Духовно-религиозный компонент концепции человека понимается нами как осмысление влияния на человека «высших» начал — Бога, культуры, а также иррациональных, не зависящих от бытовой жизни явлений духовного порядка. Своеобразие чеховской трактовки указанного фактора в сознании индивида обусловлено прежде всего особенностями мировоззрения писателя.
По мнению А.С. Собенникова, феномен Чехова, человека и художника, заключается в том, что «его сознание безрелигиозно, а художественный мир — высоконравственен» [162, с. 26]. Вывод об отсутствии религиозного элемента в мировоззрении Чехова находит подтверждение в архивных материалах писателя. Так, в письме к А.С. Суворину от 17 марта 1892 года читаем: «...Когда в детстве мне давали религиозное воспитание и я читал на клиросе и пел в хоре, все умилялись, глядя на меня, я же чувствовал себя маленьким каторжником, а теперь у меня нет религии. Вообще в так называемом религиозном воспитании не обходится дело без ширмочки, которая недоступна оку постороннего. За ширмочкой истязуют, а по сю сторону ее улыбаются и умиляются...» [194, Письма, т. V, с. 25]. Очевидно, однако, что в данном отрывке речь идет не об отрицании религии как таковой, а о неприятии Чеховым схоластики, мракобесия, всякого рода насилия, которые неизбежно присутствуют в пропаганде религии, поставленной на службу государству и имеющей не столько духовное, сколько социально-политическое значение.
Религия же как явление культуры, несомненно, входила в круг духовно-интеллектуальных запросов Чехова, о чем говорит, в частности, мысль, зафиксированная в записной книжке: «Между «есть бог» и «нет бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец, русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало» [Цит. по 162, с. 24]. Присоединяясь к мнению В.Я. Лакшина и А.С. Собенникова [162, с. 24], предположим, что Чехов и был человеком, который шел по этому «громадному полю». Об этом говорит, в частности, М.М. Дунаев: «Два качества, несомненно укоренившиеся в натуре Чехова с раннего возраста, — религиозная серьезность и твердость характера не могли не определить в дальнейшем бытие этого человека даже и при временных переменах жизненных воззрений. Это тот центр тяжести, который придает устойчивость судьбе и гасит любые колебания, какую бы широту размаха они ни приняли» [56, с. 582].
Чехов понимал христианство как жизненную философию, воплощающую тысячелетнюю мудрость человечества, как свод нравственных заповедей, при этом религиозная догматика и метафизика остались ему чужды. Христианская религия представлялась писателю неотъемлемой частью культуры, и именно поэтому Чехов, критикуя современную ему русскую литературу, объяснял потерю читательского интереса тем, что «...русские беллетристы глупее читателя... Русский писатель... не знает ни истории, ни географии, ни естественных наук, ни религии родной страны, ни администрации, ни судопроизводства...» [194, Письма, т. V, с. 133]. Знаменательно, что познания в области религии Чехов ставит в один ряд с естественнонаучными и юридическими: такой подход убеждает нас в том, что, по мнению Чехова, связь с национальной духовной культурой для интеллигентного человека не менее важна, чем широта научных интересов.
Священное Писание воспринималось Чеховым не только как культурный памятник и источник сюжетов многочисленных художественных творений, но и как неустаревающее руководство к социальной и духовной жизни человека. То, что Библия в глазах Чехова обладала практической нравственной ценностью, подтверждает, в частности, характер размышлений писателя об Иисусе Христе и его заповедях: «...Если бы Иисус Христос был радикальнее и сказал: «Люби врага, как самого себя», то он сказал бы не то, что хотел. Ближний — понятие общее, а враг — частность. Беда ведь не в том, что мы ненавидим врагов, которых у нас мало, а в том, что мы ненавидим ближних, которых у нас много, хоть пруд пруди. «Люби врага, как самого себя», пожалуй, сказал бы Христос, если бы был женщиной. Женщины любят выхватывать из общих понятий яркие, бьющие в глаза частности. Христос же, стоящий выше врагов, не замечавший их, натура мужественная, ровная и широко думающая, едва ли придавал значение разнице, какая есть в частностях понятия «ближний»» [Цит. по 162, с. 30].
Чехов рассуждает о библейской заповеди «Возлюби ближнего» как об универсальном моральном императиве, актуальном в конце XIX века настолько же, насколько и во времена Иисуса Христа. О самом же Христе писатель говорит как о реальном человеке, делая весьма интересные выводы об особенностях его натуры. Обращает на себя внимание именно нетривиальность характеристик, которыми Чехов наделяет Христа: столетиями богословы и интерпретаторы Библии твердили о доброте, кротости, самоотверженности Сына Божьего, но то, что увидел в Иисусе Христе Чехов — мужество натуры, способность мыслить ровно и широко — могло открыться, вероятно, только человеку, особенно глубоко, неформально понимающему личность Христа.
Таким образом, определение чеховского мировоззрения как исключительно атеистического нуждается в корректировке. Будучи естественником, Чехов стремился сбалансировать в своем мировоззрении материалистическое и духовное и не видел в этом сочетании кричащего противоречия. «Знания всегда пребывали в мире, — пишет Чехов А.С. Суворину, выразившему пожелание «укрыться от сплошной материи». — И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели... Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче» [194, Письма, т. III, с. 246].
Материализм, считал Чехов, не есть школа или направление в узком смысле. В понимании писателя, материалистическое воззрение неизбежно и не зависит от власти человека. Говоря о необходимости материалистического направления человеческой мысли, Чехов поясняет: «Существа высшего порядка, мыслящие люди — материалисты... по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю. По необходимости они могут искать истину только там, где пригодны их микроскопы, зонды, ножи... Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины» [194, Письма, т. III, с. 246].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |