В рассказе «Гусев» (1890) природа также является главным предметом размышлений автора. Действующие лица произведения подчеркнуто лишены социального статуса: они — обитатели лазарета, тяжко больные люди, и близость смерти придает их существованию обнаженную натуральность. С медицинской тщательностью Чехов описывает мучительность состояния персонажей и показывает, что, будучи прежде разными людьми (Гусев — бессрочноотпускной, Павел Иваныч — духовного сословия, матросы, солдаты), в настоящее время они ведут одну и ту же жизнь и похожи во всем: они — больные. Болезнь абсолютизирует их природную сущность: борясь со смертью (никаких лекарств люди не получают), человек отождествляется с организмом.
Рассказ начинается с лаконичной экспозиции, фиксирующей состояние окружающей среды: «Уже потемнело, скоро ночь» [194, т. VII, с. 330]. Выбор времени суток, в которое Чехов выводит на страницы рассказа своего героя, не случаен. Именно ночью человек становится свободным от всяческих условностей дня, он отдыхает, готовясь ко сну. То есть пребывает в состоянии, наиболее близком к естественному. Болезнь также имеет свои «ритмы», и практически любая болезнь обостряется ночью.
Начиная рассказ с упоминания о темноте и абсурдного утверждения Гусева о судне, которое «на рыбу наехало и днище себе проломило», Чехов делает акцент на особенности сознания героя, которую можно определить как мифичность. Реплика Гусева иллюстрирует мнение А.Ф. Лосева, утверждающего: «Мифическое сознание, скорее, задумается над какими-нибудь редкими, эффектными... явлениями и скорее даст не их причинное объяснение, но какое-нибудь выразительное и картинное изображение» [109, с. 35]. Главный герой произведения обладает именно таким видением мира: огромные рыбины, проламывающие корабли и прикованные ржавыми цепями к скале ветры для него вполне реальны. Размышления и рассуждения — т. е., напряжение интеллекта — Гусеву абсолютно чужды. «Бессмысленный человек» — такую характеристику дает ему его постоянный собеседник и оппонент Павел Иваныч. В диалогах Гусева и Павла Иваныча Чехов подчеркивает их полное взаимное непонимание: Павел Иваныч пытается поделиться с Гусевым своим возмущением участью больных, судьбою самого Гусева, однако последний решительно не понимает, о чем идет речь. Гусев лишен человеческого достоинства, социальных противоречий для него не существует: свою судьбу он принимает как должное, живет в гармонии со сложившимся порядком вещей, подобно животному или дикому человеку. Неслучайно Павел Иванович называет его Печенегом.
Верный своим художественным принципам, Чехов не поучает читателя и не делает никаких выводов: он просто показывает всю непредсказуемость и парадоксальность человеческой природы. Незлобливый и покладистый Гусев рассказывает, что раз в жизни был бит своим поручиком, и на вопрос Павла Иваныча, за что, охотно отвечает: «За драку. У меня рука тяжелая. Вошли к нам во двор четыре манзы; дрова носили, что ли, — не помню. Ну, мне скучно стало, я им того, бока помял, у одного, проклятого, из носа кровь пошла... Поручик увидел в окошко, осерчал и дал мне по уху» [194, т. VII, с. 330]. Удивительно своей нелогичностью объяснение Гусева своего поступка: «Так. Во двор вошли, я и побил». Это объяснение остается без комментариев как автора, так и Павла Иваныча. За ним «наступает тишина». В краткой реплике Гусева Чехов акцентирует неразумность натуры, ее вненравственность (даже всюду и по любому поводу «бунтующий» Павел Иваныч не находит, что ответить на это дикое объяснение).
Своеобразие мира, в котором существуют герои произведения, заключается в том, что темнота, духота, боль оказывают на человека постоянное влияние, демонстрируя его сущность в неожиданном ракурсе. В художественном мире рассказа мы можем наблюдать, пользуясь понятиями А.Ф. Лосева, действительность, отрешенную от обычного хода явлений, по сути представляющую собой миф. Все происходящее «отрешено» от нормального течения жизни, обусловлено исключительностью положения, в котором находятся персонажи. Этот мир являет собой смешение объективных, реальных явлений и абсурдных представлений, созданных наивно-языческим сознанием героев. В частности, чрезвычайно важным в рассказе является мотив бреда. С первой страницы Чехов упоминает о бредящих двух солдатах и матросах, и далее все разговоры и события, связанные с главным героем, происходят на фоне бреда. Размышления и воспоминания самого Гусева также незаметно для него перетекают в бред, содержание которого Чехов излагает в рассказе трижды: картины домашней жизни героя затмеваются черным дымом с облаками и бычьей головой без глаз. По сути, бред есть продукт деятельности человеческого подсознания, в нем, как правило, воплощены неосознанные желания, страхи и стремления индивида. Иными словами, это не что иное, как голос природы. И то, что природа представляет болезненному взору Гусева, поражает своей жутковатостью и бессмысленностью. Будучи настоящим врачом, Чехов понимал связь между физическим и психическим состоянием человека, и, наделяя Гусева именно такими видениями, руководствовался вполне научным наблюдением над тем, что для каждой определенной болезни характерен бред особого содержания. Гусев страдает чахоткой, его мучает жажда, духота, ему не хватает воздуха. Эту сдавленность, жару, безысходность и символизируют картинки его бреда. Однако жутковатый образ безглазой бычьей головы более объясним с точки зрения его душевного состояния. В этом образе два понятия-символа: слепота (без глаз) и животность (голова бычья). Последнее находит отражение и в одном из монологов Павла Иваныча: «Денег вы им не платите, возня с вами, да и отчетность своими смертями портите — стало быть, скоты!» [194, т. VII, с. 329].
Нравственная, душевная слепота Гусева — следствие его «животности». В рассказе практически не упоминается о его отношениях с людьми, зато восприятие природных явлений, попытка вступить в контакт с животными, олицетворение окружающего мира Чеховым тщательно и подробно отмечаются. Гусев дремлет — и кажется ему, что «вся природа находится в дремоте» [194, т. VII, с. 334], он как бы сливается с нею — идеал многих мыслителей и писателей, но Чехов одним штрихом нарушает идиллию. «Вот этого жирного по шее бы смазать» [194, т. VII, с. 334], — думает, погружаясь в дремоту, герой. Чехов показывает ограниченность сознания «дикого» человека: сама по себе гармония с мирозданием его не облагораживает и не совершенствует — для этого необходимо влияние духовного, культурного начала.
Мифичность, первобытность мироощущения героя Чехов подчеркивает, представляя читателю морской пейзаж, увиденный глазами Гусева. Характерно здесь олицетворение сил природы и неодушевленного предмета: волны свирепые, море безжалостно и бессмысленно, у парохода «тоже бессмысленное и жестокое выражение» [194, т. VII, с. 337]. Просматривается скрытая аналогия между оценкой Гусевым действия сил природы и характеристикой Гусева, который также «бессмыслен» в глазах Павла Иваныча и беспричинно, «натурально» жесток. Созерцание агрессивного по отношению к человеку пейзажа вызывает в Гусеве животный страх смерти. Герой не способен осмыслить ценность своего личного существования, и «страшна» для него не собственно опасность потерять жизнь, исчезнуть как личность, но возможная печальная судьба его семьи: «...Мне хозяйство жалко... Без меня все пропадет, и отец со старухой, гляди, по миру пойдут» [194, т. VII, с. 337].
Смерть, наравне с бредом, выступает в рассказе постоянным фоном происходящих событий. Впервые слово «смерть» в рассказе произносит Павел Иваныч: «...вы, тяжело больные, ..., очутились на пароходе, где и духота, и жар, и качка — все, одним словом, угрожает вам смертью...» [194, т. VII, с. 329]. Смерть в художественном полотне рассказа вездесуща, она пронизывает все порывы, поступки, само дыхание больных людей. Она настолько обыденна, что не шокирует героев и не требует особых ритуалов приготовления. Словно некий организм, прошедший определенный цикл физической жизни и обреченный природой на тление и распад, умирают обитатели душного трюма. Не осознав ни своего назначения в жизни, ни ухода из нее, умирает за игрой в карты солдат. Характерна указанная Чеховым реакция окружающих — не страх, не жалость, а недоумение. В природе категория смерти весьма относительна: одушевленное существо, погибнув, превращается в источник иного уровня жизни. Для человеческого разума это может быть ужасно или отвратительно, но природа, естество существуют сообразно этому незыблемому закону круговорота жизней. Эпизод с умершим солдатом заканчивается репликой Гусева, который констатирует: «В нем дыханья нет, помер...» [194, т. VII, с. 332]. Чехов намеренно использует морфологически ограниченную лексику: в данном фрагменте рассказа практически отсутствуют прилагательные и наречия, приносящие в повествование эмоциональность и оценочность. Данный композиционный прием утверждает читателя в мысли о том, что природа человека, как и природа вообще — вненравственная категория. В контексте чеховского творчества, основой которого являются морально-этические проблемы, этот вывод представляется значительным.
Следующая смерть, происходящая на страницах рассказа, также воспринимается героями как нечто естественное, почти бытовое. Услышав, что наверх из трюма был вынесен еще один труп, Гусев даже не интересуется, кого постигла такая участь. Лаконичностью диалога, отстраненностью, с которой герои относятся к смерти, Чехов подчеркивает инфантильность, духовную незрелость их «природного» мироощущения. Для «естественных» людей Чехова бытие практически тождественно физическому существованию: не о Страшном Суде думают они, не о бездне, в которую понесется покинувшая тело душа, а о том, что «дома в земле лучше лежать». Сталкиваясь со смертью, герои воспринимают ее мифологически, создавая в своем воображении особый, во многом абсурдный мир. Мир Гусева и подобных ему героев абсурден именно в силу отрешенности от традиционных интеллектуально-духовных ценностей. Индивидуальность, личность Павла Иваныча безвозвратно исчезли, тело обречено стать кормом для рыб, а для Гусева и солдата с повязкой труп, поднятый на палубу, — все еще «Павел Иванович», которому они по-своему сочувствуют: «В море теперь Павла Иваныча бросят... А дома в земле лучше лежать. Все хоть мать придет на могилку да поплачет» [194, т. VII, с. 336]. В V эпизоде рассказа запечатлена история смерти главного героя — Гусева. Замечательно, что глава, рисующая участь умершего Гусева, не менее объемна, чем, например, глава I, в которой идет речь о живых людях. Чехов как бы становится на точку зрения самого Гусева. Не труп, не бездыханное тело героя выносят матросы из лазарета, — а именно его, самого Гусева. И вот уже, зашитый в парусину, Гусев готовится к своему последнему путешествию: «Вахтенный приподнимает конец доски. Гусев сползает с нее, летит вниз головой, потом перевертывается в воздухе и — бултых! Пена покрывает его, и мгновение кажется он окутанным в кружева, но прошло это мгновение — и он исчезает в волнах» [194, т. VII, с. 338].
Человеческая личность отождествляется с биологическим организмом, и Гусев завершает свое существование, становясь элементом питания других организмов. Эпизод текста, рисующий то, что происходит на дне океана, изобилует эпитетами, каждое действие и каждый предмет сопровождаются определениями. Это прекрасная в своей естественности и гармоничности картина: переход одной формы существования в другую, торжество незыблемых законов природы. Заключительный пейзаж в рассказе подчеркивает величественность и непостижимость сил природы. Обращает на себя внимание пунктуация отрывка — в небольшом абзаце — наличие двух многоточий, знака, не характерного для рассказов Чехова. Писатель словно наталкивает на мысль о невозможности вполне понять, осознать и разъяснить природу. Одна из причин этой непостижимости — во вненравственности природы. То, что печально и жутко для человеческого разума — смерть человека, невозможность соблюдения положенных ритуалов (тело сбрасывается в воду), некое кощунство (человеческий труп поедается рыбами), на лоне природы выглядит торжественно и гармонично.
Заключительные строки рассказа обращены вовне, они — не о Гусеве, именем которого озаглавлено произведение. Гусев растворился в этом огромном и непостижимом мире природы, он исполнил свое естественное предназначение — прошел свой жизненный путь. Вся его жизнь, мысли, чувства, страдания были лишь этапами естественной эволюции.
К 90-м годам XIX века русская философия выработала концепцию человека как существа исключительного, выдающегося из мира природы и не подчиняющегося слепо ее законам. Такому взгляду способствовали как антропоцентризм христианской морали, так и бурное развитие науки и техники, ознаменовавшее конец столетия. Человеческий разум противополагался природе и в ряде философских учений представлялся залогом определенной свободы от нее. В частности, М.А. Бакунин, взгляды которого окончательно сложились к концу 60-х годов, в 1864 году писал: «Человек наделен только одной чертой, отличающей его от животных. Но эта черта бесконечно значительна — это разум, сила, дающая возможность человеку вырваться из узких границ окружающего мира и преодолеть собственную косность, охватить, представить, понять Вселенную. Именно благодаря разуму человек не остался навсегда в своем первобытном, диком состоянии и благодаря последовательному осознанию самого себя, благодаря постепенному развитию интеллекта он создал вторую природу, человечество» [191, с. 459].
Такие герои А.П. Чехова, как Гусев, не причастны к сотворению этой «второй природы». Чехов показывает, что для вхождения в категорию «человечество» индивиду недостаточно просто быть носителем генов Homo sapiens. Всем пафосом своего творчества писатель подтверждает мысль М.А. Бакунина, но дополняет ее немаловажным условием: разум, интеллект нуждаются в постоянном напряжении, усилии в пользу самих себя. Человек, живущий исключительно по законам природы, не руководствующийся разумом, не способен стать творцом, осмыслить свое существование и обрести духовную реальность. Чехов показывает природу человека во всей ее сложности: с одной стороны, «природный» человек обладает определенной цельностью и стойкостью по отношению к внешним воздействиям, с другой же — такой человек существует на уровне прочего животного мира и оказывается отлученным от духовно-интеллектуального опыта человечества.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |