Время жизни в доме на Садовой-Кудринской отмечено стремительным творческим ростом Чехова-драматурга. Во второй половине 80-х годов Чехов создает свои первые пьесы, поставленные на сцене русского театра. В эти годы формируются принципы новаторской чеховской драматургии, оказавшей огромное влияние на мировую сцену.
Чехов начал писать пьесы еще в конце 1870-х годов (к сожалению, они не дошли до нас). Когда Антон Павлович был студентом, он написал большую драму — по-своему интересное, но юношески незрелое, рыхлое произведение. Название этой пьесы не сохранилось. Ныне она ставится в сокращенных сценических вариантах под заглавием «Платонов». В 1885 г. Чехов представил в цензуру драматический этюд «На большой дороге», не разрешенный к исполнению. Однако это были эпизодические опыты, и только в кудринские годы Чехов перешел к систематической плодотворной работе в области драматургии.
Интерес Чехова к жанру пьесы был закономерным. Уже в рассказах и сценках-миниатюрах молодого Чехова были заложены элементы глубокого внутреннего драматизма, чувствовалось замечательное умение развертывать фабулу, давать острые сюжетные положения, пользоваться богатой палитрой речи действующих лиц. И не случайно некоторые из рассказов послужили Чехову материалом для создания одноактных пьес.
Блестяще высмеивавший в своих пародиях беллетристические штампы, ненавидевший все условно-лживое в литературе, Чехов видел упадок русского театра 80-х годов. Об этом свидетельствуют его статьи, фельетоны и письма. «Современный театр — это сыпь, дурная болезнь городов, — писал Чехов в 1888 г. — Надо гнать эту болезнь метлой, но любить ее — это нездорово. Вы станете спорить со мной и говорить старую фразу: театр — школа, он воспитывает и проч. А я Вам на это скажу то, что вижу: теперешний театр не выше толпы, а, наоборот, жизнь толпы выше и умнее театра; значит, он не школа, а что-то другое».
В то время Островский уже завершал свой творческий путь. Русская сцена была заполнена многочисленными переводными пьесами или изделиями драматургов-ремесленников. Авторы этих иногда пользовавшихся успехом драм и комедий отказались от воплощения больших тем. Их интересовала не правда жизни, а прежде всего эффектные драматические ситуации. Великолепные, талантливые актеры были вынуждены играть в посредственных или совсем слабых пьесах. Театр утратил свою высокую воспитательную роль и стал для зрителей лишь местом забавы и развлечения.
Историк русского театра Б. Варнеке дал характеристику репертуара 80—90-х годов, целиком подтверждающую приведенные выше слова Чехова: «Безотрадную картину представляет собой репертуар русской драмы за последнюю четверть XIX века. Громадное большинство даже тех пьес, которые ставились на самых влиятельных сценах того времени, находились совершенно в стороне от истинной литературы и не имели под собой никакой художественной почвы... Между литератором и драматургом легла глубокая пропасть: создалась особая профессия писателей для театра; их пьесы не появлялись на страницах общих журналов, распространялись в виде литографированных изданий... Быстро возникали трафареты и прочно установленные шаблоны не только драматических приемов, но даже фабул и персонажей. Создалось традиционное и весьма узкое деление всех персонажей на добродетельных и порочных».
Нечего и говорить, что пропасть между писателем и драматургом была гибельной для театра. «Спасение театра в литературных людях», — утверждал Чехов. Сам Антон Павлович стремился помочь театру и привлекал к этому других писателей. Так, Чеховым были написаны пьесы конца 80-х годов и, в частности, пьеса «Иванов», где ясно видны черты драматургического новаторства.
Ближайший повод к созданию пьесы был, можно сказать, полемическим. Однажды Чехов присутствовал на спектакле какой-то современной пьесы в московском театре Корша. Беседуя со знакомым, Антон Павлович возмущался шаблонностью ситуаций и штампом образов. Присутствовавший при этом директор театра Ф.А. Корш не без ядовитости сказал молодому писателю: «Вы критикуете, возмущаетесь, а вот попробуйте-ка сами написать хорошую пьесу». «Ну что ж, — и попробую», — отвечал Чехов. Прошло некоторое время, и началась работа над «Ивановым».
Уже само название пьесы было вызовом тогдашнему театру. «Я действительно пишу и непременно напишу драму, — говорил Чехов Короленко, — «Иван Иванович Иванов»... Понимаете? Ивановых тысячи... обыкновеннейший человек, совсем не герой... И это именно очень трудно».
Вместо традиционного мелодраматического злодея или олицетворенной ходячей добродетели, вместо исключительного героя Чехов поставил в центре пьесы реальный, психологически углубленный образ рядового интеллигентного человека. Мелким адюльтерным темам, популярным в театре того времени, Чехов противопоставил большую, социально важную тему, сценической рутине — оригинальное, смелое драматургическое решение.
Чехов ответил своей пьесой на характерное явление эпохи реакции — упадочные настроения, получившие распространение среди интеллигенции 1880-х годов. О том, насколько широко были распространены эти настроения, свидетельствует известный в свое время прогрессивный публицист Н.В. Шелгунов в статье «Очерки русской жизни», опубликованной в 1887 г. — том самом году, когда был создан «Иванов»: «Всем тяжело жить, все жалуются, все ищут исхода. Но как же встретили мы бедствие, что противопоставили ему, какие средства были пущены в ход для борьбы с ним? К сожалению, нужно сознаться, что, ввиду кризиса, общее уныние и упадок духа преобладали над энергией, а бесплодные жалобы заслонили собою здравые попытки вникнуть в истинные причины зла и вступить в борьбу с ним».
В образе героя пьесы Чехов, по его словам, хотел суммировать все то, что писалось «о ноющих и тоскующих людях, и своим «Ивановым» положить конец этим писаниям».
Работа над «Ивановым» проходила в очень напряженных, даже для Чехова, темпах. Антон Павлович проводил за письменным столом весь день, с утра и до позднего вечера. Он вынужден был повесить на двери своего кабинета аншлаг «Очень занят» и на время отказаться от встреч с друзьями и знакомыми. За домоседство Антон Павлович получил от матери и тетки шутливое прозвище «деда». В итоге в начале октября 1887 г. большая четырехактная пьеса была закончена. Работа над ней, по словам Чехова, отняла у него только десять дней. Не склонный к подробным объяснениям, любивший иронически шутливо отзываться о своих произведениях, Чехов в письмах очень много говорит о «Иванове». Он точно старается уяснить себе и другим то новое, что дала пьеса.
Но мало написать пьесу. Надо, чтобы она получила сценическую жизнь, была правильно понята режиссером, хорошо сыграна актерами, чтобы ее принял зритель. Чехову необходимо было теперь услышать авторитетную оценку своей пьесы от знатока театра, мастера сцены. Таким знатоком был большой русский артист Владимир Николаевич Давыдов, ставший первым исполнителем роли Иванова.
В.Н. Давыдов был очень популярным в России артистом. На сцене Александринского театра в Петербурге и в театре Корша он создал ряд сценических образов. Русский зритель особенно ценил образы Городничего («Ревизор»), Фамусова («Горе от ума»), Муромского («Дело»), Журдена («Мещанин во дворянстве»), Гарпагона («Скупой»), Чехов специально посещал театр Корша, чтобы увидеть этого, как говорил, «громаднейшего художника».
За кулисами театра Корша и состоялась встреча Антона Павловича с артистом. Давыдов так рассказывал о ней: «Однажды, во время одного из антрактов, входит ко мне Чехов и сует в руки рукопись, говоря: «Прочтите когда-нибудь». Придя домой, я сейчас же стал читать. Это был «Иванов». Я не помню, чтобы другое какое-либо произведение меня так захватывало, как это. Для меня стало ясно до очевидности, что предо мной крупный, провидящий новые пути в литературе, драматург».
На другой день Давыдов поспешил на Садовую-Кудринскую, чтобы убедить Чехова поставить пьесу на сцене. Приезд известного актера был событием для писателя и его семьи. В кудринском доме во время постановки «Иванова» бывали Давыдов и другие участники спектакля. Здесь происходила читка пьесы и распределение ролей между артистами.
Для каждого драматурга, а особенно для впервые пришедшего в театр, постановка его пьесы — большое событие. Чехов с волнением переживал все перипетии сценического воплощения «Иванова», тем более что ему было хорошо известно отношение театра Корша к новым постановкам. В погоне за полными сборами здесь, как правило, каждые три недели ставили новый спектакль. Вот почему Антона Павловича волновало и то, что вместо обещанных десяти репетиций Корш дал только четыре, и то, что большая часть участников спектакля плохо знала свои роли.
Чехов горячо возражал Н.А. Лейкину, утверждавшему, что автор пьесы мешает, стесняет актеров и в большинстве случаев делает только ненужные указания. В ответном письме Антон Павлович убедительно защищал право автора активно участвовать в постановке своей пьесы, ибо, по словам Чехова, «автор — хозяин пьесы, а не актеры». Писатель вникал во многие детали постановки и принимал к сердцу ее удачи и неудачи.
Воспоминания участницы спектакля артистки А.Я. Глама-Мещерской сохранили для нас живой образ Чехова на репетициях в московском театре Корша.
«Однажды, — рассказывает Глама-Мещерская, — когда я приехала на одну из первых репетиций «Иванова», за кулисами я обратила внимание на одинокого человека, расположившегося на табуретке у самого входа на сцену. Мимо его проходили и задерживались молодые актеры. Слышен был смех, и какие-то заводные игрушки то и дело бегали в моем направлении: одна, другая, третья... Игрушки достигали моего укромного уголка и, задевая плинтус пола, беспомощно останавливались возле меня.
Кто-то из актеров прошел мимо. Я, смеясь, спросила: «Что это за чудак сидит там и забавляется заводными игрушками?» — «Да это, верно, Антон Павлович, — ответил тот тихо и, вглядываясь в сумрак, прибавил радостно: — Ну, конечно, он самый и есть — Чехов!»
В это самое время новая заводная игрушка подбежала ко мне, и затем я увидела чуть не бегом удаляющуюся фигуру Антона Павловича. Наша артистическая молодежь после со смехом рассказывала, что все карманы чеховского пиджака были набиты детскими игрушками. Антон Павлович виновато оправдывался, что шалуны-детишки, его пациенты, насовали ему полные карманы игрушек. Вынимая их одну за другой, Чехов говорил: «Видите, сколько: одна, другая, третья...» И, увлекаясь, пускал игрушки бегать по полу».
На первый взгляд поведение Чехова в ответственный для писателя момент постановки на сцене его пьесы может показаться необычным, странным. Но это только на первый взгляд. В выразительной зарисовке А.Я. Глама-Мещерской мы ощущаем величайшую простоту, скромность, обаятельную непосредственность Чехова. Нечто моцартовское чувствуется в личности этого молодого писателя, открывающего новые пути в развитии мировой драматургии.
Не ограничиваясь присутствием на репетициях, Антон Павлович решил еще раз проверить впечатление и услышать текст своей пьесы как бы со стороны. И вот в кабинете писателя состоялось чтение «Иванова». Читал не сам Чехов, а приглашенный им знакомый молодой литератор, который так вспоминал об этой необычной встрече:
«Чехов ждал меня. На столе лежала толстейшая тетрадь... Нам никто не мешал. Мы уселись — Чехов напротив меня. Я прочел «Иванова» от начала до конца без перерыва. Чехов слушал и все время молчал, он не перебил меня ни единым словом, он весь ушел в слушание, очевидно, взвешивая и оценивая им самим написанное.
А я читал с изумлением. Не веселую комедию в чеховском жанре первоклассного юмориста я встретил, а мрачную драму, переполненную тяжелыми эпизодами...
Кончилось чтение. Чехов, пасмурный, задумчивый, долго молчал. Наконец, проговорил:
— Я надеюсь на Давыдова и Киселевского1. Эти артисты меня не подведут».
Премьера пьесы была назначена на 19 ноября 1887 г. Антон Павлович с волнением ждал этого дня. «К 19-му ноября я готовлюсь, как к венцу. Чувствую легкое познабливание и убежден, что во время спектакля меня будет трясти болотная лихорадка», — писал Чехов. Вместе с Чеховым постановку пьесы близко к сердцу принимали члены семьи и друзья писателя. Волнения в доме на Садовой-Кудринской достигли своей высшей точки в тот вечер, когда решалась судьба пьесы.
Спектакль вызвал ожесточенные споры среди зрителей. «Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шикания, и никогда в другое время им не приходилось слышать стольких споров, какие видели и слышали они на моей пьесе», — рассказывал Чехов.
В письме к брату Александру Павловичу Чехов нарисовал картину зрительного зала театра Корша во время спектакля: «...Было такое возбуждение в публике и за сценой, какого отродясь не видел суфлер, служивший в театре 32 года. Шумели, галдели, хлопали, шикали; в буфете едва не подрались, а на галерке студенты хотели вышвырнуть кого-то, и полиция вывела двоих. Возбуждение было общее. Сестра едва не упала в обморок. Дюковский, с которым сделалось сердцебиение, бежал, а Киселев2 ни с того ни с сего схватил себя за голову и очень искренне возопил: «Что же я теперь буду делать?»
И все же, несмотря на некоторые досадные режиссерские и актерские промахи, пьеса имела успех. В ответ на аплодисменты и вызовы зрителей Антон Павлович, взволнованный и бледный, первый раз в жизни выходил на сцену и неловко, смущенно раскланивался перед публикой. «Меня вызывают три раза, причем во время вызовов Давыдов трясет мне руку, а Глама, на манер Манилова, другую мою руку прижимает к сердцу. Торжество таланта и добродетели», — вспоминал Чехов на другой день после премьеры.
Особенной удачей спектакля было исполнение роли Иванова В.Н. Давыдовым. «Вы изображали моего Иванова — в этом заключалось все мое честолюбие», — писал Чехов артисту. Давыдов, который первым высоко оценил Чехова-драматурга и поверил в его огромные творческие возможности, сумел дать глубокое истолкование образу Иванова, полностью соответствовавшее авторскому замыслу. О творческих встречах Чехова с Давыдовым напоминает фотография, подаренная писателю. На обратной стороне ее — автограф: «Антону Павловичу Чехову на добрую память о душевно расположенном к нему В. Давыдове, 3 генваря 1888 г.».
Вместе с Давыдовым разделила успех спектакля А.Я. Глама-Мещерская, исполнившая роль жены Иванова Анны Петровны. На своем портрете, подаренном Чехову, актриса написала слова из своей роли: «Цветы повторяются каждую весну, а радости — нет».
Имя Глама-Мещерской теперь мало известно нашим читателям. Но в 80-х годах XIX века ее знала и любила вся театральная Москва. Молодая артистка (в 1887 г. ей был всего 31 год) великолепно сыграла такие различные и ответственные роли, как Юдифь в «Уриель Акосте», Софья в «Горе от ума», Аксюша в «Лесе», Варенька в «Дикарке» Островского.
На сцене театра Корша А.Я. Глама-Мещерской приходилось выступать главным образом в пьесах-однодневках, в эффектных, но пустых сценических безделушках. Но и здесь в ее исполнении чувствовалось большое, разпостороннее дарование, одинаково сильное в драме и в комедии. Своеобразная красота, женственность и грация актрисы усиливали ее сценическое обаяние. Среди театралов долго ходила эпиграмма-экспромт драматурга Д.В. Аверкиева (автора «Каширской старины»), посвященная Глама-Мещерской:
Вы нам твердите преупрямо,
Что Вы Глама, отнюдь не Глама,
Но будь Вы Глама иль Глама,
А все ж Вы нас свели с ума.
Несмотря на успех у зрителей, Чехов не был доволен пьесой, хотя и вполне понимал ее новаторский характер. По окончании работы над «Ивановым» Антон Павлович писал: «Вся моя энергия ушла на немногие, действительно сильные и яркие места, мостики же, соединяющие эти места, ничтожны, вялы и шаблонны. Но я все-таки рад: как ни плоха пьеса, но я создал тип, имеющий литературное значение...»
Постановка «Иванова» вызвала ожесточенные споры среди критики. Одни рецензенты объявили пьесу «глубоко безнравственной», «циническим лганьем на современную жизнь» и возмущались публикой, которая аплодировала Чехову и актерам. Другие в основном положительно оценили «Иванова» и отмечали, что пьеса является «лучшим выражением господствующего среди нас настроения».
Чехов получил ряд откликов, наглядно показавших, что пьеса дошла до зрителя. Знакомый Чехова литератор Н. Путята писал: «Читал отзывы о «Иванове» и радовался. Целый концерт из подворотни. Значит, в пьесе «есть». Да и не могло не быть». В письме художницы С.П. Кувшинниковой, написанном под непосредственным впечатлением от спектакля, мы находим такие строки: «Сейчас из театра: давали «Иванова»... Поработали головы, освежились души, каждый заглянул непременно в себя, а то ведь в последнее время в театре все больше зрелище, а не мысленное, не духовное наслаждение... Вы его дали всем нам. Вот почему страстно хочется перенестись в Москву хоть на минуту и как-то осязательнее выразить Вам восторг от лица нескольких сотен лиц, которые, как и я, вышли из театра далеко не с пустой или утомленной головой».
Наиболее вдумчивые зрители оценили новаторство драматурга. «Николай [Чехов], Шехтель и Левитан — т. е. художники — уверяют, что на сцене она [пьеса] до того оригинальна, что странно глядеть», — писал Чехов.
Вскоре пьесой заинтересовался петербургский Александринский театр. Режиссер театра Ф.А. Федоров-Юрковский обратился к Чехову с просьбой разрешить поставить «Иванова» в свой бенефис. Антон Павлович снова много и упорно работал над пьесой, искал лучшее драматургическое воплощение своего замысла. Чехов дважды перерабатывал текст пьесы: первый раз в октябре—декабре 1888 г., вторично — в январе 1889 г., когда писателю стало известно, что роль Саши, возлюбленной Иванова, будет играть знаменитая артистка М.Г. Савина.
Окончив новую редакцию пьесы, Антон Павлович писал Плещееву: «Я замучился, и никакой гонорар не может искупить того каторжного напряжения, какое чувствовал я в последнюю неделю... Всю неделю я возился над пьесой, строчил варианты, поправки, вставки, сделал новую Сашу (для Савиной), изменил IV акт до неузнаваемого, отшлифовал самого Иванова и так замучился, до такой степени возненавидел свою пьесу, что готов кончить ее словами Кина: «Палками Иванова, палками!»
Упорный труд драматурга был вознагражден. 31 января 1889 г. «Иванов» был сыгран в Петербурге великолепным ансамблем. Все, даже второстепенные роли были отданы первоклассным исполнителям. Главного героя пьесы по-прежнему играл В.Н. Давыдов, который к тому времени вернулся на Александринскую сцену. В ролях Саши и Анны Петровны выступили великие русские артистки М.Г. Савина и П.А. Стрепетова. Боркина играл В.П. Далматов, Авдотью Назаровну — В.В. Стрельская. В ролях Лебедева и Шабельского были очень хороши К.А. Варламов и П.М. Свободин.
Имя Константина Александровича Варламова вошло в историю русского театра. Варламова называли царем русского смеха. Вряд ли кто из русских актеров конца XIX — начала XX века обладал таким комическим даром, вряд ли у кого из деятелей русской сцены комическое было так тесно связано с чисто русской душевной теплотой, обаятельной простотой и детской непосредственностью.
Варламов создал огромную галерею сценических образов, среди которых особенно выделяются Осип («Ревизор»), Яичница («Женитьба»), Чичиков (инсценировка «Мертвых душ»), Сила Грознов («Правда хорошо, а счастье лучше») и др.
Если знакомство Чехова с Варламовым было эпизодическим, то со Свободиным писателя связывали самые дружеские отношения. Антон Павлович встречался с артистом в Петербурге, Свободин был желанным гостем Чехова в Москве, в Луке, а потом в Мелихове. Только за три с половиной года артист написал Чехову 102 письма (многочисленные письма Чехова к Свободину до сих пор не разысканы)3.
Писателя и артиста связывало и демократическое происхождение (оба были внуками крепостных), и любовь к театру, и литературные интересы. Даже в характерах Чехова и Свободина было нечто общее, и прежде всего — органическое соединение юмора и лиризма. Свободин был одним из наиболее образованных русских артистов своего времени. Он хорошо знал историю русской и мировой литературы, выступал в печати как поэт и беллетрист.
Современники, в том числе и Чехов, ценили Свободина как большого художника, умевшего не только дать острую внешнюю характеристику персонажа, но и глубоко раскрыть его внутреннюю жизнь. С большим мастерством артист играл на сцене Аркашку Счастливцева («Лес») и Любима Торцова («Бедность не порок»), простака Оргона («Тартюф») и Плюшкина (инсценировка «Мертвых душ»).
Именно Свободину в спектакле Александринского театра Чехов предназначил роль графа Шабельского, в образе которого так неожиданно и причудливо соединяются драматическое и смешное.
«Иванов» был горячо принят зрителями Александринского театра, которые устроили восторженную овацию автору и исполнителям. Чехов был взволнован, потрясен. «Пьеса моя имела громадный успех, и я вернулся увенчанный лаврами», — писал Чехов.
Среди откликов зрителей особенно интересны письма литераторов К.С. Баранцевича и М.И. Чайковского. Поздравляя Чехова с успехом пьесы, К.С. Баранцевич писал об исполнении В.Н. Давыдовым роли Иванова: «По-моему, он и есть тот срединный человек Иванов, который в сотнях лиц сидел вокруг меня, глядел во мне самом... Мне нравилось все: пьеса, актеры, что-то молодое и свежее, чем веяло все время в театре...
Толков о Вашей пьесе не обобраться было в театре, не обобраться их и теперь. «Драматургических дел мастера» кусали пальцы, делая вид, что они так себе... что им ничего... Возбуждение было общее. А я был безмерно рад и беспредельно счастлив».
Модест Ильич Чайковский, драматург и переводчик, брат композитора, в своем письме нарисовал картину второго спектакля «Иванова» 6 февраля 1889 г. (Чехов был в это время в Москве). Об игре Давыдова и Стрепетовой в третьем акте пьесы М.И. Чайковский писал: «Я был потрясен до глубины души. Вся зала как один человек начала вызывать Вас. Помощник режиссера вышел объявить о Вашем отсутствии. Актеры выходили раз шесть раскланиваться перед публикой. В фойе страшные препирательства, толки и крики. Один литератор... говорил, что после пьесы Гоголя ничего подобного он не видел, другой — адвокат чуть не с пеной у рта опровергал его».
М.И. Чайковский заключал свою опенку спектакля словами, которые воспринимаются как предвидение тонкого и проницательного критика: «Я смотрел пьесу с интересом и вниманием неослабным... а в общем по окончании ее остался при этом же мнении, что это самое талантливое произведение из всех новых, какие я видел на Александринской сцене, и что в авторе ее сидит будущий великий драматург, который когда-нибудь скажет нечто великое».
С голосами зрителей «Иванова» перекликались отзывы наиболее проницательных рецензентов. Чехов мог прочитать в газетах, что его произведение «не похоже ни на что до сих пор нами виденное на подмостках сцены»; что «появление на сцене «Иванова» представляет из себя целое театральное событие»; что «образ Иванова является лучшим выражением господствующего среди нас настроения и дает нам право причислить Чехова к тем художникам, которые умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений».
«Иванов» был поставлен не только в Петербурге и Москве, но и на провинциальной сцене. В.Н. Давыдов писал Чехову из Киева 18 мая 1889 г.: «Ваш дорогой «Иванов» производит везде сенсацию и возбуждает самые разнообразные суждения и толки. Прием ему отличный!!!»
Нам, знающим позднейшие совершенные произведения драматурга, может быть не вполне понятно восторженное отношение тогдашних зрителей к пьесе, еще не вполне для нас «чеховской». Многое в «Иванове» кажется традиционным, и новаторские элементы перемешаны здесь с тем, что было далеко не новым в 80-х годах. Но ведь это первое драматическое произведение, в котором Чехов осознал себя как новатор! Это пьеса, где видно начало новых путей, проложенных драматургом. Наконец, это пьеса, которая до сих пор живет сценической жизнью. Вот почему «Иванов» представляет большой интерес для всех, кому дорого и близко творчество Чехова.
Чехов выступил как новатор уже в выборе темы и сюжета пьесы, посвященной современному, актуальному тогда вопросу. «Пьеса у меня вышла легкая, как перышко... Сюжет небывалый», — писал Чехов. Новаторство сказывается и в жанре «Иванова», и в выборе героев, которых Чехов справедливо считал «новыми в русской литературе и никем еще не тронутыми», и, наконец, в обрисовке образов действующих лиц.
Один из лучших знатоков чеховского театра, так много сделавший для сценического раскрытия сущности пьес Чехова, В.И. Немирович-Данченко тонко охарактеризовал огромную, принципиальную разницу между героями «Иванова» и прежнего театра: «Между чеховскими персонажами и теми образами, которые приносились драматургами старым актерам, была пропасть. Нет и в помине того сценического лака, каким мы, драматурги, считали необходимым покрывать наших героев и, в особенности, наших героинь. Простые люди, говорящие о самых простых вещах, простым языком, окруженные будничной обстановкой... И при необычайной простоте все вместе поразительно музыкально: и эта запущенная усадьба, и лунная ночь, и копны сена, и крик совы, и сдавленное спокойствие Сарры, и тоска Иванова, и плачущая виолончель графа».
Основной герой пьесы точно сконцентрировал в себе черты, присущие людям той эпохи. Прежде жизнерадостный и сильный, увлеченный полезной, нужной людям работой, Иванов в удушливой атмосфере 80-х годов потерял свой пафос, надломился где-то у самого корня, остался без цели. Чехов показал всю общественную опасность героя пьесы: доброжелательный и отзывчивый по натуре, Иванов приносит страдания окружающим людям, делает их глубоко несчастными и в итоге сам бесславно гибнет.
Чехов особенно упорно работал над образом Иванова. Стремясь «прояснить» характер героя, Антон Павлович заново переписал ряд эпизодов, включил в пьесу монологи, раскрывающие внутреннюю жизнь Иванова и помогающие понять причины его гибели.
Монолог характерен для старого театра. Эта условная сценическая форма наполнилась у Чехова большим, новым содержанием. Иванов очень одинок, даже немногие расположенные к нему люди не могут понять его до конца. Потребность отдать себе отчет в том, что происходит в глубинах его сознания, заставляет Иванова думать вслух. Эти беспощадно правдивые, безрадостные размышления становятся саморазоблачением. И характерно, что впоследствии Чехов, уже автор «Чайки» и «Дяди Вани», готовя пьесу к новому изданию, не отказался от монологов.
Чехов всегда придавал большое значение началу и концовке произведения. Это особенно важно в драме. Финал пьесы не удовлетворил автора. В первой редакции пьесы Иванов умирает от разрыва сердца, оттого, что он не выносит оскорбления, нанесенного доктором Львовым. Этот финал подчеркивал полную душевную и физическую деградацию Иванова.
Во второй редакции пьесы, поставленной на сцене Александринского театра, уже не случайная смерть обрывает нить жизни Иванова, а он сам казнит себя. После слов: «Во мне заговорила моя молодость, прежний Иванов» — герой пьесы вынимает револьвер и стреляет в себя. Этот выстрел воспринимается как своего рода вызов миру бессердечных и пошлых людей, окружающих Иванова. У зрителя создается впечатление, что Иванов не просто больной, утративший веру в себя человек, а хотя и надломленный, несчастный, но боец.
Перед зрителями прошла трагедия одного из представителей русской интеллигенции 80-х годов, разочаровавшегося в «малых делах» и не имевшего душевных сил подняться до большого жизненного подвига. Невозможно жить, если жизнь не осмыслена большой идеей, — вот вывод, который должны были сделать те, кто увидел «Иванова» на сцене. В этом отношении «Иванов» смыкается с повестью «Скучная история».
Разоблачая «изнутри» Иванова, показывая его нравственное бессилие, Чехов срывает маску и с антипода главного героя пьесы — доктора Львова. Это по-своему честный, но бессердечный, сухой, ограниченный человек. Он, врач, не способен понять смысл душевной деградации Иванова. В своих оценках Иванова Львов объединяется с пошляками и мещанами. Публично оскорбив Иванова, он толкает его к катастрофе.
В.И. Немирович-Данченко, поставивший в 1904 г. «Иванова» на сцене Художественного театра, превосходно показал новаторство Чехова в создании образа Львова: «Самой интересной, самой новой фигурой для литературы 1880-х годов является доктор Львов. В этой фигуре, как мало где еще, с силой ударила смелость самобытного творчества Чехова. Я лично могу признаться, что для меня Львов был целым откровением в смысле литературного направления. До появления пьесы «Иванов» земский врач, да еще из молодых, пользовался, так сказать, обязательной санкцией лица положительного. Нужен был взмах психологии огромного полета, чтобы в этой честнейшей сухой морали увидеть тупость, жалкую прямолинейность. Великолепная фигура для оттенка Иванова, Лебедева. Великолепный контраст для определения симпатий автора, которые никогда не перейдут от людей душевной чуткости, хотя бы и безвольных и бездельных, к людям-дельцам, но с тупым непониманием интимнейших страданий души. Львов — это чудесная, в смысле выдержанности образа, сатира над всеми, кто смотрит на жизнь, как на шахматную игру и математические вычисления».
Рядом с Ивановым в пьесе две женщины — Анна Петровна и Саша. «Почему на любовь не отвечают любовью и за правду платят ложью?» — спрашивает Анна Петровна. Образ жены Иванова, самоотверженно любящей мужа и глубоко страдающей оттого, что ее любовь не встречает ответа, является большой удачей драматурга. Если Иванов показан местами прямолинейно и почти лишен подтекста, то образом Анны Петровны автор во многом преодолевает театрально-условное и приближается к глубоко реалистическому воплощению внутренней жизни героя. Вот характерный пример.
После отъезда Иванова к Лебедевым Анна Петровна переживает тяжелые минуты: она чувствует, что муж ее больше не любит. В разговоре с доктором после томительной паузы Анна Петровна произносит слова, казалось бы не имеющие никакого отношения к тому, что произошло: «На кухне «чижика» играют. (Поет): «Чижик, чижик, где ты был? Под горою водку пил». Веселая песенка звучит в устах Анны Петровны очень печально. Драматург усиливает чувство этого беспросветного страдания, заставляя Анну Петровну второй раз напевать песенку, но уже в несколько ином контексте: «...Но представьте, что он разлюбил меня совершенно! Конечно, это невозможно, ну — а вдруг? Нет, нет, об этом и думать даже не надо. (Поет): «Чижик, чижик, где ты был?..» (Вздрагивает). Какие у меня страшные мысли!..»
Здесь наглядно виден один из основных новаторских приемов Чехова-драматурга — контраст в изображении внешнего поведения героя и его душевного состояния. Этот маленький эпизод из пьесы имеет большое принципиальное значение в развитии драматургии Чехова.
Одним из лучших, наиболее «чеховских» образов пьесы является Шабельский. В нем сочетается непосредственность большого ребенка и желчность старика, обиженного жизнью, лирика и озлобленность, глубокий внутренний драматизм и внешний комизм.
Однако изображение обыкновенных людей и хорошо знакомой всем обыденной жизни не сделало «Иванова» бытовой драмой. По характеристике В.И. Немировича-Данченко, здесь — особенно в первом акте — налицо то «вдохновенное соединение простой, живой, будничной правды с глубоким лиризмом», которое составляет пафос чеховской драматургии. Поэт в прозе, Чехов был поэтом и в драматургии. Как бы ломая привычные рамки жанра, Чехов смело соединяет в пьесе остродраматическое и смешное. «Иванов» стал важным шагом на пути создания нового жанра психологической, социальной драмы, развертывающейся в лирическом плане.
Вторая большая пьеса, созданная Чеховым вслед за «Ивановым», «Леший», имела необычную, можно сказать, драматическую сценическую судьбу. Еще в мае 1888 г. Чехов писал о замысле новой «лирической пьесы». В октябре 1888 г. Антон Павлович разработал подробные характеристики действующих лиц. В апреле—мае 1889 г. были закончены два акта пьесы. Однако позднее Чехов, недовольный написанным, уничтожил рукопись и начал работу сначала.
В сентябре 1889 г. Антон Павлович сообщал Плещееву: «Пишу, можете себе представить, большую комедию-роман и уже накатал залпом 2½ акта... Вывожу в комедии хороших, здоровых людей, наполовину симпатичных; конец благополучный. Общий тон — сплошная лирика. Называется «Леший».
Чехов работал над «Лешим» очень много, с большим увлечением и даже, как он сам говорил, с наслаждением. Он много вложил дорогих ему мыслей и чувств в пьесу. Если основной герой «Иванова» — деградировавший, утративший смысл жизни и в финале гибнущий интеллигент, то в центре новой пьесы — натура глубоко творческая, утверждающая непреходящую ценность и красоту бытия.
В проспекте первой редакции пьесы Чехов дал развернутую характеристику своего героя, который носил тогда другое имя: «Виктор Петрович Коровин, помещик лет 30—33. Леший. Поэт, пейзажист, страстно чувствующий природу. Как-то, будучи еще гимназистом, он посадил у себя во дворе березку; когда она позеленела и стала качаться от ветра, шелестеть и бросать маленькую тень, душа его наполнилась гордостью: он помог богу создать новую березу, он сделал так, что на земле стало одним деревом больше! Отсюда начало его своеобразного творчества. Он воплощает свою идею не на полотне, не на бумаге, а на земле, не мертвой краской, а организмами... Дерево прекрасно, но мало этого, оно имеет право на жизнь, оно нужно, как вода, как солнце, как звезды. Жизнь на земле немыслима без деревьев. Леса обусловливают климат, климат влияет на характер людей и т. д. и т. д. Нет ни цивилизации, ни счастья, если леса трещат под топором, если климат жесток и черств, если люди тоже жестоки и черствы».
В окончательной редакции пьесы ее героя зовут Михаил Львович Хрущев. Автор делает его не только владельцем усадьбы, но и врачом. Это в большей степени отвечает внутреннему содержанию образа. Профессия врача «демократизирует» человека, приближает его к окружающим людям, к их нуждам. Хрущев страстно любит природу, тонко чувствует ее красоту. Он глубоко переживает хищническое истребление лесов. Он хочет спасти гибнущие от топора леса, посадить новые, сделать жизнь людей лучше, светлее, красивее.
В образе Михаила Львовича Хрущева драматург воплотил черты человека большой души, живущего не узкими, эгоистическими интересами, а широкой творческой жизнью, стремящегося быть полезным и нужным людям. Именно в уста доктора Хрущева писатель вложил проникновенные, полные глубочайшего смысла слова: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли...» Позднее эти слова еще раз прозвучали в пьесе «Дядя Ваня», и миллионы читателей и зрителей восприняли их как пламенный призыв.
Герой пьесы с большой остротой видит то, что стоит на пути человека к прекрасной, полной жизни. Так возникает в пьесе образ темного леса, который вырастает до образа-символа. Глухой и мрачный лес — это прежде всего дебри повседневных мелочей жизни, взаимного непонимания, мучительной разъединенности людей, через которые они не могут пробиться. Задыхается, мучительно ищет выхода Елена Андреевна, неизвестно зачем отдавшая свою молодость и красоту бездарному профессору Серебрякову. С огромной болью ощущает трагедию своей бесплодной, никому не нужной жизни Егор Петрович Войницкий, не находит выхода и кончает свою жизнь самоубийством.
Преуспевают пошляки богатеи желтухины. «Ученая вобла» Серебряков чувствует себя солью земли. Хрущев, и вместе с ним Чехов, осуждает себялюбивый и жестокий мир, где торжествуют желтухины и Серебряковы, а гибнут хорошие люди. «Так жить нельзя!» — восклицает Хрущев, и эти слова становятся одним из лейтмотивов творчества писателя. Они выражают смысл многих рассказов и пьес Чехова. «Леший» — пьеса о разрушении, о гибели человека и о красоте созидания, творчества.
Новой пьесой Чехова очень заинтересовался Павел Матвеевич Свободин, который хотел поставить «Лешего» в свой бенефис на сцене Александринского театра. В начале октября 1889 г. артист приехал на один день в Москву, чтобы увидеть автора «Лешего». До четырех часов утра затянулась в кудринском доме беседа Чехова и Свободина.
Артист сделал все от него зависящее, чтобы поставить «Лешего» на сцене. Он сам вместе с членами своей семьи переписывал пьесу, вел переговоры с дирекцией театра, читал «Лешего» на заседании, где решалась судьба спектакля. Однако неофициальный Театрально-литературный комитет забраковал «Лешего» якобы за его «несценичность». При этом совершенно недвусмысленно Свободину дали понять, что постановка «скучной» пьесы не понравится великим князьям, посещавшим Александринский театр, и может испортить отношения театра с членами императорской фамилии.
Свободин с возмущением писал после заседания комитета: «Леший» не годится, по мнению импровизированного комитета... потому что в нем нет крыловских эффектов4, пережеванных положений и лиц, глупых, бездарных пошлостей, наводняющих теперь Александринскую сцену. Он скучен, растянут и странен, как все даровитое и глубокое перед судом ничего не смыслящих людей... Живые лица, живые речи и характеры [«Лешего»] таковы, что вся александринская дребедень не стоит и половины пьесы Чехова».
Все же пьеса была поставлена, но не в Петербурге, а в Москве, на сцене недавно открытого тогда частного театра Абрамовой5. Премьера «Лешего» состоялась 29 декабря 1889 г., в дни рождественских праздников, и это сказалось на судьбе пьесы. Специфическая «праздничная» публика, пришедшая в театр для развлечения, не поняла серьезной пьесы, лишенной привычных для этой категории зрителей сценических эффектов. «Леший» не дошел и до некоторых друзей писателя.
Один из зрителей первого спектакля «Леший» вспоминал: «Играли «Лешего» очень недурно... Первые акты понравились; автора, кажется, даже вызывали... Последний акт испортил Чехову дело. Последний акт был очень длинен, показался скучным и утомил праздничную публику... На вызовы артистов они [артисты театра Корша, конкуренты театра Абрамовой] отвечали отчаянным шиканьем; когда же несколько голосов попробовали вызвать автора, раздался неистовый рев: из артистических лож шипели, свистели в ключи... чуть не мяукали. Получился грандиозный скандал, к которому приложили руку все недоброжелатели Чехова, все завистники».
Только недавно узнавший радость большого успеха, Чехов впервые испытал горечь тяжелого поражения. Рассказывают, что после 29 декабря Антон Павлович на несколько дней исчез из дома. Свободин, также тяжело переживавший провал «Лешего», опасался, что Чехов совсем перестанет писать для театра. «В первое время после неуспеха письма его ко мне дышали таким спокойствием, из-за которого выглядывало чуть что не отчаяние», — говорил артист.
Чехов не разрешил печатать пьесу и не любил вспоминать о ней. Впоследствии «Леший» послужил материалом для создания одного из самых совершенных творений Чехова-драматурга — пьесы «Дядя Ваня»6.
Как бы ни были интересны и по-своему замечательны большие пьесы Чехова, созданные во второй половине 80-х годов, они не достигают высочайшего художественного уровня Чехова-новеллиста, автора повестей «Степь», «Скучная история». Однако была область драматургического творчества, где Чехов-драматург стоит наравне с автором рассказов. Это одноактные пьесы, которым писатель уделял особое внимание в кудринские годы.
Для того чтобы в полной мере оценить созданное Чеховым в этом жанре, следует сказать, что одноактная пьеса на русской сцене тех лет — это, как правило, театральный пустяк, обычно даваемый «на закуску» после основной, большой пьесы. Часто это переводная пьеска, переделанная драматургом-ремесленником на русский лад. Характерно, например, что в день премьеры «Иванова», 19 ноября 1887 г., на сцене театра Корша после пьесы Чехова шел «русско-французско-немецкий водевиль» «Зал для стрижки волос».
Совершенно иное отношение к одноактной пьесе у Чехова. В письме к А.С. Суворину в 1888 г. Чехов говорит: «Посоветуйте Маслову [А.Н. Маслов-Бежецкий — беллетрист и драматург], если нет времени писать комедии, приняться за водевили... Ведь между большой пьесой и одноактной разница только количественная». Это высказывание очень важно для понимания удельного веса маленьких пьес Чехова. Оно свидетельствует о том, что Чехов придавал серьезное художественное значение жанру одноактной пьесы.
Создатель новаторской формы юмористического и лирического маленького рассказа, Чехов тяготел к жанру одноактной драматургии. 14 января 1887 г. Чехов сообщил одной из своих знакомых: «Я написал пьесу на 4-х четвертушках. Играться она будет 15—20 минут. Самая маленькая драма во всем мире. Играть в ней будет известный Давыдов, служащий теперь у Корша... Вообще маленькие вещи гораздо лучше писать, чем большие: претензий мало, а успех есть... что же еще нужно? Драму свою писал я 1 час и 5 минут».
19 февраля 1888 г. пьеса «Лебединая песня» («Калхас») была поставлена на сцене театра Корша. В роли артиста Светловидова выступил В.Н. Давыдов. В миниатюре, почти лишенной внешнего сценического действия, Чехов показал глубокую внутреннюю драму уходящего из жизни одинокого старого человека, полного любви к вечно живому искусству.
Вполне естественно, что Чехов с его гениальным умением видеть и изображать смешное тяготел к жанру водевиля. Характерно, что уже в «Иванове» драматург смело сочетал остродраматическое и смешное. Здесь есть персонажи, которые с полным правом могли бы существовать в водевиле.
Это незадачливый делец, управляющий имением Боркин; дочь богатого купца, мечтающая о титуле графини, Бабакина; скупая хозяйка усадьбы Зинаида Савишна — «Зюзюшка» с ее «кружовенным вареньем»; картежник-маньяк акцизный Косых; молодые и старые люди, гости у Лебедевых — целая галерея комических персонажей.
В письмах того времени, в беседах с товарищами по литературе Антон Павлович не раз говорил о том, как нужно и важно для драматурга работать в этом жанре и как трудно написать хороший водевиль.
Еще в конце 1887 г., только что закончив пьесу «Иванов», Чехов вместе с И.Л. Леонтьевым-Щегловым замышляет написать одноактную шутку «Сила гипнотизма». В беседе с ним Антон Павлович импровизирует сюжет этой будущей, очень смешной пьесы, замысел которой остался неосуществленным. Тогда же Чехов хочет написать вместе с А.С. Лазаревым-Грузинским веселый водевиль «Гамлет, принц датский» на сюжет из театральной жизни. По-видимому, Чехов написал начало пьесы, но и на этот раз замысел им не был осуществлен. Сохранилась только программа водевиля, изложенная Антоном Павловичем в письме к Лазареву-Грузинскому:
«Условия: 1) сплошная путаница, 2) каждая рожа должна быть характером и говорить своим языком, 3) отсутствие длиннот, 4) непрерывное движение, 5) роли должны быть написаны для [далее Чехов перечисляет имена артистов], 6) критика на театральные порядки: без критики наш водевиль не будет иметь значения».
В этой программе интересно все. В первую очередь Чехов выдвигает требование полного понимания драматургом законов водевильного жанра (сюжет, краткость, динамика). Далее Антон Павлович утверждает, что персонажи водевиля должны быть не условными театральными манекенами, а характерами. Наконец, водевиль — не просто безобидный пустячок, не чисто развлекательная пьеса, он должен нести в себе какую-то общественно ценную тему (в даном случае критика рутинных театральных порядков). Эти пожелания были блестяще реализованы драматургом в ряде созданных им одноактных пьес.
В феврале 1888 г. Антон Павлович работал над пьесой-шуткой. «...Чехов однажды, — рассказывает А.С. Лазарев-Грузинский, — поднялся с кресла, взял со стола тоненькую тетрадку и, стоя посреди комнаты, жестикулируя, меняя голос, прочел нам очень живую и веселую пьеску. Это был только что законченный им «Медведь». Читал Чехов мастерски... всю пьеску он прочел свободно, не задыхаясь, не спадая с голоса...» Антон Павлович вообще очень редко читал вслух свои произведения.
Этот случай говорит о том, что писатель придавал большое значение своему, на первый взгляд, литературному пустяку и хотел проверить на слушателях доходчивость водевиля.
«Медведь» был впервые поставлен на сцене театра Корша 28 октября 1888 г. В роли помещика Смирнова выступил известный комедийный артист Н.Н. Соловцов, впоследствии в течение многих лет руководивший одним из лучших русских провинциальных театров. Роль молоденькой вдовушки Поповой сыграли Н.Д. Рыбчинская и А.Я. Глама-Мещерская.
Вслед за «Медведем» Чехов написал одноактную шутку-водевиль «Предложение». Водевиль был поставлен в 1889 г. в Московском частном театре Горевой, а в январе 1890 г. — в Малом театре. В Петербурге пьеса шла на сцене Александринского театра. Здесь, по характеристике Чехова, «бесподобно» сыграл роль Ломова П.М. Свободин, а К.А. Варламов был блестящим Чубуковым. Восхищенный редким комическим талантом Варламова, драматург написал для него в 1889 г. водевиль «Трагик поневоле».
Водевили имели огромный, небывалый успех. Публика смеялась от души, горячо вызывала исполнителей и автора. В письме брата писателя Михаила Павловича сохранился перечень мест, где исполнялся «Медведь», поставленный в начале 1889 г. Оказывается, пьесу играли тогда помимо Москвы в Харькове, Калуге, Полтаве, Новочеркасске, Таганроге, Ревеле, Кронштадте, Томске, Киеве, Туле, Тифлисе, Казани, Ярославле, Иваново-Вознесенске, Костроме, Симбирске.
«Медведь» и «Предложение» завоевали всю Россию», — писал Чехову литератор В.В. Билибин. Между прочим, этот театральный успех содействовал улучшению материального положения семьи Чеховых и помог Антону Павловичу избавиться от срочных, истощавших его силы работ. «Мой «Медведь» следовало бы назвать «Дойной коровой», — шутил Чехов.
Артист П.М. Свободин с восхищением отзывался о водевилях Чехова: «Так мастерски писали и пишут лучшие европейские писатели... Это просто образцовые диалоги, — и в этом Вы мне поверьте: никто как актер-чтец не сумеет понять и оценить это. И такие вещи очень-очень нужны театру. Вот чем объясняется «бессмертие и неоколевание» «Медведя» и «Предложения».
Чехову удалось возродить к жизни, казалось бы, давно ушедший жанр. После бездарных пьесок с шаблонными ситуациями русская публика увидела подлинно художественные миниатюры. Вместо обычных водевильных персонажей, говоривших условным языком, на сцене появились живые люди. Их речь была естественной и красочной, а ситуации пьесы насыщены динамикой и неподдельным комизмом.
Сдержанный и терпеливый в отношении к людям, стремящийся прежде всего увидеть хорошее в человеке, Чехов с необычайной для него резкостью охарактеризовал персонажей одного из своих водевилей — «Предложение» — как «мелкую грошовую сволочь». Мир, который запечатлен в водевилях Чехова, — это мир мелких людей, убогих мыслей, ничтожных чувств. Здесь царит бестолковая суета, погоня за пустяками. Здесь то и дело возникают смешные, абсурдные с точки зрения здравого смысла ситуации.
Новый примечательный мотив появляется в «Трагике поневоле». Сначала кажется, что это непритязательная шутка, один из вариантов темы «дачного мужа», бесконечно варьировавшейся в юмористических журналах того времени. Но для Чехова конца 80-х годов был бы невозможен возврат к теме, многократно эксплуатировавшейся авторами-юмористами. Смысл чеховской драматической миниатюры неизмеримо значительнее: человек стал рабом вещей; быт заглушил, задавил человека. Это уже на грани трагического!
Водевили были лишь этапом к созданию одного из наиболее совершенных образцов малого жанра в русской и мировой драматургии — пьесы «Свадьба», написанной осенью 1889 г. Глубоко и всесторонне знавший жизнь самых различных социальных слоев России, Чехов не раз изображал жизнь мещанства. Яркий эпизод небогатой событиями мещанской жизни — свадьба — привлек внимание драматурга возможностью показать на сцене во всей ее характерности среду обывателей.
Писатель не раз использовал свои насыщенные диалогом рассказы для создания одноактных пьес. Конечно, это были не просто инсценировки, а новые драматические произведения, имеющие самостоятельную художественную ценность. Так, на основе рассказа «Калхас» была написана пьеса «Лебединая песня» («Калхас»). Рассказ «Один из многих» был переделан в «Шутку в одном действии» — «Трагик поневоле». Водевиль «Юбилей» вырос из рассказа «Беззащитное существо». Пьеса «Свадьба» написана на материале двух рассказов — «Брак по расчету» и «Свадьба с генералом». В обоих рассказах и тема свадьбы, и персонален, в частности «генерал», даны в чисто бытовом, юмористическом плане.
В пьесе «Свадьба» Чехов по-новому воплотил тему, давно привлекавшую его внимание. Быт как таковой уже не интересует теперь писателя. Прежний, в какой-то мере безобидный смех перерастает здесь в сатирически острое осмеяние пошлости мещанской жизни. Вместе с тем в пьесу неожиданно и смело входит скрытый, глубоко драматический элемент.
Чехов немногими чертами рисует хозяев и гостей на свадьбе. Здесь «муж своей жены» маленький чиновник Жигалов; его супруга — стяжательница Настасья Тимофеевна; глупенькая их дочь — невеста Дашенька; полный мещанской амбиции жених Апломбов, служащий оценщиком в ссудной кассе; падкий на деньги чиновник Нюнин; любитель «образованности» телеграфист Ять; томная «царица бала» Змеюкина в безвкусном ярко-пунцовом платье.
Автор сталкивает со всеми ними военного моряка, капитана 2-го ранга в отставке Федора Яковлевича Ревунова-Караулова, случайно попавшего на свадьбу. Поначалу кажется, что это тоже чисто бытовая, комическая фигура. Очень уж смешон этот детски доверчивый, непосредственный, разговорчивый старик, увлекающийся воспоминаниями о море и морской службе, такими далекими и чуждыми для сидящих за свадебным столом. Но по мере того как перед зрителями раскрывается пустота и бессмысленная суета жизни присутствующих на свадьбе, образ «генерала» приобретает совсем иной, трагический характер.
Незаслуженно оскорбленный людьми, к которым он шел с открытым сердцем, одинокий и беспомощный, Ревунов-Караулов уходит со свадьбы. Его крик: «Человек, выведи меня! Человек!» — звучит как вопль отчаяния в бездушном мире, где нет и не может быть настоящих людей. И старый заслуженный моряк Ревунов-Караулов воплощает собой поруганное мещанами человеческое достоинство.
В финале пьесы есть еще одна деталь, имеющая большое художественное значение. «Генерал» уходит. Свадебное пиршество продолжается. Громко играет музыка. И вот Змеюкина бросает как будто «проходную» реплику: «Мне душно! Дайте мне атмосферы». После слов Ревунова-Караулова в общем контексте пьесы эти слова переосмысливаются зрителем. От ощущений физической духоты они переводят нас к духоте моральной. Ведь нечем дышать в атмосфере самодовольной воинствующей обывательщины!
Идеи и образы драматургии Чехова внутренне связаны с повестями и рассказами писателя, поставившего своей главной художественной задачей углубленное реалистическое изображение жизни. Несмотря на все существенные различия в содержании произведений, «Иванов» ассоциируется у читателя со «Скучной историей», от одноактных миниатюр идут прямые пути к рассказам Чехова.
В произведениях второй половины 1880-х годов Чехов стремился еще ближе подойти к изображению обыденной жизни. Именно в то время писатель произнес слова, ставшие знаменитыми: «Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но ведь в жизни не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт...» И еще: «Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни».
Значение этих высказываний очень велико — они являются ключом к пониманию важной, определяющей черты чеховской драматургии.
Писатель выступает здесь против литературщины, против всего внешне эффектного, но внутренне ничтожного. Чехов ставит перед собой труднейшую задачу воссоздания на сцене обыденной жизни во всей ее простоте и многосложности.
Эта задача реализована в лучших пьесах Чехова 1880-х годов. И хотя многое в «Иванове» и «Лешем» кажется несовершенным сравнительно с позднейшими шедеврами, в них чувствуются черты великого драматурга, приблизившего сценическую, театральную правду к правде жизненной, создавшего новый жанр лирической пьесы. Большим художественным достижением являются одноактные пьесы Чехова, и прежде всего «Свадьба». Вот почему можно с полным основанием сказать, что в доме на Садовой-Кудринской родился гениальный драматург-новатор.
Примечания
1. И.П. Киселевский — видный артист театра Корша. В пьесе «Иванов» играл роль графа Шабельского. Чехов, возлагавший надежды на этого талантливого артиста, был недоволен его исполнением на первом спектакле.
2. М.М. Дюковский, А.С. Киселев — близкие знакомые Чехова.
3. В 1892 г. П.М. Свободин скоропостижно скончался на сцене Александринского театра во время спектакля «Шутники» Островского, где артист играл роль Оброшенова.
4. В.А. Крылов — плодовитый драматург, автор сценически эффектных, но пустых, шаблонных пьес.
5. Теперь в этом здании на пл. Свердлова помещается Центральный детский театр.
6. В 1960 г. «Леший» с успехом был поставлен в Москве на сцене Театра имени Моссовета.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |