Темой повести «Дуэль» (1891) становится парадоксальность человеческих взаимоотношений. Отношения Лаевского и Надежды Федоровны, сюжетно организующие произведение, уже в I главе оказываются в центре внимания автора и героев. Любовная связь Лаевского и Надежды Федоровны исчерпала себя, и слабый, «порочный» Лаевский, возомнивший себя «лишним человеком», в отчаянии спрашивает совета у доброго и благодушного Самойленки, как следует поступить в подобном случае. Чуть позже Чехов представляет историю отношений Лаевского и его любовницы: «Полюбил я замужнюю женщину; она меня тоже... Вначале у нас были и поцелуи, и тихие вечера, и клятвы, и Спенсер, и идеалы, и общие интересы... Какая ложь! Мы бежали, в сущности, от мужа, но лгали себе, что бежим от пустоты нашей интеллигентной жизни. Будущее наше рисовалось нам так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и людьми, я надену вицмундир и буду служить, потом же на просторе возьмем себе клок земли, будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле и прочее...» [194, т. VII, с. 355]. Но обстоятельства складываются иначе, Лаевский подавлен и разочарован.
Мотив всепроникающей невольной, неосознанной лжи является сквозным в повести. Глядя на Надежу Федоровну, Лаевский думает, что «одевается она и причесывается, чтобы казаться красивой, а читает для того, чтобы казаться умной». Мысли и чувства самого Лаевского Чехов также определяет словом «казалось». Как в прошлом, так и в настоящем героя автор подчеркивает неподлинность, ложность. Характерно, что в Надежде Федоровне Лаевский подмечает черты внешнего ряда, которые раздражают его. Он разочарован не тем, что Надежда Федоровна утратила некоторые черты личности, характера, за которые он ее полюбил, а именно внешними проявлениями ее существования: ее прическа, манера есть вызывают в Лаевском приливы острой ненависти. Отношение его к Надежде Федоровне обусловлено не ее качествами, а изменениями, происходящими во внутреннем мире самого героя: «Прежде, когда Лаевский любил, болезнь Надежды Федоровны возбуждала в нем жалость и страх, теперь же и в болезни он видел ложь» [194, т. VII, с. 365].
До XVIII главы отношения героев исполнены непонимания, отчуждения и неприязни. Каждый из них ограничен узкими рамками своего «я» и воспринимает другого как нечто отчужденное и внешнее по отношению к себе. Ни в одном из монологов, размышлений Лаевского и Надежды Федоровны не встречается упоминания о душевных качествах, чертах характера того или другой. Об интеллигентности Надежды Федоровны и доброте и уме Лаевского говорит Самойленко, об их внутренней испорченности — фон Корен, но сами герои воспринимают друг друга «извне», не пытаясь постичь внутренний мир другого. Ложность этой связи подчеркивает звучащее лейтмотивом слово «кажется». Лаевскому кажется, что он виноват перед Надеждой Федоровной и перед своей жизнью; Надежде Федоровне кажется, что она виновата в том, что не сочувствовала мечтам Лаевского о трудовой жизни, в том, что жизнь их не складывается. Связанные этическими нормами, герои, тем не менее, одиноки, беспомощны перед жизнью и испытывают острое чувство вины друг перед другом. Несовпадения, разминовения в мыслях и ожиданиях распространяются и на это осознание вины: каждый ощущает себя виновным в том, в чем другой его не винит.
Рутина жизни, праздность привели героев к обесцениванию некогда чрезвычайно важных для них обоих отношений, которые все же не были ложными изначально, как в отчаянии высказывается Лаевский, иначе для Чехова была бы немыслима перемена, происшедшая с ними в конце повести. Но душевная леность, безответственность и пресловутый «порок» не позволяют Лаевскому увидеть обманутую им женщину «внутренним зрением», почувствовать жизнь ее души. Точно так же, поглощенная собой, Надежда Федоровна в течение долгого времени остается глуха к метаниям и мукам Лаевского. Лишь в XII главе читатель становится свидетелем перемены, происходящей в отношении Надежды Федоровны к близкому человеку. Завязав Лаевскому галстук, она ощутила прилив нежности и печали. Бытовое проявление заботы — «пустое дело», как определяет Чехов — сообщает героине ощущение глубинной связи с мужем. Говоря о печали, угрызениях совести Надежды Федоровны, Чехов выражает надежду на возможность преодоления лжи и отчуждения между людьми.
Маленькая деталь подчеркивает глубину непонимания, разделяющего действующих лиц: в выдуманную Лаевским «страшную колющую боль в боку» не верит никто, кроме Надежды Федоровны. Однако это говорит не о чуткости героини, а, скорее, о ее отношении к Лаевскому, как к человеку абсолютной честности, неспособному на ложь в чем бы то ни было. Это заблуждение Надежды Федоровны подтверждает замечание Чехова о том, что она глядела на Лаевского «как на икону». Для Лаевского это является обстоятельством, мучительно усугубляющим чувство вины за свою ложь.
Используя различные способы создания художественного образа — портретную, речевую характеристики, высказывания о герое других персонажей — Чехов в лице Лаевского изображает человека начитанного, однако слабого духом и интеллектом, ленивого, безответственного, по-своему доброго и порочного. Он очевидно не способен принять серьезное самостоятельное решение, изменить сложившуюся ситуацию. Автор всячески подчеркивает неприспособленность героя к жизни, его беззащитность и «безопорность» — вся жизнь Лаевского сводится к развлечениям, женщинам и рефлексии, которую автор изображает несколько иронически. С Надеждой Федоровной, кроме сложившихся обстоятельств, его сближают праздность, определенная свобода нравов, единодушно воспринимаемая обывателями городка как порочность, интеллигентность, о которой Чехов опять же говорит с иронией, однако для Самойленки и дьякона — очевидная.
Главным противником Лаевского и Надежды Федоровны выступает биолог фон Корен — человек решительный, убежденный и, в отличие от Лаевского, совершенно лишенный духа рефлексии. Развитие отношений «Лаевский — фон Корен» является идейным ключом к повести и воплощает чеховскую концепцию роли нравственного начала в формировании личности.
Жизни Лаевского и фон Корена в повести идут независимо друг от друга, никак не соприкасаясь. Их конфликт, приводящий к дуэли, не обусловлен жизненными или идейными столкновениями. До момента дуэли герои встречаются трижды: на пикнике, в гостях у Марьи Константиновны и у Самойленки на следующий день после второй встречи. Разговоры героев во время их встреч незначительны и сводятся к подкалываниям и взаимным пикировкам. На пикнике в ответ на высказывание Лаевского о том, что природа прекраснее ее литературных описаний, фон Корен начинает полемику, апеллируя к Шекспиру и Пушкину; позже фон Корен уничтожающе высказывается о пристрастии Лаевского к зимним российским гуляниям. На дне рождения Кости, у Марьи Константиновны, фон Корен провоцирует истерический припадок Лаевского и саркастически высмеивает его. Наконец, третья встреча героев в доме Самойленки заканчивается жалкими угрозами Лаевского, что он будет драться и уничтожающе-спокойным соглашением фон Корена на дуэль. Кроме того, в III главе из рассказа зоолога мы узнаем об их отношениях, которые остались за пределами повести. Чехов показывает, что фон Корен, несмотря на свою резкость и прямоту, не с первого взгляда навесил на Лаевского ярлык порочного и вредного субъекта, а пытался, движимый своими представлениями о разуме и долге, повлиять на него. Однако Лаевский, склонный обвинять в своих пороках «вырождающуюся породу», цивилизацию и прочие абстрактные категории, был не в состоянии осознать ложность своего существования, паразитизм и аморальность подобного образа жизни. Фон Корена возмущает привычка Лаевского прятаться за умными словами, ссылки на литературные типы, его безответственность и «аморфность». Убеждение фон Корена в серьезной вредоносности Лаевского вырастает из его естественнонаучного мировоззрения, которое Г.П. Бердников [14, с. 263] определяет как социал-дарвинизм. «Я бы не обратил внимания на его ничтожество, — поясняет зоолог, — ... если бы он не был так вреден и опасен. Вредоносность его заключается прежде всего в том, что он имеет успех у женщин и таким образом угрожает иметь потомство, то есть подарить миру дюжину Лаевских, таких же хилых и извращенных, как он сам» [194, т. VII, с. 373]. Отношение фон Корена к Лаевскому обусловлено вульгарно-естественнонаучным постулатом о возможности улучшения человеческой породы, в чем и видит свое назначение зоолог. Фон Корен не ослеплен ненавистью или бешенством, он вполне разумно, логически пытается обосновать необходимость уничтожения лаевских. При этом он ни словом не клевещет на Лаевского: все, что высказывает в своих тирадах зоолог, соответствует истине.
Неприязнь и враждебность фон Корена вызывает у Лаевского чувство неловкости. И лишь доведенный до истерического отчаяния, он бросает в лицо своему оппоненту протестующее «Я драться буду!» [194, т. VII, с. 426]. Далее инициатива переходит к последнему, и Лаевскому ничего не остается, кроме как принять вызов фон Корена. Хотя фраза «Я принимаю ваш вызов» принадлежит фон Корену, практически это он делает вызов. Растерянная реакция Лаевского на эту реплику позволяет предположить, что он не помышлял собственно о дуэли — возможно, о «драке» за честь было сказано фигурально.
Однако дуэль теперь уже неизбежна, и автор наводит читателя на размышления о ее причинах и последствиях. Мотивы этой дуэли нетипичны. Важным и показательным для Чехова Л. Колобаева считает, что «расхождения героев в сфере собственно принципов, идей, философий, отнюдь не становятся непосредственно причиной их столкновения; он [Чехов] берет конфликт на уровне спонтанного личностного чувства персонажей» [81, с. 43].
Действительно, Лаевский объясняет это конфликт разностью натур — «Я натура вялая, слабая, подчиненная...» «[Фон Корен] ...натура твердая, сильная деспотичная» [194, т. VII, с. 397]. Фон Корен движим своим чувством долга зоолога и социолога (для него эти понятия равны). Чеховская дуэль, таким образом, имеет своим мотивом такое рутинное понятие, как непонимание между людьми умными и порядочными. Об этом размышляет и дьякон Победов, добираясь до места дуэли.
Пошлая мысль о том, что «нас развратила цивилизация», которую так часто повторяет Лаевский, словно показывается Чеховым иной гранью. Выросший в нужде, среди «нецивилизованных», грубых людей, дьякон, тем не менее, обладает способностью видеть в человеке главное, не внешнее, не наносное. Фон Корен и Лаевский, очень разные и по склонностям, и по характеру, и по темпераменту, в глазах дьякона близки тем, что оба они — порядочные и умные люди. Однако порядочные и умные люди, воспитанные «цивилизацией», утрачивают именно это, наиболее ценимое Чеховым качество — способность увидеть «внутреннего» человека и понять его. В этом смысле герои равны и в глазах автора.
Дуэль, которая должна произойти между фон Кореном и Лаевским, представляется автором вначале как некая нелепость, недоразумение. И дьякон, собираясь на дуэль, как на представление, думает о том, что она будет «пустяковая, бескровная, смешная». Но именно ожидание этого абсурдного действа подготавливает перерождение Лаевского. Этот интимный, глубоко личностный процесс в изображении Чехова тесно связан с внешними, социальными отношениями героя.
Писатель фиксирует перемены в состоянии Лаевского в часы перед дуэлью. Герой переживает сначала острую ненависть и ярость; затем успокоение и беспечность, рассуждает о нелепости дуэлей; позже, с наступлением темноты, Лаевским овладевает тревога и страх; затем герой переживает потрясение, увидев Надежду Федоровну в объятиях Кирилина; возвращаясь домой от Мюридова, он ощущает опустошенность и растерянность; во время ночной грозы Лаевский, готовясь к смерти, вспоминает о своем детстве, переживает умиление и очищающее раскаяние во всех своих грехах; утром он слушает тихий разговор секундантов, фырканье лошадей, и эти звуки наполняют его душу «унынием, похожим на дурное предчувствие». И, наконец, заключительный важнейший этап этой эволюции — пронзительное осознание, что «эта несчастная, порочная женщина для него единственный близкий, родной и незаменимый человек» [77, с. 133].
Пережив шок, потрясение, Лаевский обретает подлинную ценность — ощущение своей связанности с другим человеком. Герой вдруг осознает и степень своей привязанности к Надежде Федоровне, и степень ответственности, и степень их взаимозависимости. Обращает на себя внимание некоторая «спонтанность» душевного перелома героя. Наличие неравнозначных по своей важности мотивировок, приводящих к этой перемене, позволяет сделать вывод о специфике чеховской позиции в определении личностной ценности человека. Так, В.Б. Катаев замечает: «Автору «Дуэли» важно подчеркнуть, что подлинные критерии оценки человеческого бытия неизвестны, так как неповторимо конкретны и непредсказуемы пути, по которым идет духовная жизнь человека» [77, с. 136].
Лаевский едет на дуэль уже переменившимся, и все, что свершается этим ранним утром при свете чудесных зеленых лучей солнца, кажется ему нелепым и бессмысленным. Он приносит извинения фон Корену и фактически предлагает мировую, не находясь более в плену ходячих предрассудков о чести и дворянской гордости. Но зоолог, при всем своем уме и внутренней силе, неспособен понять этот шаг, для него немыслима перемена, которую Лаевский переживает в одну ночь. Стена непонимания продолжает разделять Лаевского и фон Корена, и, если говорить о доле вины каждого из героев, то она одинакова для обоих. Но для Чехова более достойно выглядит человек, готовый переосмыслить свое отношение к миру и простить противника. Именно это происходит с Лаевским. Спасенный от смертельного выстрела испуганным возгласом дьякона, герой начинает смотреть на людей и окружающий мир по-иному. Лаевский осознает свои отношения с Надеждой Федоровной и начинает понимать человеческую ценность обманутой и преданной им женщины. Герой обретает способность понять и оценить другого человека. Степень возникающей между ними близости Чехов подчеркивает лаконичной деталью — Лаевский, говоря «У меня нет никого нет кроме тебя» [194, т. VII, с. 450], смотрит в глаза Надежде Федоровне.
Последняя глава повести вызывает недоумение и порицание современной Чехову критики. Ряду критиков (А. Скабичевскому, М. Меньшикову, А. Липовскому) перерождение Лаевского казалось неправдоподобным, безосновательным, не обусловленным самим характером героя. Но, как отмечает В.Б. Катаев, в истории Лаевского Чехов воплотил свое стремление индивидуализировать духовные процессы человека. Единичное, индивидуальное у Чехова «предстает как особая «саморегулирующаяся» и «саморазвивающаяся» система с собственным внутренним миром, самосознанием, уникальными связями с окружающей действительностью, неповторимыми вариациями общих проблем и задач, исключающая подведение под общие и универсальные решения» [77, с. 138].
В XXI главе, повествующей о жизни Лаевского спустя три месяца с лишним после дуэли, заключается авторская надежда в силу разума человека, его социальных устремлений. Пережив муки одиночества, отчуждения, герои обретают подлинную близость, основанную на взаимном уважении, понимании, осознании ценности личности другого человека. Картина жизни Лаевских не идиллична, окружающие замечают «жалкость», бедность и жесточайшую экономию во всем. Фон Корен оказывается потрясен случившейся переменой, которую он метко определяет словами «скрутил себя».
Момент истины наступает в конце повести. Как исчезает стена лжи между Лаевским и Надеждой Федоровной, так возникает и искренняя человеческая связь между недавними противниками. Межличностные отношения, прорыв к другому человеку из рамок своего «я» в художественном мире Чехова является важнейшим условием постижения некой абсолютной, настоящей правды, о которой размышляет Лаевский, глядя на гребцов: «...Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды...» [194, т. VII, с. 455].
«Настоящая правда» для самого Чехова — в неустанном душевном труде, в установлении искренних связей между людьми. В повести «Дуэль» писатель утверждает абсолютную ценность устремлений личности к другой личности и выражает уверенность в способности «среднего», во многом ошибающегося и беззащитного перед жизнью человека обрести настоящую правду любви, уважения, понимания и изменить эту жизнь, наполнив ее смыслом.
Неотъемлемой составной частью правды для Чехова является красота. Красота, присутствующая в произведениях писателя, зачастую не замечается героями; однако духовное прозрение Лаевского происходит на фоне суровых красот Кавказа, а последние видения умирающего доктора Рагина необыкновенно прекрасны. Красота для автора важна не просто как фон: Чехов видит в ней некое естественное здоровое начало, побуждающее человека к поиску «настоящей правды».
Требование общезначимости — еще один критерий «настоящей правды». По мысли Чехова, подлинной правде часто противополагаются общие мнения-заблуждения, которые не выдерживают проверки духовным опытом личности и некие «частные случаи», «личный взгляд на вещи», неприложимые к десяткам судеб. Именно этому критерию, по мнению писателя, не удовлетворяет истина, высказанная Л.Н. Толстым в «Крейцеровой сонате». Несовершенство и даже преступность социального устройства, в том числе, института брака, считает Толстой, неизбежно приводит к преступлению самого обыкновенного, не склонного к насилию и убийству человека. Чехов же в повести «Дуэль» рисует картину иного решения подобной ситуации: опутанные ложью и пороком, герои, тем не менее, обретают духовное родство, силы и способность изменить свою жизнь.
Наконец, правда для Чехова неотделима от справедливости. Продолжая традиции русской литературы XIX века, Чехов считал, что назначение литературы — «правда безусловная и честная». Моральная окраска постулатов, принимаемых за правду, важна для писателя так же, как их логическая полнота и философская общезначимость. Именно поэтому в произведениях 90-х годов Чехов придает важное значение критериям, связанным с межличностными отношениями.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |