В рассказе «Супруга» (1895) Чехов затрагивает тему существования человека в чуждой ему социальной среде. Наряду с некоторыми другими произведениями, созданными в 1894—95 годах («Бабье царство», «Учитель словесности», «Анна на шее»), данный рассказ свидетельствует, по словам Г. Бердникова, о том, «что интерес Чехова заметно перемещается в сторону художественного исследования социальных основ человеческого бытия» [14, с. 312].
Рассказ «Супруга», небольшой по объему, не имеет экспозиции, как таковой, и начинается с раздраженного монолога главного героя, о котором читателю пока еще ничего не известно. Чуть позже Чехов отмечает его профессиональную принадлежность: Николай Евграфыч — врач. Нравственная характеристика героя лаконична и дана «от противного»: Чехов говорит не о том, что присуще и симпатично Николаю Евграфычу, а о том, что ему ненавистно и вызывает неприятие. Отвратительны герою ложь, праздность, предательство, бесстыдство — то, что составляет суть его отсутствующей в первой половине рассказа супруги.
Случайно Николай Евграфыч обнаруживает телеграмму, посланную любовником его жене. Для героя, не удовлетворенного жизнью и испытывающего горечь разочарования, отчаяние, это послание оказывается импульсом к осознанию пустоты и бессмысленности собственного существования в течение последних семи лет — времени его неудачного супружества. Неприятие героем лжи, предательства, низости Чехов связывает не только с его личной нравственной чистотой, но и со здоровыми «корнями», с моральными устоями среды, в которой он рос: «Сжимая кулаки и морщась от отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой, грубый человек, по профессии хирург — как это он мог отдаться в рабство, так позорно подчинить себя этому слабому, ничтожному, продажному, низкому созданию?» [194, т. IX, с. 94].
Измученный болезнью, ощущением зря прожитой жизни, ожиданием неизбежной развязки, Николай Евграфыч напряженно размышляет, в чем же его ошибка, кто виноват в том, что жизнь его «так безнадежно, непоправимо разрушена» [194, т. IX, с. 95]. Проведя ночь в этих тягостных раздумьях, доктор в конце концов обвиняет во всем самого себя, предполагая, что если бы Ольга Дмитриевна, его супруга, вышла замуж за человека, который имел бы на нее доброе влияние, она бы, возможно, стала честной, доброй женщиной.
Авторская позиция в этом вопросе проясняется самой композицией рассказа: сразу после констатации благородного порыва доктора «Я объяснюсь с ней; пусть она уходит к любимому человеку... Дам ей развод, приму вину на себя...» [194, т. IX, с. 95], на страницах рассказа появляется его супруга, милая, хорошо одетая дама, плачущая «самым серьезным образом» о потерянных пятнадцати рублях. Становится очевидной вся бессмысленность и наивность решения Николая Евграфыча о своей личной вине в несложившейся жизни: курьезной, казалось бы, деталью Чехов создает образ существа ограниченного, капризного, легкомысленного.
Ощущение абсурдности совместного существования Николая Евграфыча и Ольги Дмитриевны усугубляется в дальнейшем диалоге. На слова мужа о том, что ему нужно поговорить с ней, супруга отвечает, заплакав: «Мне надо переодеться!.. Не могу же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно!» [194, т. IX, с. 96]. Эта реплика как бы концентрирует в себе все непонимание и несовпадение мыслей и чувств героев: он говорит о глубинном, о том, что должно перевернуть их жизнь, она — о внешнем, о вещном, которое для нее не менее важно, чем духовное (если шуба может серьезно помешать разговору). «Как странно!» — восклицает супруга, и обобщенность фразы позволяет предположить, что для нее странно вообще все происходящее: странно, что у мужа к ней важный разговор в пять часов утра; странно, что он пытается начать этот разговор, не сняв шубы с Ольги Дмитриевны (а делает это, нарушая ритуал, после ее напоминания); странно, что Николай Евграфыч вообще решает как-то прорваться к ней, окружившей себя надежной стеной лжи и эгоизма.
Разговор супругов отличает полная «параллельность» мыслей и выводов, отсутствие понимания. Собственно общения не происходит, каждый говорит о своем. Николай Евграфыч, освобождая супругу от необходимости лгать, предлагает ей развод на выгодных для нее условиях с тем, чтобы она могла выйти замуж за любимого человека. Но Ольга Дмитриевна, уже признавшаяся, что находится в любовной связи с Рисом, принимает это предложение с возмущением и яростью. Теперь фразу о странности происходящего («Ты странная женщина, какая ты странная!» [194, т. IX, с. 98] произносит доктор). Он еще не понимает намерений супруги, им движет естественное чувство нравственно здорового человека, стремящегося облегчить жизнь себе и близким. Ольга Дмитриевна также не сразу понимает, что хочет Николай Евграфыч и позже «понимает» — ибо это понимание ложное — по-своему: «Я понимаю вас, — сказала она, отходя от него, и лицо ее приняло злое, мстительное выражение. — Я отлично понимаю вас. Я надоела вам, и вы просто хотите избавиться от меня, навязать этот развод...» [194, т. IX, с. 98]. Обращает на себя внимание явное противоречие, заключенное в глубинном смысле слова «понимание» и описание образа действия, которым Чехов наделяет роль героини.
Понимание истинное приводит к сближению между людьми, к установлению связей и уважению. Супруга же, заявляя о своем «понимании», — отходит (физически отдаляется) от Николая Евграфыча, и на лице ее отражается злоба и мстительность (внутреннее неприятие). Профанируя в устах Ольги Дмитриевны явление человеческого понимания, Чехов все более обнажает бессмысленность и обреченность совместной жизни доктора и его жены. Семь долгих лет существо их семейного бытия составляли попреки, истерики и наглая, изменническая ложь Ольги Дмитриевны. Потерявший здоровье, веру в счастье, уважение к себе доктор пытается отыскать в своей жизни нечто, приведшее к столь роковому исходу. Оставшись один после скандального разговора, который не решил ничего в жизни супругов, Николай Евграфыч рассматривает старую семейную фотографию и теперь ясно видит то, что, ослепленный любовью, не замечал раньше: жадность и хитрость, написанные на пухлом, бритом лице тестя, хищную физиономию тещи, напоминающей хорька, наконец, мелкие и хищные черты лица Ольги Дмитриевны, которая виделась ему уже не хорьком, а зверем покрупнее. Сам же Николай Евграфыч, пишет Чехов, «глядит на этой фотографии таким простаком, добрым малым, человеком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула его судьба (выделено мной. — С.З.), даст ему и поэзию, и счастье...» [194, т. IX, с. 99]. Воспитание, корни, социальный выбор героя в рассказе драматически переплетается со слепой, необъяснимой волей судьбы. Такое решение проблемы проясняется с учетом ранее названных критериев правды в художественном мире Чехова.
Находясь на пути поиска «правды», решения проблемы, герой отдает себе отчет в том, что в прошлом, связывая свою жизнь с Ольгой Дмитриевной, он не осознавал всей серьезности своего поступка — был молод, влюблен и не ведал той части правды, которую постиг сейчас и которая заключалась в том, что его супруга — существо ничтожное, лживое, пошлое, по натуре совершенно ему чуждое. Чехов исподволь акцентирует внимание именно на социальных причинах формирования души и характера Ольги Дмитриевны: она ничтожный, скверный человек не только потому, что порочна ее натура, но и в силу нездорового нравственного климата в ее семье, типичной, не являющейся исключением для людей их круга. Одно упоминание о служебном положении тестя говорит о его моральном облике — это «службист», ступени карьеры которого очевидны, и особенности характера, кроме хитрости и жадности, включают в себя, очевидно, подхалимство, взяточничество, чинопочитание — черты, непременные для чеховских «тайных советников», «генералов», «их превосходительств». Матери Ольги Дмитриевны дана исчерпывающая характеристика буквально в одной фразе: «если бы дочь душила человека, то мать не сказала бы ей ни слова и только заслонила ее своим подолом» [194, т. IX, с. 99].
По мысли Чехова, внешние условия, «среда» не обладают исключительной, фатальной властью над человеком, но имеют несомненное значение, которое трудно переоценить. Семья, самый дух существования которой отравлен ложью, безнравственностью, хищничеством, может воспитать, как правило, человека аморального, лишенного нравственного стержня. Однако, как отличает В. Катаев, «чеховская концепция человеческих отношений состоит не в противопоставлении плохих хорошим, заблуждающихся — безгрешным, а именно в том, что живые люди, в силу естественно присущих им свойств и стремлений, приходят к ошибкам и трагическим развязкам» [77, с. 202]. Именно эту особенность чеховской позиции иллюстрирует рассказ «Супруга»: обращаясь к своему прошлому, к своим социальным корням, герой пытается отыскать «правду» — кто виноват в его изломанной жизни, какую ошибку он сам допустил — и не находит ответа, так и оставшись в последних строках рассказа «в недоумении».
Концовка рассказа разомкнута: он так же, как и начинается, заканчивается репликой, остающейся без ответа. Говоря об особенности чеховских концовок, А. Куралех [95] отмечает их «открытость» в прошлое. Концовка рассказа «Супруга» именно такова: реплика горничной возвращает читателей и героя в середину повествования, к началу «серьезного разговора» Николая Евграфыча с женой — «Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали» [194, т. IX, с. 99].
Внешний мир, окружающий героя, совершенно не изменился — начиная с пошлой, кокоточной обстановки комнат и заканчивая финансовой ненасытностью супруги; то же, что составляло основу внутреннего мира доктора, рухнуло, но эта катастрофа человеческого духа осталась незаметной и ничего не изменила вовне. Концовка повествования позволяет предположить, что жизнь Николая Евграфыча и далее будет катиться, как по рельсам, и изо дня в день то торжество пошлости и лжи, которое он пытался преодолеть «честностью» и искренностью, будет уничтожать его до самой его смерти. Мотив смерти — смертельной болезни — в рассказе так же не случаен. Однако если в «Скучной истории» близость смерти является толчком, стимулом, побуждающим героя к осмыслению жизни, то в рассказе «Супруга» роль этого мотива несколько иная: еще до того, как приятели-врачи обнаруживают у Николая Евграфыча чахотку, он начинает осознавать бессмысленность своей жизни. Иными словами, само это унизительное существование, отравленное ложью, истериками, предательством жены, доводит доктора до смертельной болезни, т. е. буквально убивает его физически. Мотив смерти, таким образом, служит доказательством разрушительной, убийственной силы социального зла для отдельной личности, даже наделенной несомненной нравственной силой.
Чеховское понимание трагизма бытия имеет определенные точки соприкосновения с позицией пессимистического гуманизма «старших» символистов. Так, лирический мир З. Гиппиус утверждает тотальное одиночество человека среди людей:
...слишком больно ненавидеть, —
Я не умею жить с людьми.И знаю, с ними — задохнусь.
Я весь иной, я чуждой веры.
Их ласки жалки, ссоры серы...
Пусти меня! я их боюсь.«К пруду», 1895 [37, с. 62]
Неумение «жить с людьми» объясняется З. Гиппиус не как психологический парадокс, к которому приводят героя его заблуждения, а как проявление естественной трагичности существования, подстерегающей человека во всех сферах жизни. Неизбежность и непреодолимость этой отъединенности для поэтессы очевидна: залогом ее служит несовершенство человеческого «я» и его земного общества. В соответствии с общими установками символизма для поэзии З. Гиппиус характерно противостояние личности и «толпы», причем «толпа» агрессивна и движима стремлением поглотить и ассимилировать в себе индивидуальность. Человек же поставлен перед выбором: сохранить себя, или «раствориться», исчезнуть среди «других», т. е. поставлен перед необходимостью борьбы за свое существование как суверенной личности, а не просто как социальной единицы. Эту особенность взаимоотношений между человеком и обществом А. Белый считает характерной для русского сознания: «На Западе каждый — против всех; у нас — все против одного...» [13, с. 357].
Иллюстрируя концепцию А. Белого, лирический герой З. Гиппиус — не нигилист, имеющий своей целью опорочить идеалы «других» — этого могущественного большинства — и встать над толпой, но глубоко несчастный, уставший человек, устремления которого направлены не вовне, а, напротив, внутрь себя. Мир людей для него непонятен и чужд настолько, что вызывает не протест или отвращение, а страх. Заставив своего героя испытывать страх перед самыми обыкновенными, «нормальными» людьми, поэтесса демонстрирует непосредственный, отстраненный взгляд на социальную действительность и общественные отношения. Для Гиппиус объективный мир враждебен по отношению к человеку и агрессивно вторгается в его сознание, духовную реальность, чувственный опыт. «Ласки» и «ссоры», о которых со страхом упоминает герой вышеприведенного стихотворения, — не что иное, как насилие, и, спасаясь от него, человек обращается даже не к «иной жизни», а — к смерти:
...Уединенье,
Забвенье, освобожденье —
Лишь там... внизу... на дне... на дне...[37, с. 62]
В лирическом мире З. Гиппиус высшее благо — возможность не вступать ни в какие отношения с «другими», которые уже самим фактом своего существования угрожают цельности отдельного человека, его внутренней гармонии. Устремления лирического героя выражены легко расшифровываемыми понятиями: уединение — одиночество, отъединенность — вечный крест человека, но и к спасению его от морального «распыления»; забвенье — отрешенность от социально-исторической памяти человечества; освобожденье — свобода от всех обязательств и этических норм, навязанных человеку культурой. Однако при соблюдении этих условий трансформируется само понятие души, духовности, без чего нет человека. Самодостаточность героя определяет его путь: не жизнь — развитие, совершенствование, а смерть — конечность, совершенство. Очевидно, что смерть в данном случае понимается поэтессой не буквально, как тление и распад, и не традиционно-аллегорически, как освобождение души от оков телесной оболочки и соединение ее с Богом. Сила притяжения, действующая на душу героя, направлена не с небес, а из таинственных темных глубин пруда. Не в небесах, а на дне его спасение, и традиционная христианская трактовка «вечной жизни» и свободы, связанная с божественным началом, входит в противоречие с этим фактом. Понятие смерти у З. Гиппиус мистифицируется и наполняется особым смыслом: смерть для поэтессы — не этап на пути соединения души с богом и душами тех, кого человек любил в этой жизни; смерть — особое состояние небытия, цель сама по себе, т. к. дарует свободу от всевозможных уз и связей — социальных, моральных, физических. Это идеал отчужденного человека, каковым является лирический герой З. Гиппиус.
В творчестве Чехова, как мы имели возможность убедиться, мотив смерти так же играет особую роль. Практически каждый из упоминаемых в данной работе рассказов заключает в себе факт чьей-либо смерти или ее ожидание. Однако у Чехова небытие понимается как сугубо биологический фактор, лишенный всякого мистико-романтического ореола; чеховские персонажи умирают от болезней, старости, и само явление смерти подчеркивает реалистичность описываемых событий. В художественном мире Чехова смерть как заключительный этап существования побуждает читателя к осмыслению обыкновенной бытовой жизни, зачастую лишенной высоких помыслов и устремлений, но ценную уже тем, что это единственная данная человеку реальность. Смерть выявляет ценность жизни, обнаруживая ее конечность. Для Чехова исключительно важна реализация личности в объективно существующем мире, в ее отношениях с другими людьми, — этим и измеряется масштаб индивидуальности. Таким образом, смерть в произведениях Чехова кроме собственно сюжетообразующей функции, играет роль катализатора в таком сложном духовном процессе, как осмысление человеком его вполне обыденной жизни.
Истоки трагичности человеческого существования в художественном мире Чехова М. Курдюмов видит в особенности мировоззрения писателя. Чехов, считает исследователь, «...принял обязательное безбожие в основу своего сознания, будучи глубоко убежден, что «образованный человек не может верить в Бога...»
Гуманистическое мировоззрение Чехова не мирилось с его интуитивно христианским мироощущением. Обязательное безбожие было тем ядом, который гораздо больше неизлечимого туберкулеза отравил ему жизнь. Выражаясь словами В.В. Розанова, «мир прогорк» и «плоды мира стали горькими для Чехова именно благодаря тому, что безбожие лишало человеческое бытие всякого смысла и оправдания.
...Чехов всем своим творчеством как бы говорил: «Человек — это звучит трагически. Это звучит страшно и жалостно до слез» [97, с. 21].
Такая формулировка чеховского взгляда находит отражение во многих его произведениях 90-х годов, в том числе и в вышеупомянутых рассказах «Палата № 6», «Скучная история», «Супруга» и других.
Трагичность существования человека в мире признается и символистами. А. Волынский, один из видных теоретиков символизма, считал, что «трагическое миропонимание — единственно верное, единственно возможное, потому что жизнь есть трагедия, потому что отношение между индивидуальным началом личности и безымянным началом божества разрешается трагически» [81, с. 151].
В осознании трагичности человеческого бытия Чехов, таким образом, близок к символистам. Однако корни этой трагичности понимаются писателем иначе. Согласно символистской трактовке, трагизм жизни рождается из столкновения смертности, ограниченности человеческого начала с вечностью и непостижимостью начала божественного. Этот взгляд, запечатленный в произведениях многих писателей-символистов, выражает скорбь о бренности и тотальном одиночестве человека в вечном, равнодушно-враждебном космосе. Так, в стихотворении 1890 года Д.С. Мережковского читаем:
В своей тюрьме — в себе самом
Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один навек.(«Одиночество») [117, т. I, с. 84].
Абсолютной ценностью в символистской теории личности является собственно индивидуальность в ее полной независимости от «общего», от «других». И хотя в индивидуальности как в принципе существования и заключается трагедия, именно она есть идеал жизни творческой, духовно богатой личности. Личность, наделенная даром творчества, в силу заложенного в нее духовного инстинкта, может быть, даже не вполне осознанно, стремится отделиться, выделиться из всеобщего, стремится к все более и более полному одиночеству, ограждая себя от мира «других». Одиночество чеховских героев имеет свои особенности: оно «...не противоречит... ни человеческому пониманию, ни человеческой общности.
У Лермонтова Демон одинок вне людей. Печорин одинок среди людей. Одиночество героев Чехова наиболее точно можно было бы охарактеризовать как одиночество вместе с людьми (выделено мной. — С.З.). Конечно, если с одиночеством связывать не простое отсутствие общения, а более глубокое ощущение человеческой неустроенности в мире. Герой Чехова может быть один («Архиерей»), рядом с другими («Дама с собачкой»), в среде подобных себе («Вишневый сад») и равно чувствовать недостаточность и неполноту своего существования» [95, с. 163].
Своеобразие толкования трагизма человеческой жизни в художественном мире А.П. Чехова обусловлено прежде всего особенностями чеховских героев: если в литературе символизма этот трагизм прозревают лишь творцы, духовные аристократы, постигающие символическую природу всего сущего, то в произведениях Чехова ощущение трагичности бытия вдруг обрушивается на людей вполне заурядных. Герои Чехова отнюдь не мыслят о своем бренном существе в противополагание вечному божеству. Трагизм их жизни заключен в ином — в отсутствии ее смысла, в отсутствии божества, оправдывающего и объясняющего жизнь человека. И если герои Мережковского, Бальмонта, Сологуба, пытаясь преодолеть трагизм жизни, углубляются в свой внутренний мир, отделяются от «общего», то герои Чехова в поисках спасения обращаются к «другим»: последний духовный порыв старого профессора из «Скучной истории» обращен вовне, к дорогому для него человеку; Лаевский и Надежда Федоровна из рассказа «Дуэль» именно в совместном существовании реализуют попытку преодолеть бессмыслицу жизни; доктор Рагин и душевнобольной Иван Дмитрич, герои рассказа «Палата № 6», в общении друг с другом обретают нечто, духовно поддерживающее, помогающее преодолевать первому — инерцию существования, второму — надвигающийся ужас безумия.
Таким образом, межличностные связи в художественном мире Чехова являются естественным способом реализации человеческой индивидуальности. По мысли писателя, в общении, в стремлении к пониманию, к солидарности с другими людьми воплощается извечная потребность человека осмыслить свое существование и обрести душевную гармонию. Однако на страницах чеховских произведений этого не происходит: герой оставляется писателем либо в самом начале пути к истине, к «общей идее» («Скучная история», «Дуэль»), либо в состоянии драматического непонимания «чего-то, что известно другим» («Володя большой и Володя маленький», «Супруга»), что само по себе является толчком к прозрению. Иными словами, Чехов не оспаривает абсурдность существования, что особенно ярко проявляется в таких рассказах, как «Гусев», «Палата № 6», но предлагает путь ее преодоления. И первая веха на этом пути — установление разумных, осмысленных социальных связей.
Очевидны точки соприкосновения взглядов на «общественную» природу человека А.П. Чехова и Л.Н. Толстого. В религиозно-этической концепции Толстого смысл человеческой жизни заключается в преодолении отчуждения и свободном объединении людей на основе любви, которая приводит к слиянию с Богом. Связи с миром — как внешняя, выражающаяся в межличностных связях, так и внутренняя, в виде личного самосовершенствования, опрощения и т. п. — понимаются Толстым как смыслообразующий фактор человеческой жизни.
Опираясь на личный духовный опыт, в «Исповеди» Толстой приходит к выводу о неравноценности общностей различного рода. Связь с представителями дворянской аристократии, паразитирующей «золотой молодежью» не только стимулирует в человеке самые темные стороны личности, но и подавляет его естественные душевные порывы к добру и справедливости: «...я был... совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался высказывать то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки, а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли» [177, с. 398]. Толстовское одиночество человека на пути к «хорошему» напрямую перекликается с выделенной нами темой неподлинности человеческих связей у Чехова. Однако если для «прозревшего» героя Чехова отъединенность от общей массы — результат начала процесса осознания своего места в мире, то для Толстого это состояние — один из этапов духовного восхождения личности: будучи первоначально одиноким среди агрессивно безнравственных людей, позже он пытается слиться с их сообществом, найти успокоение и оправдание своей жизни. Однако, пресытившись праздной жизнью, бессмысленным «разумным» теоретизированием, герой Толстого снова остается в одиночестве, вынеся из подобного опыта общения ясное чувство разочарования и осознание смехотворной никчемности паразитического существования. Напряженные духовные искания приводят Толстого к идеалу внеразумной, безусловной веры — и соответственно качественно меняются социальные связи: близость к «простым» людям, живущим собственным нелегким трудом, не умствующим, проясняет в нем некие глубинные пласты самосознания, недоступные ни светскому псевдофилософу, ни одинокому стяжателю истины.
Постижение немудрящих народных устоев со всеми присущими им «суевериями» и «предрассудками» открыло для Толстого смысл жизни: «Задача человека в жизни — спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым» [177, с. 420]. Иными словами, по мысли Толстого, жизнетворческая деятельность — как в виде практического труда, так и виде духовного усовершенствования — имеет своей целью приближение к некоему божественному идеалу. Идеал же заключается в любви и вере. Человеческое и божественное, таким образом, смыкаются в толстовской концепции. Любовь, которую писатель принимает за идеал, есть не просто человеческое чувство, а исключительно духовная связь, не основанная на страсти и естественных (родственных, например) отношениях. Т. е., в толкование Толстым межличностных взаимоотношений внесены религиозные мотивы.
Для Чехова же, не обладающего выраженным религиозным сознанием, ориентированность человека на связи с другими людьми и общими нравственными ценностями самоценна. Если главный вопрос, ответ на который искал Л.Н. Толстой, был вопрос «зачем?» («Зачем жить мне?» «Зачем им жить?» [177, с. 400]), то чеховский вопрос, скорее, «как?»: «Как жить?». Сама постановка главного вопроса всей жизни объясняет масштаб личности героев каждого из писателей и определяет качество и значение межличностных связей: если все происходящее имеет смысл, значит, он может быть найден. Возможны отношения, которые отдаляют человека от обретения этого смысла, но возможны и те, что откроют назначение всего сущего. Чеховский герой, в силу своей природы не задумывающийся над вопросом «зачем?», не обретает на страницах произведений цельности, духовного единения с миром и гармонии. Размышляя на ином уровне, «прозревший» чеховский герой пытается уместить свою индивидуальность в рамки почти бытовые, переживая при этом драму отнюдь не бытовую, но бытийственную. Существуя до последнего момента среди людей самодостаточных, закрытых для душевного общения, такой герой, начиная осознавать всю сложность и неоднозначность окружающей жизни, остается фактически один на один с открывающейся глубиной бытия, что и является предметом повествования для Чехова.
В данной главе сделана попытка выявить роль нравственно-психологического фактора в концепции личности А.П. Чехова и сравнить взгляд писателя на человеческие взаимосвязи с положениями философии символистов «первой волны» (Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус) и религиозно-этического учения Л.Н. Толстого. В главе рассмотрены проявления нравственно-психологического фактора двойного порядка: внешние — в виде связей и отношений между людьми и внутренние, выражающиеся в развитии самосознания личности.
Нравственно-психологическое начало личности в понимании Чехова является одной из составляющих человеческого «я», наряду с природным и духовно-религиозным факторами. Направленность «вовне» сообразна природе человека и способствует обретению индивидом смысла и ценности бытия. Однако писатель показывает, что не все связи между людьми оказываются позитивными и развивающими. Неподлинность, выхолощенность отношений между людьми в рассказах Чехова часто демонстрируется на примерах несостоятельности семейных связей.
Так, в рассказах «Попрыгунья», «Супруга» речь идет о машинальности, обесценивании общения двух близких людей, предметом повествования становится тихая трагедия повседневности — порабощение человека бытом, рутиной. Ритуализованность жизни героев не может заменить им подлинного общения. Но подлинное общение, духовная связь людей может реализоваться лишь в неустанном внутреннем труде каждого, что происходит, например, с героями рассказа «Дуэль».
Однако межличностные связи, какими бы ценными они ни были, все же не могут сами по себе разрешить жизненные противоречия, переживаемые «прозревшими» героями Чехова: «Глубокое ощущение человеческой неустроенности присуще чеховским героям, т. к. их разросшаяся индивидуальность требует воплощения в надличностных формах. Если в концепции Л.Н. Толстого человеческие связи неразрывны с Божьим промыслом и способствуют постижению Божественной ценности, то в художественном мире Чехова такой взаимозависимости нет. Связи между людьми — это связи между людьми, не больше и не меньше, и они не могут приблизить человека к Богу или заменить его. Социальность человека — эта одна из составляющих его личности, которая, способствуя преодолению бессмыслицы жизни, все же не может заменить надличностные ценности — Бога или «общую идею». Этот факт осознается и самим автором, и его мыслящими героями, которые неизбежно чувствуют «недостаточность и неполноту своего существования» [95, с. 163].
С проблемой подлинности межличностных связей в художественном мире Чехова связана проблема самоактуализации личности, вопрос о «личной тайне» человека. Если символисты (особенно «старшие») опровергают необходимость подобных связей, а Л.Н. Толстой абсолютизирует их значение, то для Чехова в этом аспекте характерно стремление к определенному балансу между социальностью внешней и внутренней. Указывая на эту особенность чеховской концепции личности, В.И. Тюпа [182] вводит понятие «конвергенции», которое использует вместо подходящего по смыслу, но неадекватного миросозерцанию Чехова термина «соборность».
Идея «соборности», получившая широкое распространение в русской культуре конца XIX — начале XX веков, подразумевала жертвенное растворение «личного существования в едином и вечном бытии» (Вяч. Иванов) [182]. Чеховская же «конвергенция» человеческих «я», «открывая пути к реализации «личной тайны» в диалоге согласия, в то же время исключает утрату личностью пушкинского «самостоянья» — уникальной значимости каждого в становлении общечеловеческой духовности и нравственности». Отношение писателя к героям зависит от того, насколько они живут «личной» жизнью, насколько наполнено их внутреннее бытие: герои, не имеющие в своей душе ядра «личной тайны», воспринимаются автором саркастически (таковы Ольга Ивановна из рассказа «Попрыгунья», Семен Толковый из рассказа «В ссылке»); герои же, обретающие эту внутреннюю сосредоточенность, вызывают авторское сочувствие и симпатию (к таким персонажам можно отнести Лаевского из «Дуэли», старого профессора из «Скучной истории»).
Таким образом, своеобразие трактовки Чеховым нравственно-психологического фактора в концепции личности заключается в стремлении писателя к равновесию между порывом человека вовне, его способностью к общению и внутренней сосредоточенностью, взращиванию в себе «личной тайны», являющейся нравственным центром чеховского мира. Два этих момента в трактовке Чехова взаимосвязаны и взаимообусловлены: отсутствие «личной тайны» ведет к обесцениванию внешних контактов индивида (это происходит, в частности, с героиней рассказа «Попрыгунья»), в то же время, установление подлинных духовных связей, искреннее устремление к «другому» помогают герою обрести «личную тайну» (доктор Рагин из «Палаты № 6).
Итак, нравственно-психологический фактор в концепции личности А.П. Чехова играет роль одного из компонентов человеческого «я» и, являясь формой самоактуализации личности, не может быть исключен из духовного опыта человека.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |