Одно время брат Николай Павлович жил в номерах Медведева на Большой Никитской улице, напротив консерватории. Это была дешевенькая гостиница, или, как называли в те времена, «меблированные комнаты». Там обычно ютились малоимущие студенты университета и консерватории. Жили бедновато, по-студенчески.
Николай Павлович познакомился там с учившимися в консерватории музыкантами: виолончелистом М.Р. Семашко, флейтистом А.И. Иваненко, певцом-басом В.С. Тютюником, пианистом Н.В. Долговым, будущим композитором Б.М. Азанчевским. Как-то, когда мы жили еще на Якиманке, он привел их к нам в гости. Они быстро подружились с нами, стали часто бывать у нас и устраивали нам целые концерты. Двое из них — Семашко и Иваненко — надолго привязались к нашей семье и стали своими людьми в нашем доме.
Мариан Ромуальдович Семашко — по национальности поляк — был хорошим музыкантом, это о нем однажды писал Антон Павлович Чайковскому, прося помочь устроить его на работу. Антон Павлович любил «Семашечку» и шутливо переделал его имя и отчество на «Мармелад Фортепьяныч». Александр Игнатьевич Иваненко, так же как и М.Р. Семашко, был одиноким человеком, он привязался к нашей семье и до самого переезда в Ялту постоянно бывал у нас, где бы мы ни жили. Родился Иваненко на Украине, в небольшом местечке, недалеко от города Сумы Харьковской губернии.
После того как мы три года подряд прожили на даче в Бабкине, Антону Павловичу, да и всем нам захотелось перемены мест и впечатлений. Он начал поговаривать о том, чтобы на лето 1888 года дачу снять где-нибудь на Украине. Услышав это, А.И. Иваненко стал советовать поехать в Сумы к неким Линтваревым. У них под самым городом было старинное имение, расположенное у излучины реки Псел, почему эта местность и называлась — Лука. Списавшись с Линтваревыми, Антон Павлович снял у них на лето флигель и еще в марте перевел им задаток.
Вскоре после этого, во второй половине апреля, младший брат Михаил, тогда уже студент, поехал в родной город Таганрог и в Крым. Антон Павлович поручил ему заехать по пути в Сумы к Линтваревым, посмотреть новую дачу и написать о своих впечатлениях. На Михаила Павловича имение Линтваревых своей деревенской простотой произвело неприятное впечатление, особенно после нарядного Бабкина, и он написал об этом брату.
Тем приятнее нам было увидеть, когда в начале мая мы приехали на Луку, прекрасную усадьбу в ее поэтической простоте. Антон Павлович в первый же день прямо сообщил брату Ивану Павловичу: «Мы приехали. Дача великолепна. Мишка наврал. Местность поэтична, флигель просторный и чистенький, мебель удобная и в изобилии. Комнаты светлы и красивы, хозяева, по-видимому, любезны. Пруд громадный, с версту длиной. Судя по его виду, рыбы в нем до черта... Бабкино в сравнении с теперешней дачей гроша медного не стоит. Один ночной шум может с ума свести! Пахнет чудно, сад старый-престарый...»
Мы поселились во флигеле, расположенном в старинном саду; впрочем, в этой усадьбе все было старинное: и деревья, и аллеи, и наш флигель с колоннами, и хозяйский дом, и мебель, и посуда... Наш дом был под самой горой, взобравшись на которую, можно было часами любоваться великолепным видом, открывавшимся на реку Псел, на разбросанные на ней острова, на леса и луга по ту сторону реки, на живописно раскинувшиеся окрестные деревни. Псел протекал сразу же за усадьбой. Мои братья утверждали, что он шире и глубже Москвы-реки. Против хозяйского дома, или, как мы звали его, «барского», был большой и глубокий пруд, отделенный от реки плотиной. Тут же близко, вдоль реки, тянулась деревня Лука. Все, что мы нашли в этой новой для нас местности, совсем не было похоже на Бабкино, все выглядело удивительно просто, уютно, подкупающе красиво.
Хозяева наши, с которыми мы быстро подружились, были интересные люди, очень либерально настроенные, и находились под подозрением у полиции. Для того чтобы описать их, я воспользуюсь письмом Антона Павловича, так как ничто не может сравниться с краткостью, точностью и вместе с тем художественностью его описания. Вот что он писал А.С. Суворину 30 мая 1888 года:
«Живу я на берегу Псла, во флигеле старой барской усадьбы... Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много... А главное, просторно до такой степени, что мне кажется, что за свои сто рублей я получил право жить на пространстве, которому не видно конца. Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уже о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви, недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет. Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам. Новизной повеяло на меня только от таинственной птицы — «водяной бугай», который сидит где-то далеко в камышах и днем и ночью издает крик, похожий отчасти на удар по пустой бочке, отчасти на рев запертой в сарае коровы...
Каждый день я езжу в лодке на мельницу, а вечерами с маньяками рыболовами из завода Харитоненко отправляюсь на острова ловить рыбу. Разговоры бывают интересные. Под Троицу все маньяки будут ночевать на островах и всю ночь ловить рыбу; я тоже. Есть типы превосходные.
Хозяева мои оказались очень милыми и гостеприимными людьми. Семья, достойная изучения. Состоит она из 6 членов. Мать-старуха, очень добрая, сырая, настрадавшаяся вдоволь женщина, читает Шопенгауэра и ездит в церковь на акафист; добросовестно штудирует каждый № «Вестника Европы» и «Северного вестника» и знает таких беллетристов, какие мне и во сне не снились; придает большое значение тому, что в ее флигеле жил когда-то художник Маковский, а теперь живет молодой литератор...
Ее старшая дочь, женщина-врач — гордость всей семьи и, как величают ее мужики, святая — изображает из себя воистину что-то необыкновенное. У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка. Врачуя публику, я привык видеть людей, которые скоро умрут, и я всегда чувствовал себя как-то странно, когда при мне говорили, улыбались или плакали люди, смерть которых была близка, но здесь, когда я вижу на террасе слепую, которая смеется, шутит или слушает, как ей читают мои «Сумерки», мне уж начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем своей собственной смерти и пишем «Сумерки», точно никогда не умрем.
Вторая дочь — тоже женщина-врач, старая дева, тихое, застенчивое, бесконечно доброе, любящее всех и некрасивое создание. Больные для нее сущая пытка, и с ними она мнительна до психоза. На консилиумах мы всегда не соглашаемся: я являюсь благовестником там, где она видит смерть, и удваиваю те дозы, которые она дает. Где же смерть очевидна и необходима, там моя докторша чувствует себя совсем не по-докторски... Она занимается усердно хозяйством и понимает его во всех мелочах. Даже лошадей знает. Когда, например, пристяжная не везет или начинает беспокоиться, она знает, как помочь беде, и наставляет кучера. Очень любит семейную жизнь, в которой отказала ей судьба, и, кажется, мечтает о ней; когда вечерами в большом доме играют и поют, она быстро и нервно шагает взад и вперед по темной аллее, как животное, которое заперли. Я думаю, что она никому никогда не сделала зла, и сдается мне, что она никогда не была и не будет счастлива ни одной минуты.
Третья дщерь, кончившая курс в Бестужевке, молодая девица мужского телосложения, сильная, костистая, как лещ, мускулистая, загорелая, горластая... Хохочет так, что за версту слышно. Страстная хохломанка. Построила у себя в усадьбе на свой счет школу и учит хохлят басням Крылова в малороссийском переводе... занимается хозяйством, любит петь и хохотать и не откажется от самой шаблонной любви, хотя и читала «Капитал» Маркса, но замуж едва ли выйдет, так как некрасива.
Старший сын, тихий, скромный, умный, бесталанный и трудящийся молодой человек, без претензий и, по-видимому, довольный тем, что дала ему жизнь. Исключен из 4 курса университета, чем не хвастает. Говорит мало. Любит хозяйство и землю, с хохлами живет в согласии.
Второй сын — молодой человек, помешанный на том, что Чайковский гений. Пианист. Мечтает о жизни по Толстому.
Вот Вам краткое описание публики, около которой я теперь живу...»
С младшей из Линтваревых, Натальей Михайловной, мы потом стали большими друзьями. Вместе мы однажды ездили в Крым. Не раз Наталья Михайловна приезжала к нам в гости в Москву, в Мелихово, а затем в Ялту. Неравнодушна, и даже очень, она была к Антону Павловичу. Она искренно любила Украину и украинский народ и в созданной у себя школе занятия с крестьянскими детьми вела на украинском языке, что в те времена преследовалось. Антон Павлович часто заходил к ней в школу и с интересом слушал, как дети по-украински читали басни Крылова.
Георгий Михайлович Линтварев, или Жорж, как его звали в семье, был талантливым музыкантом, его игра на рояле доставляла всем нам большое удовольствие. Вскоре к нам приехали отдыхать М.Р. Семашко и А.И. Иваненко, и вечерами в большом доме стали происходить настоящие концерты.
Антон Павлович чувствовал себя на Луке прекрасно, был весел, жизнерадостен и по-прежнему изобретателен на всякие шутки. Всю свою жизнь он был страстным рыболовом, и здесь, на Луке, главным в его отдыхе была рыбная ловля. Мы приехали на Луку ночью, часа в два, но уже ранним утром брат сидел с удочкой на берегу линтваревского пруда, чем смутил и удивил Наталью Михайловну, которая шла купаться. Часто все вместе мы катались по реке на простых челноках, выдолбленных из цельного дерева. Ездили мы обычно в сторону мельницы, где все было полно поэзии, напоминало пушкинскую «Русалку», где была и красивая дочка мельника, которую Антон Павлович называл «Муха». В общем, жизнь наша на Луке шла столь же интересно и приятно, как и в Бабкине, хотя и по-другому.
Здесь у нас в гостях побывало много народу. Антон Павлович к тому времени стал уже популярен, и у него завязались знакомства со многими интересными людьми — литераторами и артистами. В декабре 1887 года во время пребывания в Петербурге Антон Павлович познакомился с известным в те времена поэтом Алексеем Николаевичем Плещеевым. Когда мы еще только собирались на Луку, Антон Павлович уже пригласил Плещеева приехать туда к нам погостить. Плещеев обещал и во второй половине мая действительно приехал. Это было большим событием для нас. Вместе с Линтваревыми мы ночью ходили встречать его на вокзал.
В молодости А.Н. Плещеев принимал активное участие в революционном кружке петрашевцев. В 1849 году, двадцати четырех лет, он был арестован и затем сослан рядовым в Оренбургский линейный батальон. Лишь в 1858 году он получил амнистию и разрешение жить в столице. Ко времени нашего знакомства с Плещеевым ему было уж шестьдесят три года. Он жил тогда в Петербурге, работая в редакции журнала «Северный вестник», где заведовал литературным отделом.
Стихотворение Плещеева «Вперед, без страха и сомненья, на подвиг доблестный, друзья», написанное им еще в 40-х годах, было широко известно и популярно и позднее. Либерально настроенные Линтваревы восторженно встретили Плещеева, ухаживали за ним и оказывали ему всяческое внимание. Антон Павлович так писал о нем в одном из писем тех дней: «Здесь он изображает из себя то же, что и в Петербурге, то есть икону, которой молятся за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами. Я же лично, помимо того, что он очень хороший, теплый и искренний человек, вижу в нем сосуд, полный традиций, интересных воспоминаний и хороших общих мест».
Днем Антон Павлович и Плещеев много гуляли, ходили в лес, по деревне, катались на лодке, а как наступал вечер, Линтваревы звали всех к себе. Старика усаживали в центре на старинном диване, а остальные окружали его. Георгий Михайлович обычно играл на рояле, Плещеев делился интересными воспоминаниями из своей жизни. Часто мы упрашивали его почитать свои стихотворения и, конечно, — знаменитое «Вперед, без страха и сомненья». Алексей Николаевич читал его великолепно, по-молодому, с блеском в глазах, зажигая всех слушателей.
Он прожил на Луке около трех недель. Ему очень понравилось у нас, и он говорил, что чувствовал себя, как в родной семье. Когда Алексей Николаевич уезжал, мы вместе с Линтваревыми ездили его провожать поездом до станции Ворожба.
Живя у нас, Плещеев каждое утро по привычке усаживался за работу и писал стихи. Между прочим, он написал у нас стихотворение, посвященное Антону Павловичу:
Цветущий мирный уголок,
Где отдыхал я от тревог
И суеты столицы душной,
Я буду долго вспоминать,
Когда вернусь в нее опять,
Судьбы велениям послушный.
Отрадно будет мне мечтой
Перенестись сюда порой, —
Перенестись к семье радушной,
Где теплый дружеский привет
Нежданно встретил я, где нет
Ни светской чопорности скучной,
Ни карт, ни пошлой болтовни,
С пустою жизнью неразлучной;
Но где в трудах проходят дни,
И чистый, бескорыстный труд,
На благо края своего,
Ценить умеет темный люд,
Платя любовью за него...
Не раз мечта перенесет
Меня в уютный домик тот,
Где вечером, под звук рояли,
В душе усталой оживали
Волненья давних, прошлых дней
Весны умчавшейся моей, —
Ее восторги и печали!..
Спасибо, добрые друзья,
За теплый, ласковый привет,
Которым был я здесь согрет!
Спасибо вам! И если снова
Не встречусь с вами в жизни я,
То помяните добрым словом
В беседе дружеской меня.Усадьба Лука, 6-го июня 1888 г.
Плещеев был одним из тех старейших литераторов, которые сразу заметили выдающийся талант молодого Антона Павловича. Когда брат, впервые выступая в толстом журнале, послал рукопись своей «Степи» в редакцию «Северного вестника», Плещеев, прочитав ее, прислал ему письмо с высокой оценкой повести: «...Прочитал я ее с жадностью. Не мог оторваться, начавши читать... Это такая прелесть, такая бездна поэзии. Это вещь захватывающая, и я предсказываю Вам большую, большую будущность».
После Луки Антон Павлович продолжал поддерживать дружеские отношения с Плещеевым и дальше. Уже незадолго до конца жизни Алексея Николаевича с ним приключился, можно сказать, трагикомический случай. Он всю свою жизнь был бедным человеком, жил на свой небольшой литературный заработок. Но вот в начале 90-х годов он неожиданно получил миллионное наследство от какого-то умершего родственника. Он уехал в Париж, стал вести там богатую жизнь. Антон Павлович как-то даже пошутил:
— Хоть бы подарил нам на радостях дюжину стульев!
Но благосостояние Плещеева продолжалось недолго. Нашелся какой-то другой, близкий родственник, претендент на наследство. Алексей Николаевич превратился в прежнего малоимущего литератора-поэта.
* * *
Однажды мы встретили у Линтваревых их родственников Смагиных, приехавших к ним из Полтавской губернии. Семья их состояла из двух братьев — Александра и Сергея Ивановичей — и сестры Елены Ивановны. Они приходились родственниками известному декабристу Муравьеву-Апостолу. Недалеко от Сорочинец Миргородского уезда у них было имение Бакумовка, где они всегда и жили.
Братья Смагины оказались очень веселыми и приветливыми, и мы быстро подружились (с сестрой их мы познакомились позднее). Уезжая от Линтваревых, Смагины очень приглашали нас приехать к ним в гости. Антон Павлович обещал обязательно приехать. Ему нравилась Украина, ее трудолюбивый, жизнерадостный народ, ее чудесная природа. Ему хотелось полнее познакомиться с народным бытом, с обычаями, условиями жизни крестьян. А Смагины жили как раз в самой глубине Украины, в тех знаменитых местах, которые нам были известны по бессмертным произведениям Гоголя.
Мы наняли четверку лошадей, Линтваревы дали свою огромнейшую дедовскую коляску, которая, по шутливым словам Антона Павловича, «перешла в наследство Линтваревым от тетушки Ивана Федорыча Шпоньки». В середине июня в этой коляске мы вчетвером — Антон Павлович, Наталья Михайловна Линтварева, ее двоюродная сестра Вата Иванова и я — выехали к Смагиным.
Мы проехали по Украине около четырехсот верст. Трудно сказать, что больше доставило нам удовольствия: веселье ли поездки, или же поэзия ее, а всего вернее — и то и другое.
Стояла прекрасная летняя погода, на полях начинался сенокос, чудесные виды, пейзажи сменялись один лучше другого. Мы проезжали через огромные и непривычные для нас украинские деревни и села, тянувшиеся чуть ли не по десяти верст.
«Какие свадьбы попадались нам по пути, какая чудная музыка слышалась в вечерней тишине и как густо пахло свежим сеном! То есть душу можно отдать нечистому за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки и лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат...» — писал брат в письме к А.Н. Плещееву. А дальше он так описал наш приезд на хутор к Смагиным:
«К Смагиным приехали мы ночью. Встреча сопровождалась членовредительством. Узнав наши голоса, Сергей Смагин выскочил из дома, полетел к воротам и, наткнувшись в потемках на скамью, растянулся во весь свой рост. Александр тоже выскочил из дому и в потемках изо всей силы трахнулся лбом о старый каштан, после чего 3—4 дня ходил с красной шишкой; Вата набила себе щеку. После самой сердечной, радостной встречи поднялся общий беспричинный хохот, и этот хохот повторялся потом аккуратно каждый вечер.
...Именье Смагиных велико и обильно, но старо, запущено и мертво, как прошлогодняя паутина. Дом осел, двери не затворяются, изразцы на печке выпирают друг друга и образуют углы, из щелей полов выглядывают молодые побеги вишен и слив. В той комнате, где я спал, между окном и ставней соловей свил себе гнездо, и при мне вывелись из яиц маленькие, голенькие соловейчики... На риге живут солидные аисты. На пасеке обитает дед, помнящий царя Гороха и Клеопатру Египетскую. Все ветхо и гнило, но зато поэтично, грустно и красиво в высшей степени».
Я не помню «побегов слив и вишен», выглядывавших из щелей полов в доме Смагиных, это была обычная шутка брата, но этими строками он верно передал ту поэтичную и красивую старину, которая чувствовалась во всем смагинском имении. И как-то невольно вспоминалось далекое прошлое, декабристы, с деятельностью которых, как говорили, было связано и это имение.
Мы пробыли у Смагиных пять дней и подружились за это время еще больше. Оба брата стали бывать у нас в Москве, а позднее и в Мелихове. Довольно часто встречаясь в то время с Александром Ивановичем, я подружилась с ним, и между нами установились теплые отношения, продолжавшиеся несколько лет. И позднее для меня не было большой неожиданностью, когда А.И. Смагин сделал мне предложение. Александр Иванович был красивым мужчиной и интересным человеком, нравился мне, и хотя сейчас трудно сказать, любила ли я его тогда, но я задумалась о своем замужестве. Долго я ничего не отвечала ему и не говорила о его предложении в семье. Но как-то решилась поговорить прежде всего с Антоном Павловичем. Пришла к нему в кабинет и говорю:
— Знаешь, Антоша, я решила выйти замуж...
Брат, конечно, понял, за кого, но ничего мне не ответил. Потом я почувствовала, что брату эта новость неприятна, хотя он продолжал молчать. Да и что, в сущности, он мог сказать? Я понимала, что он не сможет сознаться, что ему будет тяжело, если я уйду в другой дом, в свою новую семью... Он никогда не произнес бы слова «нет»...
Растерянной, беспомощной я вышла из кабинета брата и долго плакала в своей комнате, не зная, на что решиться.
Прошло несколько дней. Антон Павлович по-прежнему ни слова не говорил мне по поводу моего признания, но как-то меньше шутил, был сдержан при обращении ко мне. Много я думала. Любовь к брату, моя привязанность к нему решили все дело. Я не смогла пойти на то, чтобы причинить брату неприятность, расстроить привычный образ его жизни, лишить его той творческой обстановки, которую я всегда старалась создавать ему. Я сообщила Смагину о своем отказе, чем причинила и ему страдание. Он послал мне резкое письмо с упреками...
Антон Павлович, видимо, не догадывался, какие сложные чувства наполняли меня тогда. Когда лет через двадцать я издавала эпистолярное наследие брата, я познакомилась с его письмами к Суворину. Из них я узнала, что Антон Павлович писал ему в то время: «Сестра замуж не вышла, но роман, кажется, продолжается в письмах. Ничего не понимаю. Существуют догадки, что она отказала и на сей раз. Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж...» Прочитав это, я была рада, что брат не догадался тогда о правде.
Спустя уже более сорока лет после этого, когда мы оба уже были старыми, я получила от А.И. Смагина письмо, в котором он тепло вспоминал о чувствах, пережитых в наши молодые годы. Но он так и не узнал о причине моего отказа...
* * *
Ранней весной 1889 года тяжело заболел наш старший брат Николай Павлович. Сначала у него был брюшной тиф, потом он осложнился воспалением легких, которое перешло в туберкулезный процесс. Жил Николай Павлович тогда недалеко от Красных ворот, на Каланчевской улице. Узнав о болезни брата и обследовав его вместе с знакомым врачом Н.Н. Оболонским, Антон Павлович понял, насколько серьезно положение Николая Павловича, и перевез его к нам домой на Садовую Кудринскую.
Я помню, как однажды вечером Антон Павлович предложил мне как-то необычно для меня пройтись по Новинскому бульвару. Во время прогулки он рассказал мне:
— Ты знаешь, положение Николая серьезное. Нужно бы немедленно везти его в Крым, но нет денег. Придется увезти его в Сумы к Линтваревым, и чем скорее, тем лучше.
Я уже упоминала выше, что в нашей семье очень любили Николая Павловича, и поэтому услышать такую новость мне было нелегко. Я видела, что и Антону Павловичу тяжело. Он как врач, возможно, сознавал уже безнадежное положение брата. Именно в эти дни он писал в письмах к Е.М. Линтваревой: «Иметь больного брата — горе; быть врачом около больного брата — два горя».
Было решено, что Антон Павлович вместе с матерью и нашей кухаркой повезут Николая Павловича на Луку пораньше, а я приеду по окончании учебного года, когда освобожусь от своих обязанностей в гимназии.
Во второй половине апреля они выехали в Сумы. Вскоре я получила от Антона Павловича открытку, написанную им в юмористическом стиле, якобы под диктовку матери. Это письмо мною никогда не публиковалось, так как я считала его не совсем «приличным», поскольку Антон Павлович задевал в нем нашу мать, хотя бы и в шутку. Привожу его здесь впервые:
«Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева
Марии Павловне Чеховой
(Почтовый штемпель: Москва 30 апреля 1889 г.)
Повесь мое шелковое платье в гардероб (чтобы мыши не съели) и привези кухонные полотенца, которые забыла Красовская. Горничная найдена. Привези Николаеву плетеную сумочку с карандашами (в материн. комн.)1 и фотографию «Шуты при Анне Ивановне» у Антона на окне в спальне. Мою занавеску с окна. Непременно фабричные чулки и ½ ф. бумаги и иголок № 6 и 7.
Отыщи какой-либо подрамничек в сарае или у тети и привези. Для образца. Н.Ч.2
Любящая тебя Мать твоя Евгения Чехова, а за ее безграмотностью сын ее Литератор.
Взять у тети подрамничек для образца, чтобы заказать плотникам».
Наша мать действительно не очень любила сама писать письма, и эта открытка была написана братом по ее просьбе. Красовская — это наша кухарка Марьюшка. Антон Павлович называл ее так в шутку потому, что она была очень похожа на пожилую артистку московского театра Корша Красовскую.
Карандаши и подрамничек, упомянутые в письме, нужны были для Николая Павловича, предполагавшего заниматься на Луке живописью.
Когда я приехала на Луку, я застала брата Николая в том же положении, только еще больше похудевшим. Тяжелый кашель так донимал его, что он потом вынужден был спать в сидячем положении. Антон Павлович лечил его, ухаживал, старался выполнять все его болезненные капризы, но вылечить брата было уже нельзя. Как говорил сам Антон Павлович в одном из писем, вопрос стоял так: «...как долго будет продолжаться процесс? Но не так: когда выздоровеет». Конечно, настроение всей нашей семьи было очень невеселое.
Правда, приезжавшие гости несколько отвлекали от мрачных мыслей.
* * *
Насколько тепло принимали Линтваревы Плещеева, настолько демонстративно враждебно отнеслись они к А.С. Суворину, когда он приехал к нам. Желая подчеркнуть свою неприязнь к издаваемой им газете «Новое время» и к той реакционной политике, которую она проводила, Линтваревы не только не приглашали нас к себе в эти дни, но и сами не показывались в усадьбе. У них были наглухо закрыты окна и двери, похоже было, что они даже уехали из усадьбы.
Суворин пробыл у нас несколько дней, причем останавливался он в Сумах в гостинице. Антон Павлович был рад его приезду. Они вместе ездили на лодке к мельнице рыбачить и вели там нескончаемые разговоры о литературе и искусстве. Несмотря на то что они были разными людьми и по возрасту — Суворин был старше Антона Павловича на двадцать шесть лет — и по убеждениям, их влекло друг к другу.
Дружба Антона Павловича с Сувориным в свое время многих удивляла, продолжает удивлять и теперь. Я нередко сейчас получаю письма, в которых мои корреспонденты просят объяснить, почему такой передовой человек, как Антон Павлович, поддерживал дружбу с реакционером Сувориным, и спрашивают, неужели Чехов не видел черносотенства Суворина.
Все это не так просто. Взаимоотношения А.П. Чехова и А.С. Суворина сложны и с течением времени претерпели серьезные изменения.
Прежде чем разбогатеть на своей газете, Суворин жил бедно. Его предки, так же как и наши, были простыми крестьянами. Так же, как и Антона Павловича, природа одарила Суворина большим умом и талантом. Он начал свою деятельность учителем уездного училища с жалованьем в 14 руб. 67 коп. в месяц. Тогда же стал заниматься журналистикой и беллетристикой. Затем переехал в Москву, где по-прежнему нуждался.
В Москве Суворин начал печататься в «Отечественных записках» и в «Современнике». Познакомился с А.Н. Плещеевым, который много ему помогал. Когда, например, Суворину нужно было съездить в Петербург за гонораром, Плещеев устроил ему бесплатный проезд туда и обратно в почтовом вагоне. В другой раз, когда Суворин поехал в Петербург в поисках работы, как он сам пишет в дневнике, «А.Н. Плещеев дал мне на дорогу свое пальто, которое я потом возвратил. У меня не было теплого пальто, теплого настолько, чтобы ехать зимой в 3-м классе в нетопленном вагоне».
Журналистская работа Суворина того времени носила либеральный характер. Талантливо написанные фельетоны, подписанные псевдонимом «Незнакомец», пользовались популярностью у широкого круга читателей. За некоторые статьи он привлекался к ответственности. «Как ни слабы были мои статейки в «Русской речи», — писал Суворин в «Дневнике», — но они обращали на себя внимание. Сужу по тому, что Салтыков вместе с Чижевским и Плещеевым хотели издавать журнал и на совещание меня пригласили...»
В 1876 году Суворин купил у Трубникова газету «Новое время» и с этого времени начал богатеть, причем главным образом на объявлениях предлагавшей свой труд домашней прислуги, почему и говорили, что Суворин нажил состояние на «кухаркиных деньгах». Постепенно в проводимой через свою газету политике Суворин стал приспосабливаться к правящим правительственным кругам и оказался рьяным помощником реакции, забыв свои прежние принципы. Те, кому нужно было иметь в своих руках влиятельную газету, стали создавать ему положение, богатство, усиливать его влияние. Суворин получил, например, концессию от правительства на организацию газетно-книжной торговли в киосках на железных дорогах, что тоже дало ему огромные прибыли.
Попав в плен созданной ему высшими правительственными чиновниками «славы», богатства и влияния, Суворин погиб как либеральный журналист, стал изменником тому делу, которому когда-то пытался посвятить себя. Как умный человек, он отлично понимал это. Сознавая свое отвратительное падение, ту грязь, в которой он оказался, он стал лгать и перед самим собою, и перед людьми. Когда читаешь строки, написанные Сувориным в дневнике не для публикации, там видишь другого Суворина, издевающегося над царем, министрами, сановниками, записывающего ядовитые обличительные факты из жизни реакционного лагеря. В газете же, прозванной «Чего изволите?», он продолжал свое позорное приспособленчество к политике правящей верхушки, продолжал быть верным помощником черных реакционных сил.
Антон Павлович познакомился с Сувориным в конце 1885 года, когда ездил в Петербург. С 1886 года он стал помещать в «Новом времени» свои рассказы. Суворин стал также издавать и произведения брата. Ум и самобытный талант Суворина произвели большое впечатление на брата. Суждения Суворина по вопросам литературы и искусства очень интересовали Антона Павловича (Суворин, кстати, увлекался сценой и впоследствии организовал в Петербурге собственный театр). Антон Павлович не раз говорил в кругу нашей семьи, что Суворин для него исключительно интересный собеседник. Когда брат летом 1888 года ездил из Луки к Суворину в Феодосию, он писал оттуда в одном из писем: «Целый день проводим в разговорах... Решили мы уже все вопросы и наметили тьму новых, еще никем не приподнятых вопросов... Быть с Сувориным и молчать — так жене легко, как сидеть у Палкина3 и не пить. Действительно, Суворин представляет из себя воплощенную чуткость. Это большой человек. В искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер в охоте на бекасов, то есть работает чертовским чутьем и всегда горит страстью. Он плохой теоретик, наук не проходил, многого не знает, во всем он самоучка — отсюда его чисто собачья неиспорченность и цельность, отсюда и самостоятельность взгляда. Будучи беден теориями, он поневоле должен был развить в себе то, чем богато наделила его природа, поневоле он развил свой инстинкт до размеров большого ума. Говорить с ним приятно. А когда поймешь его разговорный прием, его искренность, которой нет у большинства разговорщиков, то болтовня с ним становится почти наслаждением...»
Вот так Антон Павлович относился к Суворину того времени и, видимо, не вдумывался в тот вред, который Суворин приносил обществу своей газетой. И даже тогда, когда Антону Павловичу указывали на то, что напрасно он печатает свои произведения в такой реакционной газете, как «Новое время», он возражал, говоря, что читателям полезнее будет прочитать «пятьсот моих безвредных строк, чем те пятьсот вредных, которые будут идти в фельетоне, если я своих не дам».
Но постепенно он стал понимать ошибочность этого положения и в конце концов сознал, что его собственные убеждения несовместимы с теми, которые выражала газета. В начале 1893 года Антон Павлович писал брату Александру, что он по убеждениям своим отстоит «на 7375 верст от Жителя4 и Ко». В 1893 году он порвал с газетой и перестал печатать в ней свои произведения. Но с самим Сувориным продолжал еще оставаться в дружеских отношениях, отделяя его от газеты. Это была вторая ошибка Антона Павловича: верить в то, что Суворин — газетный редактор-издатель и Суворин — человек могут быть разными людьми. Но и это продолжалось недолго. Вскоре Антон Павлович стал правильно оценивать Суворина, и отношения его к нему делались все холоднее и холоднее. Последней каплей в этом смысле был происходивший во Франции известный процесс невинно осужденного Дрейфуса, когда Суворин и «Новое время» вели себя, по выражению Антона Павловича, настолько «гнусно», что он порвал личные отношения и с самим Сувориным. Он осознал ту лживость и двуличность Суворина, которые для него в свое время затушевывались увлекательными разговорами и перепиской с ним. Когда в 1901 году наш младший брат Михаил вдруг решил поступить на службу в «Новое время», Антон Павлович отговаривал его и писал в письме: «Новое время» в настоящее время пользуется очень дурной репутацией... Суворин лжив, ужасно лжив, особенно в так называемые откровенные минуты, то есть он говорит искренно может быть, но нельзя поручиться, что через полчаса же он не поступит как раз наоборот».
Вот такую эволюцию претерпели отношения Антона Павловича к Суворину примерно за десять лет. Правда, переписка между ними и редкие встречи продолжались еще до 1903 года, но все это было уже не то, что прежде, не носило дружеского оттенка.
В эпистолярном наследии Антона Павловича письма к Суворину являются наиболее интересными и содержательными. Они наполнены мыслями Антона Павловича, из которых уясняются его мировоззрение, этические принципы, отношение к литературе и искусству, оценка многих русских и иностранных писателей и т. д. Когда вскоре после смерти брата я издавала первое шеститомное собрание его писем, Суворин по моей просьбе передал мне все письма Антона Павловича, написанные ему за время их знакомства. В последнем издании эпистолярного наследия Антона Павловича опубликовано триста тридцать три письма его к Суворину.
Передав мне письма брата, Суворин попросил вернуть ему все его письма, адресованные Антону Павловичу. Видимо, он боялся, что они тоже когда-либо могут стать достоянием гласности, что при его положении было ему нежелательно. Я была вынуждена выполнить просьбу и отдала ему его письма. Они так и остались неизвестными.
Суворин пережил Антона Павловича на восемь лет, умер в 1912 году.
* * *
После А.С. Суворина гостил у нас артист Петербургского Александринского театра Павел Матвеевич Свободин.
Антон Павлович познакомился с ним в Петербурге в январе 1889 года, когда приезжал на премьеру своей пьесы «Иванов» в Александринском театре. Свободин исполнял там роль Шабельского. Вскоре же между ними установилась переписка. В конце февраля, будучи в Москве, Свободин заходил к нам на Садовую Кудринскую. Тогда я с ним и познакомилась. Свободин был талантливым актером, интересным человеком — веселым, остроумным — немножко занимался и литературным творчеством, писал стихи и очерки. Антон Павлович и Свободин быстро подружились. Еще ранней весной брат настойчиво приглашал Павла Матвеевича приехать летом погостить на нашу дачу на Луке.
Свободин приехал к нам в самом конце мая и сразу же стал своим человеком, внеся живую струю в нашу жизнь. С ним снова начались знакомые нам с детства всякие шутки, веселые импровизации. Иду я, например, однажды на реку и вижу, как на берегу у самой воды стоят Антон Павлович и Свободин и занимаются ловлей раков. Причем Свободин одет в безукоризненную черную фрачную пару, крахмальное белье, на голове цилиндр. А раков мы ловили так: к бечевке, прикрепленной на длинном удилище, привязывался кусок мяса и опускался на дно реки. Мясо привлекало раков, и они вцеплялись в него клешнями. Через некоторое время удилище подымалось, и раки показывались у поверхности воды. Второй участник в это время должен был подхватить раков сачком, так как, поднятые над водой, они отцеплялись от мяса и падали в реку.
Или поехали как-то большой компанией в ближайший городок Ахтырку (я не ездила, оставалась дома) и остановились там в гостинице. Павел Матвеевич назвался графом, а Антон Павлович его лакеем. Оба так бесподобно играли, что и хозяин гостиницы и прислуга были в самом блаженном состоянии от того, что такое «сиятельное» лицо посетило их заведение. А когда прислуга почтительно расспрашивала «лакея» о его «барине», Антон Павлович с невозмутимым видом рассказывал всякие небылицы о «графской» жизни...
Кто-то из членов нашей семьи переделал в шутку имя Свободина — Павел Матвеевич — на французский лад: «Поль Матьяс». Так он и стал называться в нашем доме, так часто и сам подписывался под своими письмами.
Однажды хозяйке линтваревского дома, старушке Александре Васильевне, понадобилось поручить кому-нибудь из членов своей семьи выполнить какую-то работу, и она громко спрашивала:
— Кто свободен?.. Кто свободен?..
Неожиданно за окном комнаты появился Павел Матвеевич со словами:
— Павел Свободин!
На такую игру слов Свободин был большой мастер, и когда он вместе с Антоном Павловичем принимался остроумно шутить, смеху не было конца.
* * *
В первой половине июня к нам приехал старший брат Александр Павлович. Воспользовавшись тем, что Александр может заменить его у постели больного, Антон Павлович захотел немного отдохнуть и отвлечься. Он предложил Свободину и Линтваревым поехать в Полтавскую губернию к Смагиным. Положение брата Николая было прежним, и не было никаких угрожающих признаков, которые могли бы говорить о близком трагическом конце. И тем не менее конец наступил совершенно неожиданно для всех.
На следующий день после отъезда брата Николай Павлович вдруг как-то особенно ослаб и тихо, незаметно для нас скончался. Антону Павловичу немедленно была послана телеграмма в адрес Смагиных. Об этой поездке и о возвращении Антон Павлович рассказал позднее в письме к А.Н. Плещееву:
«Бедняга художник умер. На Луке он таял, как воск, и для меня не было ни одной минуты, когда бы я мог отделаться от сознания близости катастрофы. Нельзя было сказать, когда умрет Николай, но что он умрет скоро, для меня было ясно. Развязка произошла при следующих обстоятельствах. Гостил у меня Свободин. Воспользовавшись приездом старшего брата, который мог сменить меня, я захотел отдохнуть, дней пять подышать другим воздухом; уговорил Свободина и Линтваревых и поехал с ними в Полтавскую губернию к Смагиным. В наказание за то, что я уехал, всю дорогу дул такой холодный ветер и небо было такое хмурое, что хоть тундрам в пору. На половине дороги полил дождь. Приехали к Смагиным ночью, мокрые, холодные, легли спать в холодные постели, уснули под шум холодного дождя. Утром была все та же возмутительная, вологодская погода; во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю — не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонка и привез мокрую телеграмму: «Коля скончался». Можете представить мое настроение. Пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом по железной дороге и ждать на станциях по 8 часов... В Ромнах ждал я с 7 часов вечера до 2 часов ночи. От скуки пошел шататься по городу. Помню, сижу в саду; темно, холодище страшный, скука аспидская, а за бурой стеною, около которой я сижу, актеры репетируют какую-то мелодраму.
Дома я застал горе. Наша семья еще не знала смерти, и гроб пришлось видеть у себя впервые».
Похоронили мы Николая Павловича на деревенском кладбище в Луке. Его могила сохранилась и до сего времени благодаря заботам, которые проявляют советские люди ко всему, что относится к памяти о великом русском писателе А.П. Чехове и его близких.
Настроение Антона Павловича после смерти Николая было подавленное. Когда недели через две после похорон он выразил желание поехать куда-нибудь отдохнуть, мы всячески приветствовали это и в первых числах июля проводили его. Вначале брат предполагал поехать за границу, но потом, в Одессе, передумал и уехал в Ялту, где и прожил около месяца.
В августе он вернулся на Луку отдохнувшим и оправившимся от тяжелых переживаний. В начале сентября мы поехали домой.
Никогда не забуду, как изводил меня Антон Павлович в поезде, когда мы возвращались в Москву. Дело в том, что с нами в одном вагоне ехал профессор Стороженко, который читал лекции и экзаменовал меня, когда я была слушательницей на Высших курсах В.И. Герье. Я сказала об этом брату и попросила его поменьше дурить. Но он нарочно стал придумывать всякие шуточные импровизации, чем приводил меня в ужас. Вдруг он ни с того ни с сего стал громко рассказывать, что служил поваром у какой-то графини, как готовил на кухне различные блюда, как его хвалили «господа» и какие они были к нему добрые. Ехавший с нами виолончелист М.Р. Семашко подыгрывал брату и изображал камердинера, якобы тоже служившего у каких-то «господ». Они рассказывали друг другу какие-то необыкновенные случаи из своей «деятельности».
Я сидела сама не своя и старалась делать вид, что не знакома с ними и еду одна с матерью. Но Антон Павлович не оставлял меня в покое. Он достал из чемодана бутылку с водкой и стал с Семашко выпивать. Причем, перед тем как выпить, он с каждой рюмкой поворачивался к матери, кланялся и желал ей поскорее найти в Москве хорошее место.
Я совершенно убеждена в том, что если бы Антон Павлович посвятил себя сценическому искусству, из него получился бы неплохой актер.
Кстати, еще о Семашко. В эту пору он был очень привязан к нам. Куда бы мы ни ездили на дачу, он ехал за нами. На Луке Линтваревы шутливо говорили: «А собака за дедом все следом да следом». Приезжал он всегда со своей виолончелью, и помимо того, что вечерами вместе с Г.М. Линтваревым услаждал нас прекрасной музыкой, он ежедневно по утрам занимался полагающимися каждому серьезному музыканту-инструменталисту упражнениями. В таких случаях Антон Павлович шутил, что «Семашечка пилит на своей поломанной жене». А Александр Павлович, после того как пожил у нас на Луке, посвятил Семашке даже стихотворный экспромт:
Среди болотистой природы.
Где из пруда торчит бурьян,
Где страшной гнилью пахнут воды,
Стоит Семашко Мариан.
Он заложил за спину руку,
За ним шумит сосна и ель,
И понял он тоску и скуку,
Что нагоняет вьолончель... —
и в письме к Антону Павловичу сообщил, что это Семашке «в отместку за то, что он на Луке выматывал из меня душу своими экзерцициями, от которых даже раки «крылись в глубинах» и не шли на мясо».
Но все это были шутки, а милый «Мармелад Фортепьяныч» долгие годы продолжал оставаться лучшим и преданным другом нашей семьи.
На Луке у Линтваревых мы прожили и лето следующего года, но уже одни, без Антона Павловича. Он уезжал тогда на Сахалин.
Примечания
1. Приписка сделана рукою Николая Павловича.
2. Приписка сделана рукою Николая Павловича.
3. Известный в то время петербургский ресторан.
4. Псевдоним сотрудника редакции «Нового времени» А.А. Дьякова, ярого реакционера.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |