличается от поведения «Леночки»: «А в сей момент — признание юной девы, наделенной богом всяческими талантами и талантом «страсти нежной» так же. Он пишет ей. Она пишет ему...» Не то что Мизинова — «девичья наивность пополам с бестактностью в каждой строке... О чем только не вещает в своем письме Лика, желающая предстать перед Антоном Чеховым дамой с камелиями... Да еще намекает на неполную завершенность любовного приключения с Левитаном и приглашение в свое лоно (?!)» Или — «Представьте себе, какие нежные чувства испытывал Антон Павлович к златокудрой деве, усомнившейся в его умственных способностях, намекающей на его чрезмерную похотливость». И естественно, что «блистательный юмористический пассаж (этим словом называется вся переписка Лики и Чехова) <...> не вяжется с представлением о нежной любви, якобы испытываемой Антоном Павловичем к «златокудрой деве», о чем десятилетия подряд медоточили чеховеды и чеховисты». Или вот это, блестяще соединившее ясность науки с нотой даже не прозы, а поэзии: «...в подобном речевом контексте (?!) заключался способ держать поклонницу, на этом этапе претендующую на роль ведущей «антоновки» и, больше того, невесты на безопасном для личной самостоятельности и душевного покоя расстоянии. Он взял на себя роль пересмешника и таким образом обрел-таки насмешливое, в сущности, виртуальное счастье». Так и хочется воскликнуть в стиле автора: «Что может быть более красивее и ученее!»

Что же касается отсутствующих в публикации Долотовой писем Шавровой и Мизиновой, то Бычков никогда их не читал и, боюсь, не догадывается об их существовании, ибо в ОР РГБ, равно и как и в других архивах, где можно найти материалы о его героинях, не был ни разу и не ведает даже, как называется архив, где хранятся письма к Чехову и Чехова, о которых он так уверенно рассуждает, поскольку безбожно перевирает его название.

Ввел наш ученый-писатель в заблуждение и читателей «Московского комсомольца», уверенно сообщив, что ударное для его избирательного интереса к Чехову «письмо» про японку, посланное Чеховым во время поездки на Сахалин из Благовещенска («здесь Антон Павлович покупает любовь женщины»), купюру из которого он принял за целое письмо, «в числе нескольких сотен других» не опубликовано. Но и выписанная им «мелким почерком» в блокнотик, который всегда под рукой, эта купюра, как и другая — про чернокожую индуску, — снова взята Бычковым из чужой работы («Литературное обозрение», 1991, № 11) и снова без ссылки на нее. То же касается и мемуаров Шавровой, которые Бычков точно также перепечатывает — без ссылок на публикатора П.С. Попова, используя сведения из предисловия — тем же методом раскавычивания и не обратив внимания на то, что и мемуары напечатаны с сокращениями. И точно также «исследователь» не удосужился поинтересоваться их полным текстом — боюсь, и не ведает, где находится рукопись.

По-разному оценивали биографы Чехова роли его и Лики в том драматическом «сюжете для небольшого рассказа», каким на годы стали их отношения, но сама их серьезность заставляла всех писавших относиться к «сюжету» с предельной «чистотой помыслов», чего требуют и своя и чужая любовь, и свое и чужое слово о ней. В безусловном рефлексе интеллигентного человека никогда не скабрезничать на эти темы. Для нас сегодня переписка Чехова с Ликой — это еще и замечательный текст. Своеобразный роман в письмах, умный, ироничный и серьезный одновременно. Это образец речевого поведения интеллигентных людей, оставленный нам для размышлений. И не услышать этого, не почувствовать мог только абсолютно глухой человек. Письма Чехова к Лике разительно отличаются по внутренней заинтересованности Чехова в этой переписке от его же писем к Шавровой, что ясно любому биографу. И, кстати, сама Шаврова на роль возлюбленной Чехова никогда не претендовала. Так что романическое повествование Бычкова со «всеми необходимыми для прочтения любовно-лирической стороны жизни великого писателя дополнениями» (авторское определение) — это вульгарная сплетня, выдержанная в поэтике и стилистике этого жанра и авторских возможностей.

Специалистов по тайнам любви Чехова развелось много. Пристрастия авторов подобных сочинений в выборе героинь почему-то делятся по половому признаку. Женщины, печатающие в разных глянцевых и иных журналах домоводства и здоровья взволнованные эссе на эти темы, никак не могут расстаться с романтическим мифом об Авиловой, беря себе в союзники Бунина и... Инну Гофф. Мужчины же составляют реестры «личной жизни» писателя, стремясь к всеохватной полноте, а затем, идя вглубь, исследуют «подробности».

Вот и калужанин А.В. Кандидов, немало сделавший как краевед для изучения богимовских знакомых Чехова, вдруг трогательно оприходовал всех знакомых женщин писателя. Составил донжуанский список с краткой биографией каждой героини и даже библиографией. Солидный вышел список. Не каждому классику по плечу. И, испытывая скромную гордость за «нашего Чехова», подвел итог: ««Искушения святого Антония» были. Их могло быть и больше, если бы не вечная погоня за строчками, «пятачковыми прибавками», борьба с бациллами». Кандидов пользовался подручными материалами — письмами из ПССП, комментариями к ним, мемуарами, кое-какими биографическими работами о Чехове, старательно указывая, что откуда взято и равно уважительно — в качестве источника — приводит то цитату из чеховского письма, то просвещенное мнение Г. Бердникова, то утверждение главного специалиста «по этому» у Чехова В. Рынкевича. (Для Бычкова, заметим, откровения Рынкевича и суждения Бердникова тоже являются «источниками».) Сделал Кандидов наивную компиляцию в возможных для себя стилистических параметрах — до раскованности и полетов фантазии Бычкова ему, конечно, не подняться, да и не стремился он к «звездам» — и все равно получил от местной калужской газеты отповедь-рецензию с впечатляющим названием «Чеховым быть опасно». Трудно не согласиться с пафосом рецензента, которого покоробила и двусмысленная перечислительность, и наивная бестактность в освещении столь деликатного и психологически сложного вопроса в любой жизни, и стилистика и методология народного литературоведения. Огорченный такой оценкой, автор — как аргумент в защиту — привел слова сельской учительницы, которая, благодаря его книге, оказывается, много узнала про Чехова. Другие книги о писателе ей не попадались. И ее ученики тоже читают с удовольствием про искушения. Вот и выступавшая на презентации книги Бычкова журналистка восторженно убеждала зал, что чужие тайны — самое интересное в жизни. И ввиду жгучего интереса к ним держит теперь «Кукурузу» на столике возле кровати. А экскурсанты Мелихова после бычковских откровений в «МК» (см. эпиграф) стали интересоваться им не как местом, где была, к примеру, написана «Чайка», а как домашним «борделем» писателя. Это к вопросу об «обратной связи» между напечатанным словом и его читателем.

Под видом биографии Чехова читатель получает сплетню о ней, смоделированную по образцу бытового опыта и проблем собственного подсознания сочинителя, спроецированных на Чехова и выдаваемых отныне за чеховские.

Пошлость, достойная лакея Яши, прозорливо выведенного в последней пьесе Чехова, уверенно ходит теперь в главных героях жизни. Не потому ли отчасти, что уж очень мы равнодушны в своем попустительстве невежеству и идущей в паре с ним пошлости?

Примечания

1. Первая публикация: Гитович И. Страсти по Бычкову, или Поэтика сплетни // Чеховский вестник. 2002. № 10. С. 59—66.