Религиозный контекст русской литературы в настоящее время представляет значительный интерес для отечественных критиков. Христианские мотивы в произведениях писателей XIX—XX веков являются предметом исследования таких авторов, как М.М. Дунаев [56], А.С. Собенников [162], И.Н. Сухих [171]. Собственно религиозная тема не была в центре художественного мира А.П. Чехова, что, в частности, утверждает упомянутый выше А.С. Собенников, который определяет сознание писателя как «безрелигиозное». Иную точку зрения на мировоззрение А.П. Чехова высказывает М.М. Дунаев, убежденный в православном характере мыслей и чувств писателя. Совершенно не случайно, считает исследователь, Чехов называл «Студент» своим любимым рассказом [56, с. 611].
В центре художественного мира Чехова обычно находится герой, мироощущение которого мотивировано именно отсутствием для него Бога, идеи, того, что составляет суть жизни. В этом смысле рассказ «Студент» является своего рода исключением, одним из немногих произведений, на страницы которого автор выводит героев с подлинно христианским сознанием, переживающих таинство приобщения к соборному началу. Лиризм повествования определяется его содержанием: в небольшом объеме рассказа заключена история радостного преображения души в мире православного бытия. «Рассказ «Студент», — пишет М.М. Дунаев, — о преодолении ненавистной розни мира сего через обращение к духовным началам, положенным в основу домостроительства спасения» [56, с. 611].
В экспозиции рассказа создается картина холодного предпасхального вечера, сменившего теплый день. В стемневшем лесу становится глухо и нелюдимо, медленно застывают лужи, стихают крики птиц. На этом гнетущем фоне автор выводит главного героя — студента духовной академии Ивана Великопольского. Проникаясь общей атмосферой неуюта и холода, он думает о том, что «точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» [194, т. VIII, с. 83]. Чувствуя подавленность и безысходность, студент не хочет идти домой, где его ожидают все те же холод и голод («по случаю Страстной пятницы мать ничего не готовила»).
В таком гнетущем состоянии Иван Великопольский доходит до вдовьих огородов. Костер, который жгут на своей пашне женщины, холодным вечером видится вполне реалистической, естественной деталью, однако очевидна и символическая роль образа жаркого огня, озаряющего далеко кругом вспаханную землю: из мрака безлюдья и отчаяния герой выходит к крестьянкам, работавшим на огороде вопреки холоду. Жуткую пустынность вечерних сумерек сменяют приветливые лица вдов и далекие голоса работников. Чеховым исподволь создается атмосфера всеобщего народного бытия, нарушить которое не в силах никакие природные катаклизмы, т. к. подчинено оно не внешним условиям, а великому Закону, придающему смысл этому бытию и силы жить всем этим василисам, лукерьям, безропотно пашущим землю и рожающим детей.
Подробно беседу студента и вдов Чехов не излагает, ограничившись замечанием «поговорили». Но именно после этого, очевидно, простого, лишенного интеллектуального содержания, разговора, сознание Ивана Великопольского постигает удивительную связь времен и событий: он вспоминает о той далекой ночи, когда замерзший, скорбящий апостол Петр грелся у костра во дворе первосвященника, пока схваченный Иисус был судим неправедным судом синедриона. Студент разговорным языком пересказывает крестьянкам хорошо известную им историю предательства и казни Христа. Трагизм евангельского повествования усугубляется именно благодаря вольному стилю изложения, который говорит о том, что судьба Христа и личность апостола Петра для Великопольского — нечто личное, хорошо знакомое и близкое. И Христос, и Петр для студента исполнены именно человеческих чувств и черт: «Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса и теперь видел издали, как его били...» [194, т. VIII, с. 84]. Воображение студента рисует темный сад, в котором горько плакал о преданном Христе Петр. «Что-то ужасное», предчувствуемое Петром, — это не только продажность Иуды, мученическая смерть Христа, но и его собственное, Петра, троекратное отречение от Учителя, предвиденное последним.
Представив себе, словно бы вспомнив, рыдания Петра в тишине, студент вздохнул и задумался. Чехов предельно лаконичен, ни одним словом не определяя, о чем задумался герой, но для читателя очевидно, что эти мысли и чувства дают импульс последующим событиям. Слезы Василисы и страдание Лукерьи, их переживание трагедии вместе с Петром, жившим девятнадцать веков назад, и студентом Иваном Великопольским, которого так же волнует эта история — свидетельство удивительной духовной общности, которая связывает людей, независимо от временных и пространственных границ. «Если старуха заплакала, — думал студент, — то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра» [194, т. VIII, с. 84].
Великопольскому открывается неразрывная цепь событий, которую, казалось ему, он сейчас видел воочию: прикоснувшись к одному ее концу — истории апостола Петра, — он почувствовал, как дрогнул другой, в душах Василисы и Лукерьи. Поняв эту истину единения, студент обретает ощущение полноты и осмысленности жизни, испытывает сладкое ожидание счастья, уверовав в то, что «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле...» [194, т. VIII, с. 85].
Рассказ «Студент» от большинства других произведений Чехова отличает атмосфера открывшейся истины, не меркнущей ни при свете грядущего дня, ни по зрелому размышлению. Спустя год изобразив в повести «Три года» драматические последствия обесценивания общепринятых христианских ценностей, в «Студенте» писатель показывает ту самую «общую идею», которая придает смысл жизни и способствует реализации человеческой личности. Интересно, что, будучи по представлениям современников атеистом (об этом, в частности, с сожалением говорил Л.Н. Толстой), Чехов в качестве такой «абсолютной идеи» выдвигает соборное начало личности, неразрывно связанное с традициями русского православия. Не упоминая на страницах произведения понятия соборности, писатель изображает духовное явление, составляющее его суть.
У истоков понятия соборности стоит один из основателей славянофильства И.В. Киреевский, в центре философии которого поставлена категория духовно цельной личности. Стремление к духовной цельности, по убеждению И.В. Киреевского, было неотъемлемой принадлежностью христианства, однако оказалось утраченным во всех христианских исповеданиях, кроме православного. Размышляя об «истинах» (которые в художественном мире Чехова определяются как «общая идея»), Киреевский приходит к выводу, о том, что «...Живые истины — не те истины, которые составляют мертвый капитал в уме человека, которые лежат на поверхности его ума и могут приобретаться внешним учением, но те, которые зажигают душу, которые могут гореть и погаснуть, которые дают жизнь жизни, которые сохраняются в тайне сердечной и по природе своей не могут быть явными и общими для всех; ибо, выражаясь в словах, остаются незамеченными, выражаясь в делах, остаются непонятными для тех, кто не испытал их непосредственного прикосновения» [191, с. 403]. Очевидно, что именно такая живая истина прикоснулась к душе Ивана Великопольского.
Развивая идеи И.В. Киреевского, А.С. Хомяков в своих трудах вводит понятие соборной личности. В его статьях обнаруживается идейное обоснование ощущения жизни как непрерывной цепи событий: «Так же как каждый из нас требует молитвы от всех, так и он должен всем своими молитвами, живым и усопшим и даже еще не рожденным; ибо, прося, чтобы мир пришел в разум Божий (как мы просим со всею Церковью), просим не за одни настоящие поколения, но и за те, которые Бог еще вызовет к жизни. Молимся за живых, дабы была на них благодать Господа, и за усопших, чтобы были они удостоены лицезрения Божиего» [191, с. 406]. Таким образом, речь в данном контексте идет не просто о человеческой солидарности, но об общности людей, основанной на православной вере и принадлежности к единой Церкви, которая дарует человеку цельное бытие, вбирающее в себя как подлинно духовную связь с людьми, так и совершенствование внутреннего мира каждого верующего.
Герои чеховского рассказа ощущают единение именно такого рода: в холодных потемках Великопольский задает Василисе почти риторический вопрос, посещала ли она пасхальные чтения евангелий, и после данного утвердительного ответа излагает евангельскую историю своими словами. Богослужение, называемое «двенадцать евангелий», на котором была Василиса, проводится в Великий Четверг, предваряющий Страстную пятницу, когда и происходят описываемые Чеховым события. В своем рассказе студент, по сути, повторяет то, что слушала Василиса буквально вчера, однако это не выглядит банальным пересказом прописных истин: непрерывная связь с судьбой Христа обнаруживает единение героев в православной вселенной, выверенность их поступков и чувств по христианским канонам, цельность внутреннего мира.
Характерно, что приобщение к соборным началам происходит в крестьянской среде: как и вдовы, студент духовной семинарии Иван Великопольский по происхождению крестьянин. Именно в этом слое населения, благодаря специфике образа жизни, могли зародиться элементы духовного и бытового уклада, составляющие суть понятия «соборность». Об этом, в частности, пишет Ю.И. Сохряков: «...трудные земли, суровый климат, короткое лето — все это требовало объединения усилий крестьян и их взаимопомощи. Православие способствовало формированию специфической социальной формы этого единства — русской крестьянской общины, которая называлась «миром» [164, с. 24]. Духовная категория «мира» присутствует в художественной системе таких русских писателей, как, в частности, Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой. «Мировое», соборное начало в произведениях названных авторов неизменно представляло собой моральный абсолют, с которым соотносились движения души героев. В творчестве Чехова указанная категория не является основополагающей, тем более интересен рассказ «Студент», в котором автор изображает героя, ощутившего свою связь с «миром» и посредством этой связи реализующий свои личностные устремления к осмысленности и полноте бытия.
В данной главе сделана попытка выявить роль духовно-религиозного фактора в концепции личности А.П. Чехова на материале рассказов «Страх», «Три года» и «Студент». Духовно-религиозный компонент концепции личности в работе представлен феноменом жизнебояз-ни (в первом из рассказов), собственно религиозным чувством (в рассказе «Три года») и явлением соборного начала личности (в рассказе «Студент»).
Раскрывая психологию страха, Чехов указывает прежде всего на тесную взаимосвязь стихии жизнебоязни с отсутствием духовных ценностей у героя рассказа, а также с его личностной нереализованностью. Главная особенность описываемого Чеховым страха — отсутствие романтико-мистического флёра. Страх чеховского героя порожден прежде всего его несостоятельностью в сфере межличностных взаимоотношений, отчуждением, в жестких границах которого он пытается выстраивать отношения с окружающим миром. Не связан страх в трактовке Чехова и с Богом: сознание героя настолько сковано, что в нем нет места мыслям и устремлениям религиозного характера. Чехов выделяет и позитивный момент подобного страха: страшась бессмыслицы окружающей действительности, герои имеют потенциальную возможность внутреннего перерождения, осознания этого страха и более гармоничного существования, что само по себе уменьшает абсурд «большого» мира. В главе также произведен краткий анализ-сравнение чеховского понимания страха с концепцией С. Кьеркегора и З. Фрейда.
В рассказе «Три года» предметом исследования автора, наряду с человеческими отношениями, становятся религиозные чувства героев. В данном произведении обращает на себя внимание откровенная дисгармоничность жизни верующей героини. На примере Юлии Лаптевой Чехов размышляет о причинах несоответствия библейских заповедей и их воплощения в жизнь. Таким образом, одним из направлений темы «религия» становятся авторские представления о подлинности веры. Изображая религиозное осознание героини, Чехов акцентирует внимание на некоем «бытовизме» отношения ее к Богу, а также на приоритетах в принятии важного решения: давая согласие на брак, участвуя — позже — в светской жизни, Юлия Белавина руководствуется прежде всего здравым смыслом, внутренне приспосабливая религиозные постулаты к своим жизненным ситуациям именно так, как ей это удобно. Изображая духовное взросление героини, Чехов композиционно подчеркивает непричастность к этому религии, роль которой, по мысли писателя, в реальной, практической жизни сильно преувеличена. Однако проведенный нами краткий анализ реминисценций из Библии, встречающихся в рассказе, подтверждает высказанную в начале главы мысль, о несомненном уважении Чехова к христианской морали и признании за ней универсального духовного значения. Но не библейские истины и религиозный дух провозглашаются в рассказе высшей, смыслообразующей духовной ценностью — финал повести звучит апофеозом живой жизни; драматичная история морального оскудения Алексея Лаптева и, напротив, духовного взросления его жены, история об их горестях и потерях объяснена законами самой жизни. И именно сама великая стихи жизни, по мысли Чехова, является и оправданием, и надеждой, и объяснением всего, что произошло в эти три года и произойдет в последующие.
Рассказ «Студент» в своем роде уникален тем, что в нем Чехов изображает героя, обретшего истину в душе своей, и потому реализующегося личностно. Рассмотренные нами ранее герои произведений Чехова пребывают в состоянии разлада с самими собой, либо с другими; никому из них не присуще подлинное религиозное чувство, связывающее человека с миром и придающее смысл его существованию. Поэтому поиски истины, которые они ведут, обречены. Не случайно, что Иван Великопольский — едва ли не единственный персонаж, счастье которого описывается не как импульс, а как состояние, ибо оно порождено приобщением к соборному началу жизни, связанному с православным народным бытием.
Таким образом, обобщая сказанное, повторим, что главной особенностью чеховской трактовки духовного является его тесная взаимосвязь с двумя другими началами человеческой личности — природным и нравственно-психологическим. Абсолютизация духовного компонента, присутствующая, в частности, в философии Л.Н. Толстого, взгляды которого также затрагиваются в данной главе, по мысли Чехова, может привести к насилию над человеческой личностью и ее разрушению. Чеховская концепция личности не допускает метафизического деления сущности человека на «чистый» дух и «нечистое» тело, ибо личность как таковая может существовать лишь в гармоничном взаимовлиянии природного, нравственно-психологического и духовного факторов; иными словами, человек живет наиболее счастливо и органично, будучи здоровым физически и психически, находясь в обществе себе подобных и испытывая к ним определенные чувства — любви, симпатии, или же, напротив, неприязни — и руководствуясь при этом нравственными правилами, закрепленными в народном сознании. Именно этот идеал «от противного» утверждает Чехов во всех своих произведениях.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |