Мысль о выступлении в «толстом» журнале с большой повестью возникла у Чехова, по-видимому, весной 1886 года, когда он получил письмо Д.В. Григоровича. 25 марта 1886 года Григорович писал: «По разнообразным свойствам Вашего несомненного таланта, верному чувству внутреннего анализа, мастерству в описательном роде... чувству пластичности, где в нескольких строчках является полная картина... Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий... Бросьте срочную работу... голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного... Один такой труд будет во сто раз выше оценен сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам; Вы сразу возьмете приз и станете на видную точку в глазах чутких людей и затем всей читающей публики»1.
В 1886 году к Чехову обращался и один из редакторов «Русской мысли» М.Н. Ремезов: «Милостивый государь Антон Павлович... Пользуясь нашим старым знакомством, я позволяю себе обратиться к Вам с предложением, через мое посредство, передать редакции «Русской мысли» один из Ваших рассказов, или не один, а несколько... Я думаю, что Вам было бы очень своевременно выбраться в большую литературу, в которой Вы, несомненно, можете занять видное место»2.
Повод для создания «Степи» появился в декабре 1887 года, когда В.Г. Короленко передал Чехову просьбу Н.К. Михайловского — написать для «Северного вестника» большую повесть.
Короленко вспоминал об этой поре:
«Когда в Петербурге я рассказал в кружке «Северного вестника» о своем посещении Чехова и о впечатлении, которое он на меня произвел, — это вызвало много разговоров... «Северный вестник» Михайловского хотел бы видеть Чехова в своей среде, и мне пришлось выслушать упрек, что во время своего посещения я (тогда еще новичок в журнальном деле) не позаботился о приглашении Чехова как сотрудника.
В следующее свое посещение я уже заговорил с Чеховым об этом «деле», но еще раньше меня говорил с ним о том же А.Н. Плещеев...
Мы условились встретиться в Петербурге в редакции «Осколков», где я действительно нашел Чехова в назначенный день в кабинете редактора г. Лейкина...
Через некоторое время первый журнальный рассказ А.П. Чехова был написан. Назывался он «Степь»3.
Встреча, о которой вспоминал Короленко, произошла, вероятно, 1 декабря 1887 года. На другой день Чехов виделся с Михайловским: «Вчера... с 10½ часов утра до трех я сидел у Михайловского... в компании Глеба Успенского и Короленко: ели, пили и дружески болтали» (Чеховым, 3 декабря 1887 г.).
С появлением «Иванова» (1887), а вскоре и «Степи», с присуждением Пушкинской премии к нему пришла еще не слава, а всего лишь первый — правда, большой — успех, представлявшийся ему довольно непрочным. «И великие писатели бывают подвержены риску исписаться, надоесть... Я лично подвержен этому риску в сильнейшей степени», — писал он А.С. Лазареву-Грузинскому 20 октября 1888 года.
Чехову в эту пору шел двадцать девятый год; литературным патриархам — Суворину, Плещееву, Григоровичу — он казался писателем начинающим, но у него был серьезный опыт, большое прошлое; к этому времени он напечатал в московских и петербургских еженедельниках и газетах несколько сотен юморесок, сценок, рассказов. Сам он не слишком высоко ценил свое «осколочное» прошлое, разделяя «общий взгляд на свою литературную мелкость» (Д.В. Григоровичу, 28 марта 1886 г.); быть может, он был вполне серьезен, когда писал тому же Григоровичу, что водил свою музу в такие места, где бывать ей совсем не подобало. Но во взгляде больших писателей на свое прошлое почти всегда сквозит сомнение и недовольство; в чеховских же письмах оно выражено особенно резко. В действительности он был очень далек от пессимизма в отношении к трудному опыту «осколочных» лет. Он готов был выбросить половину написанного в раннюю пору «за негодностью», но ни одной из своих ранних строк не стыдился.
И.А. Бунин вспоминал один из вечеров в ялтинском доме Чеховых:
«Как-то я выбрал и начал читать вслух его давнишний рассказ, написанный в 1886 г., «Ворона».
Сначала Антон Павлович хмурился, но, по мере того, как развивалось действие... понемногу стал улыбаться, смеяться. Правда, пьяных я умел изображать»4.
Но умел ведь и Чехов!
«Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, бог знает почему, берег и тщательно прятал» — эти строки из письма к Д.В. Григоровичу от 28 марта 1886 года привычно соотносятся со «Степью», хотя Чехов, конечно, мог смотреть в какую-то иную, не столь определенную творческую даль.
Письмо Д.В. Григоровича растрогало Чехова так, как никакое иное в его жизни. «Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния... Как Вы приласкали мою молодость, так пусть бог успокоит Вашу старость...» — есть в этих строчках, помеченных 28 марта 1886 года, какая-то нечеховская открытость и лирика; обычные письма сдержаннее, ироничней. Быть может, тон его ответа ярче всего свидетельствует о том, какую цену имело в его глазах письмо Григоровича; он долго ждал, перестал уже ждать — и вот наконец дождался.
Д.В. Григорович был в те времена настоящим литературным патриархом, одним из последних могикан в отошедшем уже поколении, стоявшем у истоков классической русской литературы. Он знал Белинского, Некрасова и Тургенева, был дружен с Достоевским, печатался в «Современнике». Основное в его обширном литературном наследии было опубликовано в 40-е и 50-е годы; в 1883 году он ненадолго вернулся в литературу с «Гуттаперчевым мальчиком». Письмо от такого писателя и в самом деле должно было поразить Чехова и оставить глубокий след в его душе.
Но и Чехов в свой черед тронул Григоровича чистотой своего стиля и яркой одаренностью, необычной в том литературном поколении, от которого Григорович, вероятно, ничего значительного не ждал. В «Петербургской газете» 1885—1886 годов он нашел несколько рассказов Антоши Чехонте (среди них был «Егерь», напомнивший ему Тургенева и «Записки охотника») и отметил для себя это имя, выделив его из множества ничего не обещавших имен: «У Вас настоящий талант — талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения» (25 марта 1886 г.).
В этой переписке, возникшей, казалось бы, по счастливой случайности (ведь Григорович мог и не отметить чеховские рассказы или не откликнуться на них), есть нечто исторически неизбежное. Один из поздних чеховских персонажей собирался выгравировать на перстне надпись: «Ничто не проходит».
Сколько раз повторялось, что Чехов выдвинулся «во времена застоя», когда умерли Тургенев, Достоевский, Островский, Писемский, — как будто смерть писателя, конец его земного существования есть в самом деле конец, а не начало его жизни в общественном сознании, его славы (если она не мимолетна, то поневоле посмертна), его исторической судьбы.
С писателями старшего поколения Чехов в эту пору общался охотнее и, по-видимому, легче находил с ними общий язык, чем со своими сверстниками. Иные из его заветных замыслов — в частности, и замысел «Степи» — мог понять лишь старый писатель, ценивший и помнивший не только «Записки охотника», но, пожалуй, и романтическую поэзию и прозу пушкинских и гоголевских времен. Не нужно удивляться, что «Степь» показалась старомодной и скучноватой, например, Н.К. Михайловскому. Не ему одному: привычно было читать об эмансипации женщин, о нигилизме или хождении в народ, а степь, дорога, поэзия зорь и гроз — все это давно уже вышло из моды.
«Про дороги прежние, про дороги «конем», как выразился недавно один мужичок, мы, жители столиц, стали совсем забывать. А должно быть, и на них теперь можно встретить много нового против прежних порядков. Я, по крайней мере, слышал много любопытного от рассказчиков, и так как повсеместным будто бы разбойникам я все-таки не верю вполне, то и собираюсь чуть не каждое лето проехаться куда-нибудь поглубже, по прежним дорогам, для собственного назидания и поучения»5.
Чехов еще застал и, вероятно, видел в Пушкинские дни 1880 года писателя, которому принадлежат эти слова, и слышал его речь о Пушкине. Ф.М. Достоевский, чей замысел и был, по-видимому, реализован в «Степи», лучше других понял бы Чехова, его степную «дорогу конем» и его Егорушку.
«Если хотите всю мою мысль, то, по-моему, дети, настоящие то есть дети, то есть дети людей, должны родиться на земле, а не на мостовой. Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своем, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут»6.
В середине 80-х годов много писали об истощении лесов и родников, о пересыхающих в засуху речках, о разорении берложек и гнезд — «богоданных жилищ» зверей, птиц и насекомых. Было ясно, что в скором будущем дикие животные станут редкостью, а иные из них и вовсе исчезнут с лица земли, оставив след в одной лишь естественной истории (о Красной книге подумывали, но всерьез еще не говорили). Писали о стремительно нарастающей, вредоносной скорости жизни, о не подвластном никакому контролю и ограничениям развитии промышленности и железных дорог: век электричества и воздухоплавания был не за горами.
Чехов видел, как возникали и набирали силу перемены, которые в конце концов привели к современной НТР. Но все это видел не он один, и не он был здесь первым. Прямой предтеча его, Ф.М. Достоевский, писал в «Подростке»: «Ныне безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала»7. Многое в чеховском творчестве восходит к этому художественному зерну, к этому предельно сжатому, бесконечно содержательному конспекту. Здесь не только экологическая карта доктора Астрова и далее все, что в драматургии и прозе Чехова сказано о вырубленных лесах и пересыхающих реках, об одиноких чудаках, упрямо сажающих свои березки, и о людях с размахом, сводящих под корень старые вишневые сады. Здесь все мечты Астрова, Вершинина и Тузенбаха о жизни, которая будет прекрасной через двести, или триста, или тысячу лет, вся хрестоматийно-чеховская тоска по утраченной общей идее. Это близко не просто по смыслу, нет, — это подчеркнуто близко по словарю, это написано так, чтобы у читателя и сомнений не возникало относительно первоисточника; и напрасно спрашивать себя, знал ли Чехов «Дневник писателя», читал ли «Подростка», поскольку не знать Достоевского в России тех лет мог разве что круглый невежда.
Примечания
1. Переписка А.П. Чехова. М., 1984. Т. 1. С. 276—277.
2. Письмо 9 августа 1886 г. (ГБЛ). См.: Долотова Л.М. Чехов и «Русская мысль» // Чехов и его время. М., 1977. С. 266.
3. Короленко В.Г. Антон Павлович Чехов // Собр. соч. Т. 8. С. 84—86.
4. Бунин И.А. Собр. соч. Т. 9. С. 195.
5. Достоевский Ф.М. Маленькие картинки (в дороге) // Полн. собр. соч. Т. 21. С. 159.
6. Там же. Т. 23. С. 96.
7. Там же. Т. 13. С. 54.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |