Январь 1888 года

Создавая «Степь», Чехов не был связан ни сроками, ни объемом; кажется, впервые за многие годы он мог писать просторно и не спеша. Тем удивительнее, что непривычно большая и сложная повесть была написана за неполные пять недель.

Первое упоминание о ней появилось в письме к И.Л. Леонтьеву (Щеглову): «Передайте добрейшему А.Н. Плещееву, что я начал пустячок для «Северного вестника»... Когда кончу, не знаю. Мысль, что я пишу для толстого журнала и что на мой пустяк взглянут серьезнее, чем следует, толкает меня под локоть, как черт монаха. Пишу степной рассказ» (1 января 1888 г.). О завершении работы Чехов известил А.Н. Плещеева 3 февраля 1888 года: «Степь» кончена и посылается». Тем же днем помечено письмо к М.В. Киселевой: «Я утомлен до мозга костей. Вчера окончил, а сегодня послал повесть, которую Вы увидите в мартовской книжке «Северного вестника».

В «осколочные» годы Чехову случалось писать помногу, ночами не отрываясь от письменного стола. Теперь же он работал спокойно, оставляя время для размышлений, для писем, комментирующих «степной» замысел и работу над ним, историю создания новой повествовательной формы. Но не поспешно ли, не слишком ли все-таки быстро — почти шесть печатных листов за месяц с небольшим? Правда, Чехов переживал в эту пору духовный подъем, но все же сроки кажутся слишком уж сжатыми: для столь просторной повести нужен был, конечно, и определенный хронологический простор.

Известно, что серьезные литературные замыслы складывались у Чехова и обдумывались подолгу, иногда по десять — пятнадцать лет, формируясь среди множества других замыслов и тем, в непрерывном потоке наблюдений. Время от времени в записных книжках появлялись заметки, отдельные реплики, диалоги, завершенные фразы. По мере того как пополнялись книжки, возникала последовательность фраз и периодов; наступало наконец время работы над рукописью, давно уже существовавшей вчерне. В комментариях отмечаются даты создания («Степь» написана в Москве между 1 января и 3 февраля 1888 г.). Их было бы правильнее называть датами записывания, поскольку за ними стоит далекая перспектива черновой работы, длившейся иногда по многу лет. Своя творческая перспектива была, разумеется, и у «Степи», но записные книжки 80-х годов до нас не дошли.

Тем важнее письма, по счастью довольно многочисленные и подробные, тем интереснее «степные» мотивы и образы в творчестве ранних лет.

«Степная» тема восходит к истокам творческой биографии Чехова; она появилась задолго до «Егеря», очаровавшего Д.В. Григоровича своей поэтичностью, до «Счастья», прямо предваряющего «Степь». Уже в первой пьесе, отразившей впечатления гимназических лет, есть «дорогие сердцу образы и картины» и мечты о деятельности, широкой, как степь: «Нам бы с тобой пустыню с витязями, нам бы с тобой богатырей с стопудовыми головами, с шипом, с посвистом». Есть здесь и разбойничьи легенды, и помещики, и купцы, и власть денег, и корчмарь (правда, сильно разбогатевший), и весь своеобразный приазовский колорит, столь существенный в замысле «Степи».

Слова о «дорогих образах и картинах», примелькавшиеся в заголовках, эпиграфах и цитатах, кажутся общепонятными и в пояснениях как будто бы не нуждаются. Подразумевались детские воспоминания, полузабытые лирические образы и сюжеты, не находившие места в «Осколках»: степь, древняя сказочная дорога, каменные истуканы, холмы и поющие травы — все, что связалось впоследствии с образом Егорушки и вошло в «Степь».

Как писал Чехов вскоре после выхода повести в свет, «скрип колес, ленивая походка волов, облака пыли, черные, потные лица полсотни человек — все это врезалось в мою память как «Отче наш»» (А.С. Суворину, 29 августа 1888 г.). Но память, где годами копились впечатления и образы облекались в слова, — память и была основой чеховского творчества. В сущности, Чехов никогда не писал быстро, хотя о легкости его пера среди «осколочной» молодежи ходили легенды. Говорили, что многие из ранних рассказов и сценок создавались прямо набело и без правки уходили в набор. Правды в этих легендах не было, но Чехов, бывало, и сам подливал масла в огонь, сообщая, например, старшему брату — да и не ему одному — что пьеса «Иванов» была написана нечаянно: «Лег спать, надумал тему и написал. Потрачено на нее 2 недели или, вернее, 10 дней, так как были в двух неделях дни, когда я не работал или писал другое» (10 или 12 октября 1887 г.). Так и осталось во всех воспоминаниях: пьеса была написана за какие-нибудь две недели, на пари с Коршем, «наспех и сплеча». Но у Иванова был предтеча — Платонов, были, вполне вероятно, и какие-то промежуточные сцены, наброски и записи, которые до нас не дошли. В сущности, и о «Степи» Чехов должен был бы сказать, что писал ее гораздо меньше месяца, потому что были дни, когда он занимался другими делами или писал письма. И это, если понимать писательство как написание рукописи, было бы чистейшей правдой: когда Чехову было что писать, он, сверяясь с записными книжками, писал быстро. В действительности же все его серьезные литературные замыслы уходят в такие глубины жизни и памяти, куда заглянуть удается далеко не всегда.

Д.В. Григорович, А.Н. Плещеев, Я.П. Полонский, в переписке с которыми Чехов обсуждал своеобразные трудности «степного» повествования, олицетворяли в его глазах те памятные времена, когда «вся наша литература превратилась в роман и повесть», когда было создано все в этом роде лучшее, навсегда оставшееся в истории. Они помнили Белинского, знали Тургенева и Достоевского; при них формировался не только роман, но вся подчиненная ему жанровая иерархия русской прозы.

Чехов был для них не только младшим — совсем еще молодым — современником, он к тому же еще и работал в «младших» жанрах, то есть, на взгляд Плещеева и особенно Григоровича, растрачивал свой талант понапрасну. Отсюда стремление не просто помочь Чехову пробиться в «толстые» журналы (это было в их силах, у них были славные имена и большое влияние), но, главное, наставить его на истинный путь, ведущий к большому роману. Д.В. Григорович был в этом отношении особенно настойчив: в конце концов, писал он Чехову, роман — это те же 10—15 рассказов, весь труд в том, чтобы связать их «общим интересом, общими лицами... последующие главы приходят как бы сами собою — конец катится всегда как по маслу...»¹.

Так 40-е годы — время позднего Гоголя и Достоевского — влияли на судьбу «восьмидесятника» Чехова, воспитывая в нем чувство традиции, поддерживая преемственность литературных поколений, разделенных полувековой межой. Я.П. Полонский, может быть, яснее других понимал эту связь, когда, обращаясь к Чехову, заметил: «Вы... написали мне такое лестное письмо, что я оставлю его в наследие моему потомству — авось какой-нибудь внук мой прочтет его и скажет — Еге! Даже Чехов и тот признавал в некотором роде талант моего дедушки!» (17 февраля 1888 г.)².

Примечания

1. Переписка А.П. Чехова. Т. 1. С. 286.

2. Слово. М., 1914. Сб. 2. С. 229.