Круг героев рассказа «В ссылке» (1892) намеренно сужен: фактически он ограничен двумя людьми — это каторжане Семен Толковый и безымянный татарин, сосланный совсем недавно. Обращение Чехова к жизни каторжных мотивировано двояко: во-первых, сахалинскими впечатлениями и стремлением писателя обратить внимание общественности на судьбу отбывающих наказание людей; во-вторых, изображение человека в экстремальных условиях позволяет увидеть и подчеркнуть все многообразие и сложность его душевной жизни.
На переднем плане повествования — столкновение двух жизненных позиций — Семена и татарина. Из краткой экспозиции рассказа читатель узнает основные сведения о главных героях. Примечательно, что, даже подавая эту объективную информацию, Чехов противопоставляет Семена и татарина: Семен старый — татарин молодой, а при свете костра, бледный и болезненный, кажется совсем мальчиком; Семен здоров и пьян (а в кармане у него полуштоф, что говорит об определенной «состоятельности»), татарин — болен и одет в лохмотья; наконец, старый Семен — человек с именем и прозвищем, которое отражает уважение окружающих — Толковый, татарин не наделен ни именем, ни прозвищем, его «никто не знал по имени». Символичен чеховский выбор оппонента Семена Толкового: татарин плохо говорит и понимает по-русски, он с трудом подбирает слова, его не понимают и смеются над ним. Не речевые затруднения героя важны для Чехова: они подчеркивают и в определенном смысле символизируют то глубокое внутреннее непонимание, неприятие, которое вызывает татарин в Семене и других перевозчиках.
Старый Семен излагает свою жизненную философию подробно и с гордостью, считая ее единственно приемлемым мировоззрением в нечеловеческих условиях каторги: «Я..., когда на воле жил в Курске, в сюртуке ходил, а теперь довел себя до такой точки, что могу голый на земле спать и траву жрать... Ничего мне не надо, и никого я не боюсь, и так себя понимаю, что богаче и вольнее меня человека нет. Как прислали меня сюда из России, я с первого же дня уперся: ничего не хочу! Бес мне и про жену, и про родню, и про волю, а я ему: ничего мне не надо! Уперся на своем и вот, как видишь, хорошо живу, не жалуюсь» [194, т. VIII, с. 43]. В подтверждение своей правоты Толковый рассказывает татарину историю бывшего «барина» Василия Сергеича, который и на каторге не смог подавить естественные человеческие чувства, устремления, слабости: желание трудиться, любовь к жене и дочери, трогательную веру в лучшее. Судьба Василия Сергеича печальна: жена от него сбежала, землю, на которой мечтал трудиться, он продал, дом заложил, потерял здоровье, любимая дочь, которая радовала его последние годы, тяжко больна. Чехов никак не оспаривает главную мысль Семена о том, что наиболее уязвим человек любящий, питающий к кому-либо доверие и нежность, все, что составляет существо его жизни, может внезапно рухнуть. Однако татарин, совсем молодой, измученный болезнью и нечеловеческими условиями, голодный и нищий — не согласен с Толковым: «Хорошо, хорошо... Жена, дочка... Пускай каторга и пускай тоска, зато он видал и жену и дочку. Ты говоришь, ничего не надо. Но ничего — худо! Жена прожила с ним три года — это ему бог подарил. Ничего — худо, а три года — хорошо. Как не понимай?» [194, т. VIII, с. 46]. Точке зрения каторжника, отделившего себя незримой, но и нерушимой стеной от мира людей, противопоставляется страстный голос живой человеческой души, которая приемлет этот мир с его счастьем любви и человеческой близости и горем утрат. По сути, эта антитеза есть антитеза абсолютизированного биологического начала в человеке, ведущего к инстинктивному существованию и личностного, которое является формой общечеловеческого. Собственно биологическое внесоциально, личность же — это, по определению В. Тюпы, «внутренняя социальность человека» [182, с. 33]. Композиция рассказа подчеркивает исчерпанность, «овнешненность» образа Семена Толкового: он показывается Чеховым «извне» — портретная, речевая характеристики, отзыв других героев: «Ты, известно, семикаторжный. Тебя и черти не берут» [194, т. VIII, с. 50], — говорит ему один из каторжан. В противопоставление Семену, о котором всем все «известно», татарина никто не знает по имени, он чужой каторжанам, и на страницах рассказа олицетворяет все чуждое каторжному укладу жизни и принципам, которые проповедует Семен Толковый. Характерно, что герою, имени которого автор не называет, в произведении уделено гораздо больше места. Он не просто описан внешне — уже в экспозиции Чехов определяет его внутреннее состояние: «Татарин был болен, томился... при свете костра, он, бледный, с печальным болезненным лицом, казался мальчиком» [194, т. VIII, с. 42]. Длинный монолог Семена посвящен судьбе Василия Сергеича, татарин же говорит о себе, о своих чувствах. Чехов подчеркивает личностность переживаний героя: это человек, стремящийся к радости, счастью, любви, он готов взять на себя ответственность за семью и в то же время готов пожертвовать чем угодно ради короткого человеческого счастья — встречи с женой, пусть на день или даже на час. Ценность жизни для татарина и Семена определяется различными факторами: для первого — степенью ее наполненности, связанности с жизнью других людей, интенсивностью переживаний; для второго — степенью внешнего комфорта, изолированности от общечеловеческого. Здоровая «социальность» противополагаются Чеховым уродливой, доведенной до абсурда «природности». Композиция рассказа позволяет проследить, как мнимая освобожденность от человеческих «слабостей» — любви, привязанности, нежности — превращается в жесткую детерминированность героя, косность и ограниченность его внутреннего мира. Ни одно переживание Семена Толкового не обращено на других людей. Что же касается его самоощущения, самочувствия, то оно заключается в созерцании жизни и отыскивании удовлетворяющих его доказательств правоты его жизненной философии. В описании существования Семена Толкового воплощается Чеховская тема неподлинности жизни. Семен, лишенный человеческих привязанностей, существующий подобно животному («Щука и нельма под водой, а я над водой» [194, т. VIII, с. 42]), — лишь наблюдатель в жизни, он лишен «ядра личности».
«В основе чеховской художественной концепции личности, — пишет В. Тюпа, — лежит «принцип внутренней сосредоточенности» (А.П. Скафтымов), согласно которому каждое личное существование держится на тайне, составляющей «ядро» индивидуального бытия» [182, с. 54]. Лишенный этой тайны, этого «ядра», Семен Толковый неспособен видеть и уважать тайну в других. Все, что невозможно понять на уровне инстинктов, определяется им как блажь и глупость. Созерцание душевной боли и отчаяния Василия Сергеича воспринимается героем как подтверждение его собственной правоты: «На лице у Толкового было торжествующее выражение, как будто он что-то доказал и будто радовался, что вышло именно так, как он предполагал. Несчастный, беспомощный вид человека в полушубке на лисьем меху, по-видимому, доставлял ему большое удовольствие» [194, т. VIII, с. 49].
Татарин же, несмотря на всю бедственность собственного положения, проникается к барину живым сочувствием. При явной неразумности и обреченности устремление к счастью позволяет ему быть связанным с другими людьми, с общечеловеческим, что делает героя в интерпретации Чехова более «живым», естественным. Страстностью речи, вниманием к внутреннему миру татарина писатель подчеркивает законность и нормальность его желаний: «Он хорошо... хорошо, а ты — худо! Ты худо! Барин хорошая душа, отличный, а ты зверь, ты худо! Барин живой, а ты дохлый... Бог создал человека, чтоб живой был, чтоб и радость была, и тоска была, и горе было, а ты хочешь ничего, значит ты не живой, а камень, глина. Камню надо ничего, и тебе ничего... Ты камень — и бог тебя не любит, а барина любит!» [194, т. VIII, с. 50].
При соотнесении идеи рассказа «В ссылке» с философским фоном эпохи исследователями отмечается полемика А.П. Чехова с позицией Л.Н. Толстого периода «Исповеди». В свою «Исповедь» Толстой включил «восточную басню» о человеке, который вот-вот сорвется в пасть дракона; чудом удерживаясь от падения, на листьях ветки, спасающей его, он обнаруживает капли меда и слизывает их, то есть думает о счастье, невзирая на собственную обреченность. Эта притча явилась для Толстого символом человеческих заблуждений: Стремясь к сиюминутным, вещным благам, человек забывает о трагичности своего существования, о неизбежности смерти. «Вся жизнь моя есть желание себе блага, — говорит себе человек пробудившийся, — разум же мой говорит мне, что блага этого для меня быть не может, и что бы я ни делал, что бы ни достигал, все кончится одним и тем же: страданиями и смертью, уничтожением... Все живут как бы не сознавая бедственности своего положения, и бессмысленности своей деятельности» [177, с. 423]. Подобный взгляд на жизнь сделал аскетизм существенной основной частью учения Л.Н. Толстого и его творчества в 80-е годы. Философия Толстого этого периода проповедует отказ от бессмысленного стремления к счастью.
Чехов не спорит с пессимистическими выводами Толстого об обреченности человека — композиция рассказа «В ссылке» подчеркивает правоту Семена Толкового, разумность и реальность его прогнозов. Однако для Чехова «...аскетизм не может стать единственным и завершающим решением «страшных вопросов», поставленных перед человеком его судьбой. Ибо законом в чеховском мире является не только враждебность судьбы и иллюзорность людских представлений, а и вечно повторяющееся стремление людей к счастью, к «правде», поиски решений нерешенных и нерешаемых вопросов...» [76, с. 67]. Чехов, таким образом, не идеализирует жизненную позицию татарина и Василия Сергеича, но художественными средствами показывает, что человек, помыслы и устремления которого направлены вовне (и для татарина, и для Василия Сергеича счастье — в близости с любимыми людьми), обладает более зрелым духовным миром, большей личностной ценностью. Семен же лишен этой ценности, в нем нет того, что в художественном мире Достоевского именовалось «живой жизнью», а в мире Чехова — личной тайной. Животность существования Толкового определяется мелкими штрихами: в первых строках рассказа Чехов мотивирует присутствие своих героев ночью на холодном и сыром берегу реки: татарин мучим переживаниями, Семен же сыт, доволен, и его заботит весьма утилитарная вещь — полуштоф в кармане, который могут попросить «молодцы». Семен приспособлен к природным условиям и, хотя сам говорит, что «тут не рай», не испытывает никакого дискомфорта. Знаменательна метафора, к которой обращается Чехов, описывая работу перевозчиков: «Было в потемках похоже на то, как будто люди сидели на каком-то допотопном животном с длинными лапами и уплывали на нем в холодную унылую страну, ту самую, которая иногда снится во времена кошмара» [194, т. VIII, с. 48]. Перевозчики словно сливаются с этим устрашающим животным, утеряв свою человеческую сущность. Животность в данном эпизоде ассоциируется с холодом, ужасом и безысходностью, что проясняет авторское отношение. Упоминания о проявлениях душевной жизни человека композиционно связаны с раскрытием понятия счастья. Освобожденность от чувств может принести герою спокойствие, удовлетворение жизнью, но не счастье. Счастье — прерогатива человеческого, личностного сознания, которым обладают татарин и Василий Сергеич.
Важность нравственно-психологического аспекта концепции личности подчеркнута кольцевой композицией рассказа. Рассказ начинается описанием событий на холодном сыром берегу сибирской реки: в одиночестве и тоске греется у костра безымянный татарин, а бывалый каторжник Семен, с тайным удовлетворением наблюдая за его муками, излагает свою жизненную философию. Заканчивается рассказ аналогичной сценой: на холодном сыром берегу плачет татарин, а Семен Толковый изрекает свое: «Привы-ык-нет!». Унылость и неизменность животной каторжной жизни противопоставлена напряженному душевному переживанию татарина. Чехов не дает своему герою ни имени, ни прозвища, так как татарин воплощает в себе человека вообще, что сообщает рассказу определенную притчевость. Возможно, именно это имел ввиду А. Белый, когда писал: «Истинный символизм совпадает с истинным реализмом. Оба о действенном. Действенность — глубочайший и основной признак жизни. Сравнительно недавно открылся реализм символизма или символизм реализма. Истинно глубокий художник уже не может быть назван ни символистом, ни реалистом в прежнем смысле.
Чехов был таким истинным художником» [13, с. 372].
Символичным выглядит и парадоксальное на первый взгляд замечание, что в избушке «холоднее, чем на берегу». В микроструктуре констатирующей это обстоятельство фразы заключено внутренне противоречие: дом, изба ассоциируется с теплом, надежным укрытием, покоем. Однако в избушке, где ночуют каторжники, — холоднее, чем на берегу реки ночью. Татарин согревается ночью у костра, избушка, в которой живут каторжане, — холодная, без очага, без уюта. Она не дает защиты от сурового внешнего мира: «Дверь отворилась от ветра, и в избушку понесло снегом» [194, т. VIII, с. 50]. Насколько противоестественен снег в доме, настолько противоестественен человек, отказавший себе в праве на любовь, надежду, сочувствие чужой боли. Последняя картина, которую рисует Чехов на страницах рассказа, — раскрытая настежь дверь. Точно так же не имеет внутренней завершенности композиция рассказа, она остается открытой. Чехов не предлагает определенных выводов, однако судьбы героев угадываются без особого труда: Семен Толковый доживет до глубокой старости в покое и довольстве, татарин же либо «примет крещение» Толкового — и тогда, возможно, тоже обретет успокоение, либо его ждет смерть, так как каторжане, не принимая его за своего, отбирают причитающиеся ему гроши, он одинок и не может рассчитывать на чью-либо помощь. Для Чехова это очевидно, и он не романтизирует татарина, но ставит вопрос о подлинности существования каждого из героев. Бесспорно, Семен во всем прав и более жизнеспособен, стремления татарина вызывают в читателе сочувствие и симпатию, но этот герой обречен. Какая же из этих двух жизней более ценна и наполнена в смысле духовности? Для Чехова, с его идеалом физического и нравственного здоровья, предпочтительнее позиция татарина, т. к. в ней воплощена естественная человеческая потребность в любви, в других людях, иными словами — социальная природа человека. Признавая уязвимость подобной позиции, Чехов, тем не менее, утверждает ее нормальность и естественность. Это устремление человека вовне, к другому человеку, — одно из проявлений душевного здоровья, которое так важно для писателя.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |