Весной 1898 года я как-то мельком услыхала, что в Москве создается новый театр и что готовится к постановке трагедия А.К. Толстого «Царь Федор». Но я не обратила на это внимания и даже не знала, что одним из главных организаторов нового театра был Владимир Иванович Немирович-Данченко, старый знакомый нашей семьи.
Правда, раньше, когда я встречалась с ним, приблизительно в конце 1897 года, он всякий раз почему-то начинал говорить мне о «Чайке», о ее литературных и сценических достоинствах, но я сейчас же переводила разговор на другую тему: в памяти вставал Петербург. Я уже только впоследствии поняла, что это был «дипломатический» подход Владимира Ивановича, знавшего мою дружбу с братом и, видимо, решившего, что я могла бы повлиять на брата в смысле разрешения на постановку «Чайки» в новом театре.
Осенью 1898 года, после смерти нашего отца, когда Антон Павлович зимовал в Ялте, я перевезла мать в Москву и наняла квартиру на Малой Дмитровке, на углу Успенского переулка. На другом конце этого переулка, в Каретном ряду, в Эрмитаже, как потом оказалось, был расположен тогда еще не известный мне Московский Художественно-общедоступный театр. В нем шла пьеса «Царь Федор». Исаак Ильич Левитан не раз говорил мне об этом спектакле как о чем-то выдающемся и все звал меня сходить посмотреть его. Но я никак не могла собраться.
И вот как-то однажды ко мне явился брат Иван Павлович и сказал, что меня разыскивает Вл.И. Немирович-Данченко, чтобы передать мне билет на премьеру «Чайки», которая идет 17 декабря в Московском Художественно-общедоступном театре. Тут я впервые узнала о причастности Владимира Ивановича к этому театру (а К.С. Станиславского я тогда еще не знала). Сердце мое болезненно сжалось. Опять «Чайка»! Я боялась повторения петербургского провала.
Приблизительно за неделю до премьеры «Чайки» я пошла в театр посмотреть «Царя Федора». Удивительная постановка и игра актеров привели меня в восторг. Чтобы успокоить Антона Павловича, я написала ему об этом и добавила, что, конечно, и «Чайка» пойдет хорошо. Я знала, что в день премьеры брат в Ялте будет нервничать, и поэтому сообщила ему, что на спектакле я буду непременно и что уверена в успехе. На самом же деле я боялась идти на премьеру и отказалась от присланного билета, предложив брату Ивану Павловичу идти со своей семьей.
Вечером 17 декабря мимо окон моей квартиры шумно проезжали извозчики, экипажи, кареты, направлявшиеся к Эрмитажу. Потом наступила тишина... Я мучительно волновалась. И в конце концов не выдержала, накинула на себя меховую тальму и пошла узнать, что делается в театре. Открыла ложу, где сидел брат, и тихо присела у самых дверей. Тишина и внимание публики меня поразили. Совсем непохоже на Петербург. Я шепотом спросила у брата:
— Ну как?
Он сказал также тихо:
— Замечательно.
Я стала смотреть пьесу и увидела чудесную игру незнакомых мне артистов. Я еще не знала ни Книппер, ни Лилину, ни Вишневского, ни других артистов. Публика принимала спектакль восторженно, слышались вызовы автора на сцену. Мне было бесконечно жаль, что брата нет в театре и он не может видеть такую шумную реабилитацию своей пьесы. Как известно, в конце спектакля, по требованию публики, Антону Павловичу в Ялту была послана поздравительная телеграмма.
На другой день и я написала брату восторженное письмо. Антон Павлович сохранил все мои письма, и теперь я с интересом иной раз прочитываю то, что писала ему пятьдесят — шестьдесят лет назад. Вот это письмо о первой постановке «Чайки» в Художественном театре.
«Вчера шла «Чайка». Поставлена она прекрасно. Первое действие прошло вполне понятно и интересно. Актрису, мать Треплева, играла очень, очень милая артистка Книппер, талантливая удивительно, просто наслаждение было ее видеть и слышать. Доктор, Треплев, учитель и Маша были превосходны. Не особенно мне понравились Тригорин и сама Чайка. Тригорина играл Станиславский вяло, и Чайку плохая актриса, но, в общем, поставлено так жизненно, что положительно забываешь, что это сцена. В театре была тишина, слушали внимательно. После первого акта стали вызывать тебя, и когда Немирович объявил, что тебя в театре нет, то все, особенно в партере, закричали: «Так надо ему послать телеграмму!» После третьего действия опять шум и овации артистам и вызовы автора. Тогда Немирович произнес: «В таком случае позвольте мне послать автору телеграмму». Из публики: «Просим, просим». Знакомых было очень много, я немного волновалась, но было весело, все поздравляли с успехом, говорили приятные слова по твоему адресу и т. д...»
Почему-то и К.С. Станиславский и Вл.И. Немирович-Данченко в своих воспоминаниях упорно заявляют, что перед постановкой «Чайки» я приходила якобы в театр и просила отменить спектакль, чем еще больше создавала нервозность всей труппы перед премьерой «Чайки». Но я уже рассказала выше, что до присылки мне Немировичем-Данченко билета на премьеру «Чайки» я даже и не знала, что он возглавляет этот театр. Вероятно, мои дорогие, незабвенные друзья, и Константин Сергеевич и Владимир Иванович, впоследствии немножко пофантазировали для того, чтобы подчеркнуть трудности постановки «Чайки» (а с их легкой руки об этом стали в дальнейшем повторять в своих трудах и некоторые наши уважаемые современные писатели-чеховеды).
Чем дальше шла «Чайка», тем больше закреплялся ее успех. Спустя две недели после премьеры я писала брату: «Чайка» производит фурор, только и говорят, что о ней. Билетов достать нельзя, на афишах печатают каждый раз: «Билеты все проданы». Мы живем около Эрмитажа-театра, и когда идет «Чайка» или «Царь Федор», то мимо наших окон извозчики медленно едут непрерывным гуськом, городовые кричат. В час ночи пешеходы громко говорят о «Чайке», и я, лежа в постели, слышу все это».
Вскоре я перезнакомилась со всеми артистами Художественного театра, и между нами началось сближение. Вот что я писала брату 5 февраля 1899 года, после того как в третий раз посмотрела «Чайку»:
«Была я вчера в третий раз на «Чайке». Смотрела еще с большим удовольствием, чем в первый и во второй разы. Очень, очень хорошо играли, даже Роксанова была хороша. Вишневский, который был у нас в гостях недавно, пригласил меня на сцену и перезнакомил со всеми артистами. Если бы ты знал, как они обрадовались!.. Алексеева, которая играет Машу, просила передать тебе, что лучше по ней ты роли не мог написать, она тебя очень благодарит. Кланяются все тебе. С какой любовью они играют твою «Чайку»!! Была Федотова, плакала все время и говорила: «Передайте ему, голубчику, что старуха очарована пьесой и шлет ему глубокий поклон». При этом она мне поклонилась очень низко. В каждом антракте она требовала меня к себе и все плакала... Был Южин, но он ничего не сказал. Я от души пожалела, что ты не можешь посмотреть свою пьесу при такой художественной игре...»
Так мне пришлось быть свидетельницей двух постановок «Чайки». Одной — трагической, жестокой «Чайки», не признавшей новаторство драматурга, оттолкнувшей его от театра, и другой «Чайки» — утвердившей новую, реалистическую драматургию, вдохнувшей в автора веру, творческую радость, той «Чайки», что навсегда увековечила себя, оставшись эмблемой театра, признанного сейчас лучшим в мире.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |