I. Детство

Я родилась в Таганроге, в 1863 году.

Помню себя примерно с шестилетнего возраста. Мы жили тогда в двухэтажном доме Моисеева на углу Монастырской и Ярмарочной улиц. В первом этаже у отца был небольшой «колониальный» магазин, во втором этаже (частично и в первом) размещалась наша довольно большая семья: отец, мать, шестеро детей.

У меня было пять братьев. Александр был старше меня на восемь лет, Николай — на шесть лет, Антон — на три с половиной года, Иван — на один год, и на два года моложе меня был брат Михаил. Нелегко было нашему отцу, занимавшемуся мелкой торговлей, содержать такую семью. Всем нам, детям, приходилось много работать. Я была единственная дочь в семье, и мне больше других пришлось помогать матери по хозяйству и по дому. Старшие братья, в том числе и Антоша, обычно помогали отцу в лавке.

По существовавшему в те времена строгому укладу патриархальной семейной жизни отец наш был требовательным и взыскательным. Не обходилось иной раз и без наказания ремнем провинившихся братьев. Доставалось иногда от отца и Антоше. Впоследствии, уже взрослым, будучи исключительно деликатным и мягким по натуре, Антон Павлович порицал отца за его методы воспитания детей. Попытки отца дать детям религиозное воспитание, обязательное посещение ими церковных служб, пение в хоре, утомительные спевки дома, а также скучные обязанности старших братьев по дежурству в лавке отца в качестве его помощников — все это дало основание Антону Павловичу высказаться позднее в том смысле, что «в детстве у него не было детства». Однако нельзя забывать о той эпохе, когда протекало наше детство. Дед наш, Егор Михайлович, прошел суровую школу жизни крепостного крестьянина у помещика, отец, Павел Егорович, в юности своей до выкупа на волю также был крепостным. Поэтому строгость, суровость семейного уклада нашей жизни были отголоском той жестокой, подневольной жизни, какую испытал наш отец в детстве. Впоследствии я удивлялась, откуда у отца его артистическая натура, любовь к музыке, пению, его светлые моральные принципы. Он стремился отдать своих детей учиться в гимназию, хотя сам не получил никакого образования. Достаточно вспомнить быт купеческих семей того времени с их реакционными взглядами на образование своих детей, чтобы понять, насколько выше своего сословия стоял наш отец.

Поэтому неверно думать, что Павел Егорович проявлял себя по отношению к детям лишь как «жестокий деспот». Это был человек суровый, но незаурядный, талантливый.

Литературоведы, пишущие о деспотической натуре Павла Егоровича, обычно ссылаются на письма и воспоминания моего старшего брата, Александра Павловича. Но нужно учитывать, что старший брат, при всех его способностях и талантливости, был больным человеком и во время вспышек болезни (запоя) много фантазировал.

Антон Павлович любил своего старшего брата; но видел, какие тяжелые последствия несла с собой его болезнь. В 1888 году он писал в одном из писем: «Что мне делать с братом? Горе, да и только. В трезвом состоянии он умен, робок, правдив и мягок, в пьяном же — невыносим. Выпив 2—3 рюмки, он возбуждается в высшей степени и начинает врать. Письмо написано им из страстного желания сказать, написать или совершить какую-нибудь безвредную, но эффектную ложь. До галлюцинаций он еще не доходил, потому что пьет сравнительно немного. Я по его письмам умею узнавать, когда он трезв и когда пьян: одни письма глубоко порядочны и искренни, другие лживы от начала до конца. Он страдает запоем несомненно».

Этим можно объяснить, что воспоминания Александра Павловича, появившиеся в 1905—1912 годах, в некоторой своей части вызывают у читателя недоумение.

Кроме того, из писем отца к старшим сыновьям можно видеть, как его иногда обижал брат Саша в юношеские годы своей жизни и как тонко понимал отец характер и натуру своего старшего сына, как осторожно и тактично старался влиять на его воспитание. В моем архиве сохранились подлинные письма отца. Вот, например, выдержка из отцовского письма от 8 апреля 1875 года к брату Александру, жившему в то время на квартире у директора мужской гимназии в качестве репетитора его детей:

«Саша, я вижу, что мы тебе не нужны, что мы дали волю, которою и сам можешь жить и управлять в таких молодых летах. Значит, советов наших ты слушать не будешь... Иди по своей воле, как знаешь, ты и без нас можешь обойтись и жить. Только жаль, что так рано стал забывать отца и мать, которые тебе преданы всей душой и не щадили средств и здоровья, чтобы дать воспитание... После этого я одного у тебя прошу: перемени свой характер, будь добр к нам и к себе; ты хорош и умен, но только не видишь себя, и в самом тебе живет какой-то дух превознесения. Вооружаться, Саша, на нас великий грех...»

Наша мать, Евгения Яковлевна, в отличие от отца, была очень мягкой, тихой женщиной. Это была поэтическая натура. Я помню, с каким интересом мы слушали ее полные поэзии рассказы о чем-нибудь необыкновенном, сказочном. На фоне внешней суровости отца материнская заботливость и нежное отношение к детям воспринимались нами с особенной остротой и горячей признательностью. Впоследствии Антон Павлович очень верно сказал: «Талант у нас со стороны отца, а душа — со стороны матери».

Еще в семнадцатилетнем возрасте Антон Павлович писал двоюродному брату Михаилу Михайловичу Чехову:

«Отец и мать единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни...»

Так верно и тонко оценил Антон Павлович характер и обстоятельства жизни наших родителей, их значение для нас и через всю свою жизнь пронес глубокую любовь» к ним.

Хотя нам, детям, и приходилось много работать и подчиняться установленному отцом распорядку жизни, но жили мы дружно и весело. Игры, шутки, шалости, смех всегда царили в нашем доме. Главную роль в придумывании всяких шутливых импровизаций, невинных детских проказ всегда играл Антоша. Он был их неизменным зачинщиком. В моей памяти сохранились, например, наши детские спектакли, организованные Антошей. В одном из них принимала участие и я — тогда еще совсем маленькая девочка. Я изображала роль Татьяны Чепрунихи, причем помню, как я стеснялась, когда Антоша по ходу действия обнимал меня при всех на «сцене».

Подростки, мы увлекались произведениями Гоголя, героями его творений и часто изображали их, разыгрывая целые сценки. Братья Антон и Иван гримировались, наряжались в украинские национальные костюмы. Брат Николай с большим юмором исполнял сценку из гоголевской «Ночи перед рождеством», изображая пьяного Чуба, разыскивающего в метель свою хату.

Особенно большой популярностью в нашей семье пользовался «Ревизор». Его в детстве мы разыгрывали в домашних спектаклях очень часто. Антон Павлович обычно играл городничего. Он надевал свой парадный гимназический мундир с блестящими пуговицами и для того, чтобы быть солидным, засовывал под мундир в соответствующие места подушечки. Поверх мундира надевал, вместо шпаги, обыкновенную саблю и нацеплял на себя самодельные ордена. Гримировался он очень тщательно и, нужно сказать, необычайно искусно. Из всех «артистов» он, бесспорно, был самым талантливым. Он же фактически был, выражаясь театральным языком, режиссером и постановщиком спектакля.

Брат Иван обычно играл Хлестакова, а я исполняла роль Марьи Антоновны — дочери городничего (жену городничего, Анну Андреевну, за отсутствием подходящей «артистки», никто не играл), Николай Павлович играл иногда слугу Осипа, иногда судью Ляпкина-Тяпкина. Не могу теперь без улыбки вспомнить некоторые детали этого спектакля. Когда, например, в одном из действий Хлестаков — брат Иван — придвигался ко мне и хотел меня обнять, я должна была отодвигаться от него. Я делала это с особенным усердием: мне было конфузно, чтобы меня обняли на виду у зрителей, состоявших обычно из наших родителей, родных, знакомых, соседей. В конце концов я так упорно отодвигалась до самой стены комнаты, что все диалоги уже заканчивались, а Хлестаков так и не успевал меня поцеловать в нужный момент.

Брат Антон с детских лет обладал необычайно острой наблюдательностью. Он мастерски, например, изображал и передавал какое-либо происшествие, виденное им в городе, в гимназии или в знакомых домах. Пародируя смешные черточки наших знакомых, он заставлял всех зрителей, и детей и взрослых, смеяться до упаду. Доставалось от Антоши и братьям. Он давал им названия и прозвища, полные юмора, а порой и обидные. Так, брата Николая он прозвал «косым» за то, что тот, рассказывая что-либо, имел привычку щурить глаз. Ему же он дал и кличку «макароны в кораблях» за действительно комичный вид его фигуры с тонкими ногами в очень узких брюках и огромных кожаных калошах. Эти брюки были сшиты собственноручно Антошей во время изучения им портняжного мастерства в ремесленной школе, куда, кроме гимназии, записались учиться мои братья. Когда Антоша шил для брата эти брюки, Коля убедительно просил его сделать их как можно уже (тогда была мода на узкие брюки). Антоша и постарался.

Не осталась без насмешливого прозвища и я. Антоша дал мне целых три прозвища: «Моська», «Чечевица» и «Сияние». Последнее название казалось мне особенно обидным, и я плакала из-за него. В детстве у меня были короткие и упрямые волосы. Чтобы они мне не мешали, я сдерживала их полукруглым гребешком, но волосы все же не слушались и, топорщась, стояли на голове вокруг гребешка в виде сияния. Отсюда и прозвище, данное мне братом и казавшееся мне незаслуженно обидным.

Наш отец был ревностным исполнителем всех церковных служб, полагавшихся в праздничные дни, и заставлял всю семью присутствовать на них. Для нас, детей, это бывало порой нелегко: нужно было рано вставать и долго стоять в церкви. Но и тут братья шутили. Вот, например, такой эпизод.

Раннее утро. Еще сладко спится и совсем не хочется вставать. Но мать каждого торопит, а то можно опоздать к обедне, отец будет сердиться. Сам он ушел раньше всех. Наконец все готовы, лишь один Антоша лежит, укрывшись одеялом с головой, и не отвечает на уговоры матери.

— Антоша, ну же вставай... Пора уже идти к обедне. Ведь рассердится отец, знаешь, какой он!..

Брат дрыгает ногой и не слушается.

Мы уходим в церковь без него. Коля тоже с нами не идет. Он уже ушел раньше. Он очень любил звонить на колокольне и, по своей врожденной музыкальности, достигал особенной звучности и гармоничности, когда звонил во все колокола.

Пройдя по дороге в церковь уже больше полпути, мы неожиданно увидели впереди Антошу. Оказывается, он еще под одеялом оделся, а после нашего ухода быстро встал, умылся и, переулками, обогнал нас.

Приближаемся к церкви, и вдруг... на колокольне ударили во все колокола. Всех удивил торжественный перезвон совсем не ко времени. Это, оказывается, Коля, увидев с колокольни мать, решил приветствовать ее встречным звоном, что полагалось делать только во время приближения к церкви священника. Брату за это от отца, конечно, досталось.

Часто потом вспоминали в нашей семье о том, как Николай встречал свою мать колокольным звоном, и всякий раз от души смеялись.

Со временем у моих братьев появились свои интересы, свойственные мальчикам, в круг которых они меня не вводили. И хотя я продолжала принимать участие в совместных играх в лапту, в бабки, но все же как-то меньше стала общаться с братьями, да и привязанность к матери отвлекала меня от особенного сближения с ними в этот период. Летом братья часто уходили гурьбой на море ловить рыбу, ездили к нашему деду в степную станицу Княжая, а я оставалась около матери.

Несколько особняком держался в то время самый старший брат, Александр, учившийся в последних классах гимназии. Он считал, что ему уже не подходит принимать участие в нашей детской жизни и играх. А потом, в последнем классе гимназии, он и совсем переселился из нашего дома к директору гимназии Э.Р. Рейтлингеру в качестве платного репетитора его детей.

* * *

В августе 1875 года семья наша уменьшилась: уехали учиться в Москву два старших брата. Александр, кончив гимназию, поступил в Московский университет, а Николай, проявивший большие способности в рисовании, уехал со старшим братом, надеясь поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества.

В это же время стали ухудшаться торговые дела нашего отца. В его письмах к старшим сыновьям в Москву начинают появляться тревожные нотки. Так, в письме от 18 августа 1875 года он пишет: «Торговля моя делается день ото дня подлейшая. Я стал уже падать духом и приходить в уныние, от меня и мама делается не своя. Ах, деньги, деньги! Как их трудно доставать без протекции и честным образом...»

Наш отец никогда не проявлял таланта в торговых делах, не был, что называется, настоящим купцом, хотя и имел звание «купца 3-й гильдии». В конце концов он так запутался в коммерческих делах, влез в такие долги, особенно по затеянному им еще строительству собственного дома, что вынужден был закрыть свою лавку. В апреле 1876 года отец окончательно разорился. 23 апреля из-за долгов он чуть ли не бежал из Таганрога в Москву. Это событие перевернуло всю нашу жизнь и изменило все ее течение.

В Москве отец поселился у Саши и Коли. Жили они бедно, по-студенчески, и приехавшему отцу ничем помочь не могли. Построенный в Таганроге дом был отобран за долги.

В июле 1876 года наша мать со мной и младшим братом Мишей также приехала к отцу в Москву. Антоша и Ваня остались в Таганроге, продолжая учиться в гимназии. Но Иван вскоре тоже переехал к нам, и Антоша остался в Таганроге один.

Так грустно закончились беспечные годы детства в родном городе и началось тяжелое время нужды и бедности в Москве.