До 1886 года мы сменили в Москве множество квартир. По мере улучшения материального положения нашей семьи мы перебирались и в лучшие квартиры. Но нам часто не везло. Осенью 1885 года мы сняли, например, квартиру на улице Якиманке в доме Лебедева. Через некоторое время оказалось, что она страшно сырая и, когда стали топить, стены покрывались плесенью. У Антона Павловича в эти годы уже появлялся кашель (бывало и кровохарканье, но об этом мы тогда еще не знали), и такая сырая квартира для него была губительна. Прожив там месяца полтора, мы переехали в квартиру напротив, в доме Клименкова.
Там оказалось другое неудобство. Над нами, этажом выше, было помещение, сдававшееся под балы, свадьбы, поминки и т. п. Покоя от этого не было ни днем, ни ночью. Над головой постоянно слышалась музыка, топот отплясывающих ног... В такой обстановке брату, конечно, тяжело было работать.
В этом доме у нас был большой зал, и мы стали иногда устраивать свои вечера. В них принимали участие приятели и знакомые братьев, а также и мои подруги по курсам. Особенно весело у нас бывало на рождестве и на пасхе. Между прочим, в пасхальную ночь Антон Павлович любил компанией походить по Москве. Обычно мы шли сначала на Каменный мост послушать колокольный звон. На речном просторе Москвы-реки звон колоколов как-то особенно красиво и торжественно звучал. До заутрени над городом стояла тишина. Но вот ударял первый тяжелый колокол на кремлевском Иване Великом, второй, третий... и начинался звон во все колокола этой огромной колокольни. В этот момент вступали колокола других церквей, и раздавался знаменитый московский пасхальный звон сорока сороков.
Постояв на мосту, мы шли домой и по дороге обычно заходили в церкви послушать службу, хор, посмотреть внутреннее убранство церквей. Стояли везде понемногу. Помню, как-то зашли мы в одну из бесчисленных московских церквей и увидели там знакомого художника (фамилию его теперь уж не помню). Антон Павлович, поздоровавшись, тихо спросил его:
— Скажите, а какая это церковь?
— А ч-черт ее знает! — полуобернувшись, с серьезным видом ответил художник.
Такой ответ был настолько неожиданным и курьезным, что Антон Павлович и все мы не могли удержаться и прыснули от смеха. Потом дома Антон Павлович очень смешил всех, артистически изображая этого художника в церкви с его ответом: «А черт ее знает!»
В первый день пасхи Антон Павлович иногда приглашал меня идти с ним на вечерню в храм Христа Спасителя, в котором когда-то брат Николай Павлович вместе с художниками Сорокиным и Прянишниковым расписывали стены на хорах. Во время службы Антон Павлович стоял как вкопанный, не молясь, и внимательно смотрел, как облачали митрополита, — его интересовала лишь внешняя сторона службы.
С квартирой в доме Клименкова мы распрощались весной 1886 года, когда уехали на дачу в Бабкино. Прожили там лето, а с приближением осени опять стали думать о найме новой квартиры. В начале августа я съездила с этой целью в Москву и, осмотрев ряд квартир, остановилась на небольшом двухэтажном доме врача Якова Алексеевича Корнеева по Садовой Кудринской улице (ныне дом № 6)1. Правда, эта квартира стоила по тем временам (да и по нашим средствам) довольно дорого — шестьсот пятьдесят рублей в год, и у брата не было даже денег заплатить, как требовал хозяин, сразу за два месяца вперед, но она прельстила меня удобным расположением комнат на двух этажах, близостью от центра и тем, что находилась она в хорошем районе Москвы. Антон Павлович занял у издателя журнала «Осколки» Н.А. Лейкина деньги, и мы сняли эту квартиру.
После переезда и устройства новая квартира Антону Павловичу очень понравилась. Устроились мы в ней так. В первом этаже были расположены: прихожая, из нее налево кабинет Антона Павловича, а из кабинета две двери вели в так называемые бельведеры (выступы с окнами на улицу, отчего этот дом Антоном Павловичем и был шутливо назван «комодом»). В первом бельведере (в сторону двора) была спальня брата Михаила, а рядом, в другом бельведере, — спальня Антона Павловича. Направо от прихожей были расположены кухня и две комнаты для прислуги. Посередине прихожей лестница вела на второй этаж, под лестницей жила наша собака Корбо. Во втором этаже расположение комнат было такое: в обоих бельведерах (над спальнями Михаила и Антона) была моя комната, рядом (над кабинетом Антона Павловича) — гостиная, затем шла проходная комната тоже с бельведером, который выступал над парадным входом во дворе. Из этой комнаты дверь вела в столовую, а рядом была комната матери, Евгении Яковлевны. Отец с нами здесь не жил, а лишь ежедневно приходил к нам. Жил он тогда у брата Ивана Павловича, недалеко по этой же улице. Такая большая удобная квартира была у нас впервые.
Здесь мы прожили почти четыре года. Я уже упоминала о том, что 1886 год я считаю переломным годом в биографии Антона Павловича. С этого года, именно в корнеевском доме, у нас началась жизнь, наполненная более глубоким внутренним содержанием. В корнеевском доме братом были написаны первые крупные произведения («Степь», «Счастье», первая пьеса — «Иванов» и др.). Здесь, в этом доме, у нас побывали Григорович, Короленко, Чайковский, Плещеев и многие другие деятели литературы и искусства, обратившие внимание на молодого писателя Чехова.
* * *
Еще в марте 1886 года, когда мы жили на Якиманке, Антон Павлович, подписывавший тогда свои рассказы псевдонимом «Чехонте», неожиданно получил письмо от известного русского писателя Дмитрия Васильевича Григоровича. В этом письме маститый шестидесятипятилетний писатель впервые говорил Антону Павловичу о том, что, по его убеждению, он обладает «настоящим талантом», который выдвигает его «далеко из круга литераторов нового поколения», что ему это нужно осознать и серьезно отнестись к своему дарованию и к литературной работе. Это письмо очень взволновало брата. Он отвечал Григоровичу: «Ваше письмо... поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе».
В более поздние годы, когда талант брата раскрылся во всю мощь и он стал уже известным писателем, он слышал много приятных слов о своем творчестве, но этот первый отзыв старого авторитетного писателя, конечно, имел большое значение для двадцатишестилетнего Антона Павловича. На взволнованное письмо брата Григорович ответил: «Вы этим подтвердили только мою веру в Ваше дарование: впечатлительность и сердечность в тесной связи с творческой способностью».
Григорович всегда высоко ценил произведения Антона Павловича. Спустя два года старший брат Александр, служивший в ту пору в Петербурге, в редакции газеты «Новое время», писал мне об отношении Григоровича к Антону Павловичу. Это письмо Александра Павловича ко мне (от 8 июля 1888 г.) нигде не публиковалось*, и я считаю интересным привести из него выдержку:
«Вчера из Ниццы приехал Д.В. Григорович, расцеловался со мной и завопил о том, что у нас в России нет критики и что такого «гейнима», как Антон, недостаточно оценили. Заграница его поправила мало, он все еще чувствует «волнение» в груди и поэтому скор и быстр нервно.
Купил «Рассказы» Антона, несмотря на мое предложение прислать ему экземпляр, куда он прикажет. Сегодня он укатил уже в Москву. И за границей и в России он возит с собой сочинения Антона, читает их, делает на полях пометки карандашом и, вероятно, надоедает соседям по вагону. Во всяком случае, за границей Антона знают и, вероятно, здорово ругают за то, что он так хорошо пишет, что Григорович не дает никому спать в дороге. Такого пылкого энтузиаста и распространителя Антоновой славы я еще не встречал. Он, кажется, готов залепить в ухо, чтобы только доказать, что Антон — гейним. В редакции он ни с того ни с сего набросился на Жителя2 и давай его укорять в том, что Антона будто бы обижают. Житель слушал, слушал, а потом и решил: «Ну, с ума спятил старичина. Какой черт Чехова обижает? Совсем развинтился...» Я тоже выслушал приблизительно такую речь: «Дорогой мой Чехов, скажите Вы брату, что такую фразу, как сравнение зари с подергивающимися пеплом угольями был бы счастлив написать Тургенев, если бы был жив. Много, много у него прекрасных мест. Я их все отмечаю. У — талант, у — силища! Жаль только, что он всё мелкие вещи пишет...» «Степи» он еще не читал (то есть в момент разговора). «Огни» чрезвычайно нравятся всем. Все смыслящие жалеют, что такая прекрасная вещь прошла в летней книжке журнала. Будь это зимою — наделала бы вещица шуму. Таковы по крайней мере общие речи».
Как-то в один из своих приездов в Москву Д.В. Григорович зашел вечером к нам на Садовую Кудринскую. Антон Павлович принял его в своем кабинете внизу. А наверху у меня в это время были мои приятельницы, братья, их товарищи. В гостиной стояли смех, шум, музыка, топот ног. Моя подруга Дарья Михайловна Мусина-Пушкина (по прозвищу Антона Павловича «Дришка») представляла нам, как танцуют кавалеры различных слоев общества.
Григорович, разговаривая с братом, временами косился наверх и наконец не выдержал и спросил:
— Послушайте, Чехов, что это такое у вас там наверху?
— А это у сестры в гостях подруги, — ответил Антон Павлович.
— А нам можно к ним?
— Ну конечно! Пойдемте.
И вот вдруг мы видим: входит к нам в сопровождении брата красивый, элегантный старик с седыми бакенбардами, с галстуком, завязанным широким бантом.
— Дмитрий Васильевич Григорович, — представил нам его Антон Павлович.
Вначале мы немножко застеснялись и присмирели, но затем веселье наше возобновилось. Григоровичу наша молодая компания, видимо, понравилась. Он принял участие в наших играх и шутках.
Он долго не забывал проведенного у нас вечера и потом в Петербурге рассказывал своим знакомым, что у Чехова он нашел «вакханалию»!
Вскоре новый сборник своих рассказов под общим заголовком «В сумерки» Антон Павлович посвятил Григоровичу. Это было знаком признательности Антона Павловича за ту дружескую моральную поддержку, которую Григорович оказал ему в молодые годы его творчества. Кстати, получив посвященную ему книжку, Григорович написал брату из Ниццы очень интересное письмо. Оно было опубликовано мною свыше сорока лет тому назад в сборнике «Слово» (Москва, 1914) и многим неизвестно. Приведу здесь выдержку из него:
«Рассказы Ваши давно знакомы мне по «Новому времени»; но я снова прочел их, держась обыкновения подчеркивать карандашом те черты, те блестки, которые для меня служат знаком несомненно оригинального таланта. Помнится, раз в Кадиксе, в духов день, когда все население отправляется за город, я принялся сводить счет красивым женщинам; через десять минут я бросил милое занятие, потому что хорошенькие женщины шли не в одиночку, а целыми толпами. То же самое произошло при чтении Ваших рассказов.
Вы очень худо сделаете, если подумаете, что я говорю так ради красивого словца. Льстить Вам или говорить комплименты было бы не только бессмысленно с моей стороны, но при существующих отношениях просто низко и подло, и, наконец, какая причина может заставить меня кривить душою перед Вами?
Рассказы «Мечты» и «Агафья» мог написать только истинный художник; три лица в первом и два во втором едва тронуты, а между тем нечего уже больше прибавить, чтобы сделать их более живыми, обозначить рельефнее физиономию и характер каждого; ни в одном слове, ни в одном движении не чувствуется сочиненность, — все правда, все как должно быть на самом деле; то же самое при описании картин и впечатлений природы: чуть-чуть тронуто — а между тем так вот и видишь перед глазами; такое мастерство в передаче наблюдений встречается только у Тургенева и Толстого (описания такие в «Анне Карениной»). По целости аккорда, по выдержке общего сумрачного тона рассказ «Недоброе дело» — просто образцовый; с первых страниц не знаешь еще, что будет — а уж невольно становится жутко, и душою овладевает предчувствие чего-то недоброго. Рассказы «Несчастье», «Верочка», «Дома», «На пути» доказывают мне только то, что я уже давно знаю, то есть, что Ваш горизонт отлично захватывает мотив любви во всех тончайших и сокровенных проявлениях.
Все это снова заставляет меня обратиться к Вам с просьбой, самой сердечной просьбой, внушенной мне Вашим истинно редким талантом, — бросить писанье наскоро и исключительно мелких рассказов, и особенно в газеты. В массе публики, не столько читающей, сколько пробегающей строки, — из 500 читателей едва ли один найдется способный отличить жемчужное зерно в общем хламе. Указания этого рода были бы делом критики, но критика наша сосредоточилась теперь в Буренине, который предпочитает писать драмы, изливать желчь на ничтожных поэтиков и сочинять сумбур за подписью Жасминова, чем заниматься настоящим делом. Мелкими рассказами начал Тургенев; но он их печатал только в «Современнике», который тогда был для журналистов то же, что Рубини в пении; мы все были тогда товарищи, связаны дружбой, и стоило одному написать что-нибудь порядочное, чтобы друзья спешили сделать ему известность. Теперь не так, и, наконец, такому человеку, как Вы, не все ли равно написать 10—15 рассказов или написать столько же глав, связанных общим интересом, общими лицами... Все дело в исполнении и также в задаче, главное задаче, потому что на 10 печатных листах нельзя ограничиться рисовкою лиц и картин природы, невольно намечается цель, обязанность сделать какой-нибудь вывод, представить картину нравов какой-то среды или угла, высказать какую-нибудь общественную мысль, развить психическую или социальную тему, коснуться какой-нибудь общественной язвы и т. д.
...Да, да, привинчивайте-ка себя к столу, как Вы говорите, и утопайте в большой неспешной работе. Напишите сначала вдоль, потом поперек и увидите, насколько я был прав, уверовав в Вас с первых Ваших дебютов. Не знаю, чего только я не прочел в мой долгий век; читал я всегда внимательно, стараясь всегда угадать прием писателя и как у него что сделано; у меня несравненно больше литературного чутья и такта, чем собственно дарования. Мне Вы можете вполне довериться как литератору и столько же как человеку, который полюбил Вас сердечно и искренно помимо Вашего таланта. За посвящение мне книги спасибо. Обнимаю Вас дружески. Д. Григорович».
Это дружеское, искреннее письмо Дмитрия Васильевича снова произвело огромное впечатление на брата. На другой день после его получения Антон Павлович написал Владимиру Галактионовичу Короленко, который незадолго до этого был у нас и познакомился с братом: «Мне пришла охота отдать переписать и послать Вам письмо старика Григоровича, которое я получил вчера. Ценю я его по многим причинам на вес золота и боюсь прочесть во второй раз, чтобы не потерять первого впечатления... Из письма Вам станет также известно, что не Вы один от чистого сердца наставляли меня на путь истинный...»
* * *
В.Г. Короленко пришел к нам как-то в один из осенних вечеров 1887 года. Открыв ему парадную дверь, я не сразу поняла, что это за человек с большой густой бородой пришел к брату. Только когда сверху спустился Антон Павлович и, сердечно приветствуя гостя, назвал его по имени и отчеству, я узнала, кто это. Имя Короленко в нашем доме было хорошо известно, во-первых, по его рассказам, которые не раз хвалил брат, и, во-вторых, по большой статье Оболенского о Чехове и Короленко, напечатанной в журнале «Русское богатство» (декабрь, 1886).
За чаем в нашей столовой Короленко и Антон Павлович много говорили о литературе. Короленко интересно рассказывал о своих сибирских впечатлениях, полученных в ссылке. Он высылался из центральной России несколько раз. В 1881 году он опять был сослан в Якутию за отказ подписать присягу вступившему на престол новому царю Александру III. После разрешения вернуться в Европейскую Россию он с 1885 года жил в Нижнем-Новгороде, находясь под надзором полиции. О Владимире Галактионовиче, по моим встречам с ним, у меня остались самые лучшие воспоминания как о человеке умном, прямом и очень простом.
Так же, как и Григорович, Короленко убеждал Антона Павловича серьезнее относиться к своему дарованию и засесть за большую работу, бросив писание пустячков. Между ними зародились дружеские отношения, которые никогда и ничем не омрачались. Сразу же после знакомства брат написал Александру Павловичу, что Короленко «талантливый и прекраснейший человек» и что, «на мой взгляд, от него можно ожидать очень многого», а самому Короленко Антон Павлович писал: «...я чрезвычайно рад, что познакомился с Вами... Во-первых, я глубоко ценю и люблю Ваш талант... Во-вторых, мне кажется, что если я и Вы проживем на этом свете еще лет 10—15, то нам с Вами в будущем не обойтись без точек общего схода».
Этих «точек общего схода» у них действительно потом было много. Вместе они были в 1900 году избраны почетными академиками по разряду изящной словесности. Вместе они — и только они — вышли в 1902 году из состава академиков в знак протеста против отмены по распоряжению царя выборов в академики А.М. Горького. В день пятидесятилетия В.Г. Короленко Антон Павлович в телеграмме к нему назвал его «дорогим, любимым товарищем, превосходным человеком», которому он «обязан многим». Когда же умер Антон Павлович, Короленко записал в своем дневнике: «Чувство, которое я к нему испытывал, без преувеличения можно назвать любовью...»
Духовное общение Антона Павловича с Григоровичем и Короленко в 80-е годы имело положительное значение для развития его творчества в переломный период.
* * *
Имя Петра Ильича Чайковского в конце 80-х годов прошлого столетия было известно не только в музыкальных кругах, но и среди самых широких слоев русской интеллигенции.
В нашей семье музыкальные произведения Чайковского были очень популярны. Антон Павлович знал и любил многие оперы, романсы и музыкальные пьесы Чайковского. Я помню, как однажды он даже пытался подобрать на рояле одним пальцем запомнившуюся ему мелодию из какой-то симфонии Чайковского!
Бывая в Петербурге, Антон Павлович познакомился там с братом Петра Ильича Модестом Ильичом Чайковским — драматургом, переводчиком и либреттистом ряда опер, в том числе и опер П.И. Чайковского. Завтракая однажды у Модеста Ильича, Антон Павлович встретился там с Петром Ильичом. Из разговора за завтраком брат узнал от Петра Ильича, что тот читал его рассказы.
Осенью 1889 года Антон Павлович собирался издавать новый сборник своих рассказов под общим заголовком «Хмурые люди». 12 октября 1889 года он написал Петру Ильичу письмо с просьбой разрешить посвятить эту книжку ему. Он писал, что «это посвящение, во-первых, доставит мне большое удовольствие, и, во-вторых, оно хотя немного удовлетворит тому глубокому чувству уважения, которое заставляет меня вспоминать о Вас ежедневно». В конце письма он добавил: «Если Вы вместе с разрешением пришлете мне еще свою фотографию, то я получу больше, чем стою...»
И вот через день, 14 октября, в ответ на письмо брата к нам домой совершенно неожиданно пришел сам Чайковский! Брат принял его внизу в своем кабинете. Петр Ильич принес свою карточку с надписью: «А.П. Чехову от пламенного почитателя. П. Чайковский. 14 окт. 89». Эта фотография всегда находилась в кабинете брата, где бы мы ни жили. Она и до сего времени висит на одной из стен кабинета Антона Павловича в ялтинском Доме-музее.
Я не присутствовала во время их разговора. Но со слов Антона Павловича знаю, что Петр Ильич предложил ему написать либретто для новой задуманной им оперы «Бэла», в основу которой должен был лечь сюжет лермонтовской «Бэлы». Младший брат Михаил, видимо присутствовавший при этом разговоре, рассказывал в своих воспоминаниях, что Чайковский говорил брату о распределении голосов:
«Бэла — сопрано, Печорин — баритон, Максим Максимыч — тенор, Казбич — бас.
— Только, знаете ли, Антон Павлович, — сказал Чайковский, — чтобы не было процессий с маршами; откровенно говоря, не люблю я маршей».
О том, как отнесся к этому посещению Антон Павлович, можно судить по написанному им на другой день письму к Суворину: «Вчера был у меня П. Чайковский, что мне очень польстило: во-первых, большой человек, во-вторых, я ужасно люблю его музыку, особенно «Онегина». Хотим писать либретто».
Чайковский у нас курил и, уходя, забыл свой портсигар. Антон Павлович в тот же день послал его Петру Ильичу, а также свою фотографию и книгу рассказов с таким сопроводительным письмом:
«Очень, очень тронут, дорогой Петр Ильич, и бесконечно благодарю Вас. Посылаю Вам и фотографию и книгу, и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне.
Вы забыли у меня портсигар. Посылаю Вам его. Трех папирос в нем не хватает: их выкурили виолончелист, флейтист и педагог».
«Виолончелистом» и «флейтистом» были постоянные гости в нашем доме, наши друзья М.Р. Семашко и А.И. Иваненко, «педагогом» — брат Иван Павлович. Они выкурили эти папиросы не столько потому, что у них не было своих, сколько потому, что они принадлежали самому Чайковскому! На книжке, посланной Чайковскому, Антон Павлович сделал такую надпись: «Петру Ильичу Чайковскому от будущего либреттиста».
Вскоре Петр Ильич прислал Антону Павловичу билет на право посещения симфонических концертов в Колонном зале Благородного собрания (ныне Дома союзов) в течение всего зимнего сезона. Это были очень интересные концерты, на которых в тот год дирижировали при исполнении своих произведений сами композиторы. Я всю зиму с удовольствием ходила по этому билету Чайковского в Колонный зал и наслаждалась великолепными концертами. Однажды я была на концерте какого-то неизвестного мне композитора и увидела в зале П.И. Чайковского. Он сидел на краю эстрады за колоннами и слушал музыку. Мое место было близко, и я не отрывая глаз весь вечер смотрела на Чайковского, — так велико было обаяние его личности.
О том, как высоко оценивал творчество Чайковского Антон Павлович, можно судить еще по одному его письму к Модесту Ильичу Чайковскому: «Я готов день и ночь стоять почетным караулом у крыльца того дома, где живет Петр Ильич, — до такой степени я уважаю его. Если говорить о рангах, то в русском искусстве он занимает теперь второе место после Льва Толстого, который давно уже сидит на первом».
Петр Ильич тоже восторженно отзывался о творчестве Антона Павловича, назвал его в одном из своих писем к друзьям «будущим столпом нашей словесности», а самому Антону Павловичу писал, отвечая на посвящение ему сборника рассказов: «Ведь я настоящим образом не благодарил Вас за посвящение «Хмурых людей», чем страшно горжусь! Помню, что во время Вашего путешествия я все собирался написать Вам большое письмо, покушался даже объяснить, какие именно свойства Вашего дарования так обаятельно и пленительно на меня действуют. Но не хватило досуга, а главное — пороху. Очень трудно музыканту высказать словами, что и как он чувствует по поводу того или другого художественного явления».
Предполагавшаяся совместная работа Антона Павловича с Чайковским над новой оперой не состоялась. Антон Павлович вскоре уехал на Сахалин, а Петр Ильич в 1893 году неожиданно скончался. Наша семья восприняла его смерть как большое горе.
* * *
У Антона Павловича была крошечная книжечка-альбом с золотым обрезом, подаренная в свое время Сувориным. Сейчас она находится в экспозиции Дома-музея А.П. Чехова в Ялте. На одной из страниц этой книжечки имеется такая запись:
«С Антоном Павловичем Чеховым я познакомился вот как: в Москву я приехал в 1882 году приглашать кое-кого из московской пишущей братии сотрудничать в «Осколках».
Когда я проезжал с покойным Пальминым по Тверской, он указал мне на молодого длинноволосого человека и сказал: «Вот даровитый начинающий писатель идет — фамилия его Чехов».
Я узнал адрес Чехова, поехал к нему знакомиться и пригласил писать в «Осколки».
28 октября 1891 г. Н. Лейкин».
«Осколки» — юмористический журнал, издававшийся в Петербурге с 1882 года. Редактором его был Николай Александрович Лейкин — писатель-юморист, сотрудничавший ранее в «Искре», «Современнике», «Петербургской газете» и др. Выходец из купеческо-приказчичьей среды, он поставил свой журнальчик на крепкие ноги: понимал толк в хороших сотрудниках и старался подбирать их, авторам платил аккуратно. Номера всегда выходили в срок.
Он действительно приезжал тогда на одну из наших невзрачных московских квартир с предложением брату сотрудничать. Антон Павлович предложение принял и почти пять лет печатался у Лейкина. Это был так называемый «осколочный» период в творческой биографии брата. В течение этого времени он был дружен и с самим Лейкиным.
Почти всегда, когда Лейкин приезжал из Петербурга в Москву, он бывал у нас. Был он и в доме на Садовой Кудринской, иногда даже ночевал. Коренастый, с широкой густой бородой, хромой, он был довольно шумным человеком, любил выпить и повеселиться в московских ресторанах и возил с собой туда Антона Павловича, что мне не особенно нравилось. Однажды Лейкин предложил мне приехать вместе с Антоном Павловичем в Петербург и остановиться у него в доме. В конце ноября 1886 года Антон Павлович поехал по делам в Петербург и взял меня с собой в награду за то, что я успешно закончила в этом году Высшие женские курсы. Так семьдесят лет тому назад я впервые побывала в северной столице.
Петербург произвел на меня большое впечатление своими широкими, длинными и прямыми улицами, особой, нарядной архитектурой домов, своим чинным порядком, хотя на всем лежала какая-то казенная печать. Такую широкую большую реку, как Нева, я увидела впервые в своей жизни. Великолепные мосты через Неву, многочисленные каналы посреди улиц, оригинальные памятники на площадях — все это было для меня необычным и надолго запечатлелось в памяти. Но в нашей Москве того времени, пожалуй, было больше уюта, теплоты и простоты. Конечно, как всегда, и в те времена были убежденные поклонники каждого из городов, которые могли без конца спорить о преимуществах той и другой столицы.
* * *
Часто посещал нас в корнеевском доме известный артист Малого театра Александр Павлович Ленский (настоящая его фамилия Вирвициотти) — интересный собеседник, серьезный, образованный актер, очень хорошо читавший на концертах рассказы Антона Павловича. Он бывал у нас всегда с женой, Лидией Николаевной, которую в его семье звали Ликой (поэтому и мы потом стали звать Ликой мою подругу Лидию Стахиевну Мизинову). Лидия Николаевна Ленская была родной сестрой жены другого выдающегося артиста и режиссера Малого театра Александра Ивановича Сумбатова-Южина Марии Николаевны и двоюродной сестрой жены Владимира Ивановича Немировича-Данченко — Екатерины Николаевны. Примечательно, что, как будто сговорившись, эти три замечательных театральных деятеля породнились через своих жен.
Ленские были нашими первыми друзьями в ту пору. Особенно часто они бывали у нас в великом посту, когда приходили «на капусту». В те времена по требованию духовного ведомства во время великого поста театры не работали и закрывались, актеры были свободны. По существовавшим тогда традициям на первой неделе поста обычно постились, то есть ели постную пищу; главное кушанье составляла кислая капуста. Наша мать, Евгения Яковлевна, очень вкусно ее готовила, вот почему к нам «на капусту» с удовольствием собирались наши друзья и знакомые.
Встречались мы с ним и у художницы Софьи Петровны Кувшинниковой, где Ленский был своим человеком. Он тоже занимался живописью. Дружба наша продолжалась несколько лет, вплоть до появления рассказа Антона Павловича «Попрыгунья». В этом рассказе, как известно, брат описывает в числе постоянных гостей Дымовой (Кувшинниковой) одного «толстого актера». Ленский увидел в нем себя, обиделся и не здоровался с нами потом почти восемь лет. В конце 1899 года, когда Антон Павлович вошел уже в большую славу, я встретилась как-то с Ленским в клубе Литературно-художественного кружка. Он неожиданно подошел ко мне и, как я писала потом в письме к брату, «долго тряс мою руку и просил, чтобы я тебе передала, что он всегда любил тебя и любит. Меня это, представь, нисколько не тронуло! Уж очень рожа актерская. Но уж один тот факт, что он подошел, не кланявшись восемь лет!»
Бывал у нас на Садовой Кудринской еще один большой артист — Владимир Николаевич Давыдов, с которым Антон Павлович близко познакомился, когда в театре Корша ставилась пьеса «Иванов». Владимир Николаевич был первым исполнителем роли Иванова, а потом и роли Светловидова в пьесе брата «Лебединая песня (Калхас)». Антон Павлович был очень высокого мнения об актерском искусстве Давыдова. Он писал, например, перед постановкой «Иванова» в одном из писем: «Иванова будет играть Давыдов, который, к великому моему удовольствию, в восторге от пьесы, принялся за нее горячо и понял моего Иванова так, как именно я хочу. Я вчера сидел у него до 3-х часов ночи и убедился, что это действительно громаднейший художник».
Подолгу бывал Давыдов и у нас. Иной раз до глубокой ночи он просиживал в кабинете Антона Павловича за разговором или за чтением каких-нибудь отрывков из пьес. Как-то однажды в его присутствии пришло письмо от поэта Я.П. Полонского, в котором было вложено его стихотворение «У двери», посвященное Антону Павловичу. Владимир Николаевич Давыдов с большим чувством и первым прочел его всем нам вслух.
На другой год после постановки «Иванова» в театре Корша В.Н. Давыдов переехал в Петербург и стал играть в Александринском театре, и с тех пор встречи его с Антоном Павловичем стали реже, главным образом во время наездов Антона Павловича в Петербург. Во время одного из приездов туда брата он сфотографировался вместе с Давыдовым, Свободиным и Сувориным. Эта большая фотография всегда висела в кабинете Антона Павловича, висит и до сего времени в его кабинете в ялтинском Доме-музее.
Среди интересных людей, бывавших у нас на Садовой Кудринской, можно назвать брата драматурга А.Н. Островского, Петра Николаевича Островского. Это был умный человек с «хорошим чутьем» литературного критика, как выражался Антон Павлович, и интересный собеседник. Между прочим, Островский по просьбе Антона Павловича писал ему однажды письмо с критикой его повести «Степь». Этот критический разбор Антону Павловичу понравился, и он все уговаривал Петра Николаевича не прятаться от публики и выступать в печати со своими литературно-критическими работами.
П.Н. Островский порой подолгу сидел в кабинете брата за разговорами, которые касались обычно вопросов литературы, а иногда и политики. Однажды они много спорили о социализме, но сути их спора я тогда не поняла. В одном из писем Антона Павловича есть интересная характеристика П.Н. Островского: «Петр Николаевич умный и добрый человек; беседовать с ним приятно, но спорить так же трудно, как со спиритом. Его взгляды на нравственность, на политику и проч. — это какая-то перепутанная проволока; ничего не разберешь. Поглядишь на него справа — материалист, зайдешь слева — франкмасон. Такую путаницу приходится чаще всего наблюдать у людей, много думающих, но мало образованных, не привыкших к точным определениям и к тем приемам, которые учат людей уяснять себе то, о чем думаешь и говоришь».
Антон Павлович иногда шутил, что у него бывает брат великого писателя, он же брат «генеральствующего министра». Дело в том, что другой брат великого драматурга — Михаил Николаевич Островский — был в Петербурге министром государственных имуществ. По рассказам Петра Николаевича, у этого министра происходили такие встречи с братом-драматургом. Приедет Александр Николаевич из Москвы в Петербург на постановку в одном из театров какой-либо пьесы и после спектакля, как в те времена полагалось, уедет с артистами куда-нибудь в ресторан на всю ночь. Утром, возвращаясь домой и вспомнив о брате, велит извозчику ехать в министерство. А дальше происходит такая сцена: брат-министр подписывает бумаги, а брат-драматург, сидя в шубе перед его столом, рассказывает ему, как он с актерами кутил всю ночь, как они ездили на острова к цыганам. Тот слушает-слушает и скажет: «Ничего я, Саша, не вижу в этом хорошего!» Александр Николаевич помолчит, потом начнет рассказывать дальше. Тот, все продолжая подписывать, опять скажет: «Не то ты, Саша, говоришь, не то!»
Мы смеялись над этими рассказами, представляя себе, как все это происходило в кабинете министра. Эти фразы стали в нашей семье ходовыми и применялись в соответствующих случаях как поговорки; в частности, в письмах Антона Павловича часто можно встретить эти слова, подчас непонятные для тех, кто не знает их подоплеку. В рассказе «Дуэль» (1891) Антон Павлович тоже использовал одну из этих фраз. Лаевский отвечает там Самойленко:
— Ничего я, Саша, не вижу в этом хорошего...
* * *
Хозяин дома, в котором мы снимали квартиру, Яков Алексеевич Корнеев, был хорошим врачом и работал в то время ординатором в университетской клинике знаменитого московского профессора Г.А. Захарьина в качестве его ассистента. Родился Яков Алексеевич на Дону, происходил из казаков. У него в доме жил его земляк — не то родственник, не то просто квартирант — студент историко-филологического факультета Московского университета Степан Алексеевич Петров. Сам Яков Алексеевич был замкнутым человеком и, несмотря на наши дружеские отношения с ним, у нас почти не показывался. Петров же, которому было примерно столько же лет, сколько и мне, познакомившись с нами, стал нашим постоянным гостем, подружился с Антоном Павловичем, всегда читал его произведения и вообще интересовался литературой. Без нега, жизнерадостного, веселого человека и отличного танцора, не обходился ни один из наших «балов», возникавших экспромтом.
Кто бы мог подумать, что этот человек после окончания университета вдруг уйдет в монахи! В начале 90-х годов, когда мы уже не жили в доме Корнеева, мы узнали, что Степан Алексеевич, постригшись в черное духовенство, принял имя отца Сергия. В дальнейшем он стал архимандритом, а затем епископом, и был архиереем в каких-то отдаленных районах России.
До самой смерти Антона Павловича отец Сергий продолжал поддерживать с ним связь, писал письма и, приезжая в Ялту, бывал в нашем доме. Что побудило его оставить светскую жизнь и постричься в монахи — осталось неизвестным. В некоторых биографических очерках говорилось, что жизнь епископа Сергия якобы дала Антону Павловичу материал для его рассказа «Архиерей». Это неверно. Ничего общего между образом архиерея одноименного рассказа Антона Павловича и епископом Сергием нет.
* * *
На курсах Герье я познакомилась и затем подружилась с моей однокурсницей Ольгой Петровной Кундасовой. Она потом часто бывала у нас на Садовой Кудринской. Это была красивая девушка, большая оригиналка. Очень увлекающаяся, экзальтированная, она обычно по-детски смеялась шуткам Антона Павловича, стуча кулаками по столу. Она принадлежала к «бестюрнюрным», то есть никогда не носила модных в то время платьев с тюрнюрами, а носивших такие платья она остроумно называла «курдючными». Ходила всегда в черном платье с белым воротничком и широким кожаным кушаком. Отзывчивая, правдивая, она нравилась мне, я ее уважала.
Ольга Петровна была очень способной, но как-то не могла поставить себя на настоящее место, и над ней посмеивались. Она занималась астрономией и некоторое время работала ассистенткой у профессора Бредихина, почему Антон Павлович и называл ее «астрономкой». Она хорошо знала английский язык, давала уроки и однажды мне предложила:
— Давайте, Маруся Павловна, я буду учить вас английскому языку!
Таким именем — «Маруся Павловна» — она звала меня всегда.
Из моих занятий с ней английским языком ничего не получилось. Да и, честно говоря, эти занятия ей нужны были больше для того, чтобы иметь предлог чаще бывать у нас. Она была очень неравнодушна к Антону Павловичу.
Между прочим, она провожала Антона Павловича на пароходе по Волге, когда он поехал на Сахалин.
Кундасова была поклонницей больших талантов и дружила с такими выдающимися людьми, как Шаляпин, художник Коровин и др. Ее всегда можно было встретить на вернисажах, на премьерах пьес в театрах.
Когда Антон Павлович писал свою повесть «Три года», Кундасова послужила ему прототипом Рассудиной.
Примечания
*. В настоящее время письмо опубликовано — см. журнал «Вопросы литературы», 1960, № 1, стр. 100. (Прим. ред.)
1. С 1954 года в нем создан Дом-музей А.П. Чехова.
2. А.А. Дьякова.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |