В октябре 1899 года в квартире начальницы женской гимназии Варвары Константиновны Харкеевич появилась худенькая, остроглазая, с прямыми коротко стрижеными волосами девица из Петербурга, дочь действительного статского советника Ольга Шлезингер: в тринадцать лет она заболела туберкулезом и была отправлена в спасительный Крым. В обширной казенной квартире при гимназии жила еще одна ученица — племянница хозяйки Манефа, которую за увлечение рисованием величали «художницей». Манефа — или попросту Маня — мечтала поступить в Академию художеств, окончила даже художественную школу в Петербурге. Чехов, заходя в квартиру, в шутку молитвенно складывал руки и говорил: «Благословите, мать Манефа!»
Судьба, однако, уготовила для нее скромное поприще учительницы, а в советские времена — чертежницы в одном из ялтинских учреждений. Но все это — в далеком и еще туманом будущем, а пока девочки, как все педагоги и учащиеся, лихорадочно готовились к традиционному благотворительному базару в пользу гимназии.
В эти дни, против обыкновения, Варвара Константиновна к Чеховым не ездила, но по несколько раз в день говорила с Антоном Павловичем по телефону, советовалась по разным вопросам. Все знали, что у писателя, недавно переехавшего в Ялту, был большой опыт в благотворительных делах. В Мелихове и окрестных подмосковных селах Антон Павлович построил три школы, постоянно снабжал их учебными пособиями. Писательских заработков на это, конечно, не хватало, поэтому Чехов устраивал благотворительные аукционы — в качестве лотов иногда значились даже этюды Левитана! — и концерты, на которых талантами блистали знакомые актрисы и музыканты. Да и в Ялте, еще не заимев собственного угла, Чехов уже впрягся в благотворительность. Его квартира на Аутской улице, в доме генеральши Иловайской, была больше похожа на почтовое отделение: повсюду лежали многочисленные бандероли, конверты, книжки квитанций, палочки сургуча. Писатель хлопотал о сборе средств для голодающих детей Поволжья.
В ноябре 1898 года в местной газете «Крымский курьер» появилась заметка с призывом спасти от голода крестьянских детей Самарской губернии, где разразился недород. Она была подписана самарским земским деятелем А.С. Пругавиным и Антоном Чеховым, что придало воззванию необходимый вес. Масштабы голода были велики: только за счет пожертвований приходилось кормить до 24 тысяч детей! Даже свое знакомство с начальницей гимназии Чехов обратил для пользы дела. На вечере по случаю имении Варвары Константиновны — а это было 4 декабря 1898 года — он собрал и отослал в Самару значительную сумму. Фамилии жертвователей Чехов перечислил в заметке, опубликованной 8 декабря в том же «Крымском курьере»: сама В.К. Харкеевич, учителя М.М. Горбатов, В.М. Карташова, Н.М. Тупиков, В.Е. Голубинина. Именно эти люди — включая ялтинского благочинного, отца А. Терновского и учителя рисования Л.Н. Шаповалова, да, пожалуй, еще местные врачи, — и составили круг общения писателя в «татарско-парикмахерской» Ялте. Знакомству с Шаповаловым, кстати, Чехов был обязан возведением в Верхней Аутке собственной «Белой дачи», которую первоначально назвали было по-татарски — «Буюрнус».
Более 60 рублей пожертвовали также ученицы гимназии... Трогательно читать в газетных отчетах, что свою лепту в благородное дело стремились внести самые маленькие жители Ялты. Неведомые ныне «Нелли, Воля и Лида» дали 15 рублей, от «Ниночки» поступило 10 копеек, от «Мишутки и Токи» по 20 копеек...
Конечно, в денежных средствах нуждалась и женская гимназия. В ее истории были времена, когда учителя из-за нехватки денег преподавали бесплатно (совсем как ныне!), а в 80-х годах прошлого века гимназию едва не закрыли. Одно время занятия проводились в меблированных комнатах на Виноградной улице... Однако организаторский талант недавней учительницы подготовительного класса (она же и библиотекарь) Варвары Сытенко (в замужестве Харкеевич), ставшей в 1877 году начальницей гимназии, и частные пожертвования спасли единственное в городе учебное заведение для девочек.
Новое здание гимназии строили, что называется, всем миром. Земельный участок в Земском переулке (названном потом Гимназическим) по невысокой цене уступил Кашицин. Все расчеты по освещенности, вентиляции, площадям учебных помещений проделал заслуженный профессор гигиены Эрисман. С подрядчиком расплатились, заложив здание гимназии в Харьковском земельном банке.
Роль попечителей была, как представляется, исключительно велика. Председателем совета был полковник М.И. Малиновский, среди почетных попечителей числились фрейлина двора ее императорского величества графиня Е.Ф. Тизенгаузен, княгиня З.Н. Юсупова, почетная потомственная гражданка Ялты М.В. Губонина. 1 декабря 1899 года В.К. Харкеевич известила Чехова: «Антон Павлович! Ура! Вы утверждены в должности члена попечительного совета». Но уже в октябре писатель сообщал об участии в гимназических делах и с добродушной иронией «хвастался» перед В.И. Немировичем-Данченко: «...я теперь с важностью хожу по лестницам гимназии, и гимназистки в белых пелеринках делают мне реверанс».
В письме М.П. Чеховой он сделал многозначительное признание: «Мой приют — это женская гимназия...»
Вчитываясь в цифры статистики, невольно осознаешь убожество нынешней системы государственной «заботы» о народном образовании. В те времена — статистика на этот счет бесстрастна — на содержание гимназии поступали средства от государства, из городского бюджета, от уездных и губернских земских управ, от платы за обучение, от благотворителей и т. д. За счет благотворений только книг в женскую гимназию приобретали на 400—500 рублей ежегодно.
А кто учился в гимназии? Принято считать, что царский режим ущемлял сословные и национальные права подданных. А вот цифры: в 1900 году в женской гимназии обучалось 175 православных, 7 католичек, 12 протестанток, 32 девочки из еврейских семей, 14 — из мусульманских... 49 из них принадлежали к дворянскому сословию, 128 — к городским мещанским слоям, 10 девочек было из крестьянских семей, 4 — из духовного сословия.
Чехов (по свидетельству ялтинского журналиста Н. Бесчинского) был основательно осведомлен в школьных вопросах и осознавал государственное значение образования: «Без широкого образования народа государство развалится как дом, сложенный из плохо обожженного кирпича». Учеба в гимназии открывала девушкам — это особенно важно отметить! — путь к самостоятельной трудовой деятельности. Окончив восьмой дополнительный класс, девушки выходили из гимназии в звании «домашней наставницы» или «домашней учительницы». Ольга Шлезингер, к примеру, после революции преподавала в детских домах Подмосковья русский и немецкий языки, литературу, историю, обществоведение...
Но вернемся к осенним хлопотам обитателей любимого чеховского «приюта» — ялтинской женской гимназии. Устроить благотворительный базар — дело довольно сложное: приходилось обходить с подписным листом магазины, чтобы собрать вещи, которыми потом торговали на «базаре». Хозяева магазинов охотно жертвовали: во-первых, Варвара Константиновна в Ялте пользовалась большим авторитетом, а во-вторых, почти у всех собственников магазинов дочери учились в гимназии. Они были сами заинтересованы, чтобы и гимназическая библиотека пополнялась, и кабинеты были снабжены необходимыми пособиями.
Варваре Константиновне, особенно в начале учебного года, деньги были нужны еще и на то, чтобы дать неимущим ученицам возможность нормально учиться: обеспечить их учебниками, тетрадями, обувью и одеждой. Благотворительный базар наметили провести в городском саду: октябрь выдался на удивление солнечным. Может, именно благодаря такой же теплой осени 1898 года Чехов и выбрал Южный берег Крыма в качестве места своего добровольного заточения.
В сутолоке подготовки к базару случались и забавные эпизоды. Отец одной из учениц каждый день приходил в гимназию и настойчиво твердил, что он хочет на свои средства построить для базара японский киоск, потому что его дочь похожа на японку. Ей даже привезли из Японии халат и специальные булавки для прически. Дочка должна продавать в японском киоске конфетти и серпантин, которые он брался доставить в необходимом количестве. Ольгу Шлезингер с Манефой пригласили составить компанию дочери неугомонного папаши. Варвара Константиновна обещала нарядить девочек в японские халаты, а шпилек и булавок в избытке принес поклонник японской красоты.
Наконец настал день базара, и Оля с Маней уселись в японском киоске вместе с шестиклассницей, одетой в изумительное кимоно из парчи. Звали ее Неила Абдараманчикова.
Тут-то и увидели впервые Антона Павловича ученицы гимназии. К сожалению, как он выглядел тогда, свидетельств не сохранилось, однако годом спустя точно на таком же благотворительном мероприятии Чехова приметил севастопольский писатель Б. Лазаревский: «Одет он был, не в пример Горькому, положительным франтом. Запонки золотые, желтые ботинки, пиджак, пальто — все это самое элегантное». И окружен Антон Павлович был элегантными дамами, среди которых выделялись Мария Павловна и Ольга Леонардовна.
На этот раз Чехов ходил вместе с Варварой Константиновной от одного киоска к другому. В одном из них восьмиклассница Лида Черенкова бойко торговала писчебумажными принадлежностями. Она зазывала покупателей, на все лады расхваливала свой товар. Все смеялись, и вокруг ее киоска все время было людно.
Маня указала Ольге на Чехова, они приготовили по горсти конфетти, чтобы поприветствовать гостя, но Лида принялась громко зазывать его, уверяя, что Чехову нужно срочно купить у нее записную книжечку. Всем было хорошо известно, что Антон Павлович — любитель записных книжек. Улыбнувшись в бородку, Чехов потрогал свою записную книжку, неизменно лежавшую в грудном кармашке, но покорно достал портмоне. Продав писателю книжку, Лида стала просить, чтобы Чехов пожертвовал в ее киоск перо. Ручки у него с собой не было, но Лида тут же вышла из положения: подала ему новенькую ручку с перышком, распечатала пузырек с чернилами и попросила что-нибудь написать. Антон Павлович написал: «Жертвую это перо в пользу Ялтинской женской гимназии». Таким образом, ручка сделалась уже не просто «пером», а «пером А.П. Чехова».
Весть о «пере Чехова» мигом облетела городской сад, и к Лидиному киоску стала стекаться публика: всем хотелось купить ручку писателя с еще не просохшими чернилами. Но Лида не хотела назначать цену:
— Пусть покупатель сам оцепит такую вещь!
И вот, раздвигая толпу, к киоску подошел отец Неилы, ялтинский богач Абдараманчиков. Неила схватилась за голову:
— Ой! Мой папа сейчас, наверное, купит перо!
— Ну, и что же?
— Ой, сейчас увидим!
Абдараманчиков положил на прилавок объемистый бумажник, забрав автограф писателя вместе с ручкой. Лида вытрясла из бумажника все деньги, вплоть до последнего рубля, и возвратила его владельцу. В бумажнике оказалось более 500 рублей — сумма по тем временам огромная, и конкурировать с таким покупателем охотников не нашлось.
В официальные отчеты о благотворительных взносах эпизод с «чеховским пером», конечно, не попал, однако в документах по истории школьного дела, хранящихся в Крымском республиканском архиве, можно встретить записи о книгах, которые писатель передавал в женскую гимназию, о тетрадях, которыми он снабжал начальную школу в Аутке, о крупных суммах денег, благодаря которым открылась школа в Мухалатке.
* * *
Вскоре после гимназического базара Варвара Константиновна с Манефой собрались к Чеховым. Пригласили и Ольгу. Та согласилась, но вею дорогу боялась, не возникнет ли неловкости от ее появления в доме знаменитого писателя. Неловкости не получилось. Гости попали к самовару, и Евгения Яковлевна усадила всех за чай. Вскоре в столовую вошел и Антон Павлович, которому Ольгу Шлезингер представили как пострадавшую от петербургского климата. Чехов отнесся к девочке внимательно и подробно расспросил, у кого она лечится, что принимает, какой назначен режим. Очень тепло отозвался о лечащем враче Толмачеве как знающем специалисте. Что касается уколов мышьяка (соединения мышьяка в те времена использовались как кроветворное средство), которые врач делал Ольге через день, то Антон Павлович нашел, что ходить через весь город ради единственного укола — лишняя трата времени. Надо научиться делать уколы самостоятельно.
После чая Чехов пригласил всех в кабинет. Ольга вошла туда как в святилище и с трепетом разглядывала убранство комнаты. Как и многих посетителей, ее поразила стерильная чистота, царившая в комнате. Письменный стол содержался в образцовом порядке, нигде не было навалено книг, газет. Маня, как будущий художник, не скрывая восхищения, разглядывала живописные пейзажи, подаренные Чехову его другом Левитаном, и этюды покойного брата Антона Павловича — Николая. Даровитый художник сгорел от туберкулеза в тридцать с небольшим лет. Писателю же, несмотря на явное предупреждение, долгое время казалось, что его собственный кашель и даже кровь в мокроте проистекают от материнской наследственности: у Евгении Яковлевны частенько лопались кровеносные сосудики в горле...
Антон Павлович подошел к настенному шкафчику, висевшему между камином и дверью спальни, и открыл расписанную в русском стиле дверцу. В шкафчике хранились лекарства и медицинские принадлежности. Чехов достал из футляра маленький шприц и предложил Ольге поучиться делать уколы, только не в руку — в руку самого себя колоть неудобно, — а в ногу. Девица, конечно, застеснялась и принялась отнекиваться. Ее поддержала Мария Павловна: не надо отбивать пациентов у доктора Толмачева. Варвара Константиновна тоже засомневалась:
— Еще иголку сломает, ногу повредит.
— Сломать иголку трудно, — скачал Антон Павлович, однако шприц убрал.
Позднее девушка поняла, насколько он был нрав, предлагая ей учиться обслуживать себя. Тут Чехов, страдавший от болезни легких, конечно же, делился собственным опытом, которого, увы, всегда недостаточно. Однажды в Форосе, в семье священника Ундольского, которому Чехов помогал в строительстве школы, маленькая девочка простодушно спросила:
— Как же так? Дядя Антон сам врач, а вылечить себя от болезни не может?
Чехов взял со стола ножницы, пощелкал ими и грустно проговорил:
— Вот ножницы — все режут, а себя не могут...
Свою болезнь за чередой литературных и общественных дел Чехов действительно проглядел...
Туберкулез легких оказался привязчивым. По окончании гимназии Ольга Шлезингер вернулась в сырой Петербург, поступила учиться на высшие женские курсы (Бестужевские), но так и не окончила учебу: стала задыхаться. Позднее — уже после революции — ради сохранения жизни и здоровья она вынуждена была уехать в Среднюю Азию, где совет Чехова очень и очень пригодился. А тогда благодаря этому эпизоду Ольга быстро почувствовала доверие к Антону Павловичу и стала осваиваться на «Белой даче». Конечно, происходило это не сразу, тем более Варвара Константиновна, памятуя о здоровье и литературных занятиях Чехова, строго-настрого запрещала девочкам шуметь и возиться. Не потому ли, вспоминая молчаливых, словно мышки, Маню с Ольгой, Чехов назвал их в одном из писем «двумя нудными девицами»: надо думать, ему, ценившему шутку и живое общение, странно было видеть столь «замороженных» детей. Так бывало, однако, далеко не всегда.
* * *
Однажды, зайдя к Чеховым, гимназистки встретились там с поэтом Иваном Алексеевичем Буниным. Ему было тогда около тридцати лет, и он не был еще столь знаменит, как Чехов. У Бунина только что вышел сборник стихов «Листопад», и поэт не расставался с книжкой: то засовывал ее во внутренний карман, то нервно перелистывал, расхаживая по кабинету Антона Павловича.
— Я сегодня так с ней и спал, — признался он Чехову. Антон Павлович улыбался своей особой лучистой и немного лукавой улыбкой и говорил о книге добрые слова. Бунин, тронутый вниманием маститого литератора, не нашел нужных слов и разразился шуткой:
— Наш писатель А.П. Чехов, покоритель диких чехов — отныне и навсегда покорил Бунина!
Бунин поселился в гостинице «Ялта», это было совсем рядом с гимназией, и от Чеховых все возвращались вместе. Варвара Константиновна по-соседски пригласила Ивана Алексеевича заходить в гимназию, и с тех нор Бунин на многие годы стал здесь постоянным гостем. И первое же, что спросили девочки, — отчего это Чехов стал «покорителем диких чехов»?
— А просто так, — засмеялся Бунин, — рифма богатая!
Конечно, такое объяснение девиц не удовлетворило, и позднее, при помощи учителя Михаила Михайловича Горбатова, тоже неравнодушного к стихотворчеству, экспромт был усовершенствован.
Бунин — по наблюдениям гимназисток — был человеком очень впечатлительным и нервным, с резкими сменами настроения. То он грустен и мечтателен, то безудержно проказлив. Таких проказ в памяти девочек сохранилось немало, тем более, что по всякому поводу Бунин сыпал экспромтами.
К шляпам, в особенности к дамским шляпкам, Бунин был неравнодушен. Пробовал он подобраться к шляпке Варвары Константиновны, но та предусмотрительно прятала ее в гардероб, в картонку. Однажды под руку подвернулась ему необыкновенная шляпа со страусиным пером, которая принадлежала жене важного гостя — губернатора. Пока Варвара Константиновна чинно беседовала с ними в гостиной, а кухарка с девушками накрывали на стол, к ним заглянул Бунин. Ужин с незнакомыми гостями его не прельщал, но обильные закуски, расставленные в столовой, были очень соблазнительны.
— Ей Богу! Разве от таких закусок уйдешь? Остаюсь!
Бунин исчез в прихожей, чтобы оставить свои шляпу и трость — и вдруг под хохот девушек появился в губернаторшиной шляпе, важно изображая страуса.
— Что у вас, девочки? — раздался голос Варвары Константиновны, которая с гостями появилась в дверях столовой. Ольга с Маней окаменели, а Бунин моментально скрылся под длинной парадной скатертью, постеленной «по случаю гостей» на столе. Гости не успели рассесться, как Бунин высунулся полюбопытствовать. На секунду все застыли, но тут Варвара Константиновна, уже привыкшая к бунинским выходкам, со смехом произнесла:
— Разрешите вам представить: знаменитый поэт Иван Алексеевич Бунин!
Бунин раскланялся, помахав роскошной шляпой, и приложился к ручке губернаторши. Все рассмеялись, чопорность с важных гостей как рукой сняло, и ужин прошел весело и непринужденно. Тут, кажется, впервые был произнесен известный бунинский экспромт:
У Варвары Константинны
Стол накрыт отменно-чинно.
Была икра, редиска, сыр, сардинки,
И вдруг глядят: ни крошки, ни соринки!
Подумали, что был здесь крокодил,
А это Бунин в гости приходил.
Мораль сей басни такова:
Когда приходят к вам, о римляне, этруски,
То расточайте им любезные слова
И будьте скупы на закуски!
В заметках самого Бунина, написанных спустя многие годы во Франции, стихи приведены в иной редакции — без последнего четверостишия. По версии автора, экспромт родился в пасхальные дни в гимназической квартире Харкеевич, куда Иван Алексеевич наведался вместе с Куприным в отсутствие хозяйки. Что ж, ничего удивительного. Фольклор, как правило, бытует в нескольких вариантах... Большинство экспромтов, словно бабочки-однодневки, бесследно испарились из памяти — вместе с беззаботным настроением тех лет...
Постоянный компаньон экспансивного Бунина в дни совместного пребывания в Ялте Александр Иванович Куприн, по наблюдениям гимназисток, предпочитал держаться в «тени». Прекрасный прозаик, Куприн был слабоват на стихи. Ему часто не хватало какого-нибудь слога в строчке, и он выходил из положения, подставляя Костылин — частицу «уж». «Ужи» становились предметом дружеских насмешек, и однажды Александру Ивановичу преподнесли даже коллективную «Ужиную оду»:
Ужи кругом, ужи жужжат,
Ужата водят хороводы,
Ужихам каждый из нас рад:
Они ведь украшенье оды.
Куприн не обижался, но, чтобы избавиться от «ужей», заготовлял экспромты заранее. Ольга Шлезингер запомнила один из них, родившийся по случаю отъезда Бунина в Одессу:
Уехал Бунин Ваня
Во цвете юных лет.
Был горечью приструнен
И слал вам свой привет.
Он плакал и терзался,
Но все же, хи-хи-хи!
И тут не отказался
Он выдумать стихи!
Конечно, девицы придрались к «хиханькам», которые оказались не лучше «ужей», и Куприн отбивался от них уже с помощью стихов Бунина:
Кокетка Маня строит глазки,
Рассказывать — так просто сказки!
А Оля мой экспромт поймает,
Анализировать начнет,
И Ваня очень твердо знает:
Все это даром не пройдет.
Бунину же принадлежала идея игры в «цитаты». Он заметил склонность Ольги по всякому случаю цитировать высказывания литературных героев. У девочки была цепкая память, и наблюдательный поэт предложил, может быть, даже в образовательных целях, за каждую угаданную и продолженную цитату начислять «очки». В игру постепенно вовлеклись и Чехов, и Куприн, который в 1901 году почти все лето жил в Аутке. Случались весьма комичные эпизоды.
Однажды под вечер компания, в которую входили Чехов с Буниным, начальница гимназии и девочки, слушали музыку в городском саду. Непоседа Бунин был в ударе: вскакивал со скамейки, передразнивал проходящих мимо ялтинцев или незнакомых приезжих. Ольге почему-то вспомнилась фраза из монолога Нины Заречной: «Вот приближается мой могучий противник дьявол». Текст чеховской «Чайки», конечно, все хорошо знали, по продолжить цитату не успели: к скамейке вдруг подошла мадам Бонье.
Софью Павловну Бонье — одинокую и богатую даму, занимавшуюся благотворительностью, знали все. Вместе с Фанни Карловной Татариновой, другой известной благотворительницей, их прозвали «антоновками»: обожанию Чехова не было границ. Чехов ценил бескорыстие и доброе, отзывчивое сердце Софьи Павловны, но частенько подшучивал над ее стараниями выглядеть помоложе: «красный петух с белым хохлом».
Один такой случай описан в воспоминаниях бывшей девочки-швеи Любы Горбенко, помогавшей Марии Павловне в делах по дому. Оказавшись за обедом вместе с Бонье, Люба захотела сказать ей что-то приятное:
— Ах, какие у вас, Софья Павловна, красивые волосы и зубки!
Чехов, вроде бы занятый разговором с В.И. Немировичем-Данченко, засмеялся и проговорил:
— Да, косы змейкой завиваются, когда надо, то снимаются. Зубки ровны, словно точены, по два с полтиною заплочены!
Засмеялась и Бонье:
— Любушка, это у меня накладные локоны.
Именно благодаря Софье Павловне в доме Чеховых появилась знаменитая скульптура собаки, которую служители чеховского музея почему-то называют мопсом: на самом деле это типичный английский дог. Собака изображена в угрожающей позе, с вытаращенными стеклянными глазищами — люди обычно вздрагивают, завидев ее.
Сам Чехов тоже побаивался собаку, тем более, что поначалу ее поставили в кабинете, в темном углу... А появилась она так. Кто-то из друзей подарил Антону Павловичу изящные бронзовые фигурки такс — любимых собак Чехова, и они заняли почетное место на столе писателя. Посетители кабинета брали их на ладонь и любовно разглядывали. Софья Павловна наблюдала за этим с каким-то ревнивым чувством: ей хотелось преподнести нечто более значительное. И — преподнесла... Подобные казусы с мадам Бонье случались постоянно. К примеру, именно она стала величать актрису Ольгу Леонардовну Книппер, завладевшую мыслями и чувствами Чехова, «Леонардовной»...
Можно представить замешательство девицы: не успела проговорить «могучий противник дьявол» — а мадам Бонье тут как тут! Ситуацию разрядил сам Чехов: он процитировал продолжение пьесы, и все стали поздравлять его с первым заработанным «очком». Случай же не забылся. Стоило девочкам встретиться в городском саду с Буниным, как тот начинал суетливо заглядывать под скамейки:
— Оберегаю вас: не прячется ли где ваш могучий противник!
* * *
Многие события, украшавшие своеобразную дружбу детей с замечательными писателями и не менее обаятельными людьми, происходили в чеховским доме или его молодом саду. «Сад будет необыкновенный!» — мечтательно говорил Антон Павлович. Пока что косогор, засаженный деревцами самых причудливых пород, только обретал контуры «культурного места». Сам писатель с Варварой Константиновной, но комплекции склонной к созерцательному сидению, обычно располагался на балконе и вел беседы о садоводстве. Начальница гимназии тоже развела молодой сад при учебном заведении, так что тем для разговора хватало и для личного, и для телефонного общения. Как-то, сидя у аппарата в гостиной, она промолвила «историческую» фразу:
— Антон Павлович, вам надо хорошую малку!
Очевидно, речь шла о том, как поддержать молодые растеньица, но гимназистки, конечно же, все переиначили... Кстати говоря, однажды наших садоводов очень заинтересовал вопрос о сроках поспевания персиков. В гимназическом саду было несколько молодых деревьев, и Варвара Константиновна поручила садовнику Михаилу проследить, чтобы плоды не снимали до полного созревания. Садовник, чтобы они не попадали на землю, придумал подвесить мод кронами марлевые сеточки. Запретный плод сладок, и всем хотелось «качнуть ветку» раньше времени. Как-то, во время игры, Горбатов поручил очередному фанту сходить к теплице и проверить, не поспели ли персики. Фант принадлежал Бунину, и тот вернулся из сада без персиков, но с экспромтом:
Ходил Иван вокруг теплицы,
Имел с Михаилом разговор.
Но не принес Иван жар-птицы:
Я не царевич и не вор.
В этот раз садовые дела также обсуждались под аккомпанемент шуток: Бунин и Куприн играли с гимназистками в «цитаты». Неожиданно Чехов подошел к перилам балкона и предложил угадать фразу. Игроки выслушали текст и замолчали в недоумении: ничего знакомого не угадывалось.
— Я уж вам немного помогу, — промолвил Антон Павлович. — Это из Чехова.
И для большей убедительности ткнул себя в жилет.
Принялись вспоминать рассказы Чехова, но ничего подходящего не находилось.
— Может быть, это из Александра Павловича Чехова? — предположил Куприн. Все знали, что старший брат писателя также писал прозу под псевдонимом «Седой».
— Нет, нет, из Антона Чехова!
Все признали себя побежденными, и Антон Павлович, лукаво подмигнув Варваре Константиновне, объявил:
— А это — экспромт! Я это только что сочинил!
Конечно, сие было не по правилам, и молодежь запротестовала. Но Бунин встал на сторону Антона Павловича, и пришлось смириться. Позднее и сам Иван Алексеевич пристрастился злоупотреблять положением старшего и «незаконно» присваивал очки. Ольга с детским простодушием как-то сделала ему выговор:
— Совсем неудачное подражание Чехову!
Обвинение, что он «подражает Чехову», да еще «неудачно» — сильно задело Бунина. В течение нескольких дней общение было довольно вялым, но потом обида забылась. Спустя десятилетия, уже в преклонном возрасте, Ольга Владимировна с укором отмечала:
— Какие же мы были глупые с Маней! Мы понимали, что Бунин — большой поэт, любили его стихи, но чисто по-детски отказывали ему в такой малости, как «очко» за экспромт... Надо было засчитывать не одно, а десяток, может быть, это дало бы возможность услышать много прекрасных стихов, которые его фантазия рождала постоянно.
Экспромты у Бунина возникали молниеносно, запомнить их было невозможно, и потому Ольга завела тайком от всех записную книжечку. Может быть, пример Антона Павловича сыграл не последнюю роль. Однажды история приключилась и с книжечкой.
Дело было летом, в чеховском саду. Сад производил на людей какое-то магическое воздействие: даже взрослые впадали здесь в шаловливое настроение. Лучший пример — апрельские дни 1900 года, когда у Чехова гостили актеры Художественного театра. В одном углу сада гремели взрывы смеха — это Бунин читал чеховские юмористические рассказы, в другом играли в догонялки, в третьем кидали камешки — кто дальше... Дети же были от сада в восторге, тем более, что участниками их беззаботных игр были Бунин и Куприн. Бунин произнес очередной экспромт, Ольга схватилась за поясок, на котором висела книжечка — а ее нет! Видно, случайно отцепилась и упала где-то на дорожке.
Стали искать книжку, но тут раздался истошный визг. У Чеховых постоянно жили две беспородных собачки Тузик и Каштан, имена которых обессмертил в своем экспромте друг Чехова В. Гиляровский:
Край, друзья, у вас премилый.
Наслаждайся и гуляй!
Шарик, Тузик косорылый
И какой-то Бабакай.
Вопил Тузик, небольшой песик белой масти с черными пятнами. Все бросились на визг и увидели, что Антон Павлович держит собаку на руках и осторожно трогает лапу. Тузик неудачно спрыгнул со скамейки, лапа застряла между планками, и пес сломал кость. Записная книжка была тотчас забыта, все столпились вокруг собаки. Чехов окликнул садовника Арсения, Тузика перенесли в кабинет.
Пациента положили на небольшой столик, Антон Павлович достал инструменты — изящный набор парижской фирмы, приобретенный им еще в студенческие годы. Зрителей изгнали — ассистировать остался только Арсений, — и Антон Павлович довольно долго возился с собакой, накладывал шину и бинтовал. Наконец Арсений вынес присмиревшего Тузика из кабинета; из-за лубка забинтованная лапа казалась необычно длинной. Евгения Яковлевна принесла для подстилки простынку, и садовник унес песика к себе.
Под впечатлением несчастного случая все присмирели, играть уже не хотелось. Но тут вступил Бунин с очередным экспромтом. Оказалось, что будто бы именно девицы виновны в страданиях Тузика!
Кто хочет в гости приходить,
Тот Тузика не должен бить,
Не должен лап ему ломать...
Договорить ому не дали, дружно замахали руками.
Через несколько дней Иван Алексеевич зашел в гимназию и все-таки досказал экспромт:
Кто хочет в гости приходить,
Тот Тузика не должен бить,
Не должен лап ему ломать,
И книжечки свои терять!
И тут же с галантным поклоном протянул Ольге пропажу. Девушка была несказанно рада. Оказалось, Бунин нашел-таки книжечку, но началась суматоха с Тузиком, и он сунул ее в карман. Может быть, он надеялся узнать «сердечные тайны» или какие-то девичьи секреты, но — увы — там были только записи его собственных экспромтов. Вечером, раскрыв книжечку, Ольга нашла бунинское посвящение, смахивающее по интонации на известное письмо Онегина к Татьяне:
Я думал, тайны юной девы
Прочту на этих я листках.
Я встретил лишь свои напевы —
В экспромтах, баснях, пустяках.
Зачем, мой друг, вы записали
В красивой книжке весь мой вздор?
Теперь захочется едва ли
Пересыпать им разговор.
Когда б вы книжку не теряли,
И Тузик лапу не сломал,
Мы все по-прежнему б играли,
И я экспромты сочинял.
Экспромт хорош только для тех,
Под чей он хохот говорится,
А сохранять его для всех —
Ей-Богу, просто не годится!
* * *
Сестра Антона Павловича — дома ее называли просто Мапа — бывала в Ялте наездами. Общение с коллегами из гимназии входило в ее непременные занятия. Она была педагогом, причем с хорошей репутацией, увлекалась живописью и театром — с ней было интересно. Когда Чехов написал пьесу «Три сестры», многие увидели в образе Маши Прозоровой черты его сестры. Бунин грозился написать пьесу «Одна сестра Чехова». В памяти Ольги Шлезингер сохранились эпизоды дружеского общения с Марией Павловной — было это летом 1901 года, когда Антон Павлович после женитьбы уехал на кумыс в Уфимскую губернию. У Марии Павловны гостила художница Мария Тимофеевна Дроздова. К Ольге приехал отец с сестрой и братом, и в один из дней решили навестить Марию Павловну в Гурзуфе. Компанию составили начальница гимназии и Бунин. День был солнечный и удивительно мягкий, как это часто бывает в конце лета, и красота Чеховской бухты всех привела в восторг.
Совсем рядом с чеховской дачкой, за Генуэзской скалой, начинался фешенебельный курорт Суук-су — с ухоженными клумбами, зелеными аллеями и красивым зданием казино. Вся компания побывала у могилы бывшего владельца имения инженера Березина. Бунин произнес приличествующий случаю экспромт:
Здесь погребен богатый инженер.
Скончался он в Париже.
Когда бы умер он поближе,
То показал бы нам хороший он пример.
Никто не мог предположить тогда, что Бунину суждено окончить дни также на берегах Сены.
Впрочем, никто не предполагал, что поездка в Гурзуф обернется не менее интересным приключением... в Бахчисарае! Художница Дроздова вдруг спохватилась, что ее вещи лежат без присмотра в совсем незнакомом доме. Идея проехаться с Марией Тимофеевной до Бахчисарая увлекла всех, и на следующее утро вся компания сидела в туристическом экипаже — так называемой «линейке Бебеша». Маршрут пролегал по живописным долинам мимо величественного Чатырдага.
Когда наконец линейка докатилась до Бахчисарая, Мария Тимофеевна вдруг затуманилась. Она забыла, на какой улице и в каком доме сняла жилье! Помнила только, что ворота выкрашены синей краской... Долго колесили по пыльному городу, Бунин декламировал:
Еду по Бахчисараю,
А куда? — сама не знаю.
В голове одна забота:
Найти синие ворота!
В Бахчисарае провели два дня. На пути в Ялту, вспоминая странные обычаи и наряды жителей татарского городка, Бунин предложил цитату из Грибоедова:
Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен?
Когда ж постранствуешь, воротишься домой,
и путешественники дружно закончили:
И дым отечества нам сладок и приятен!
* * *
Среди преподавателей гимназии было немало талантливых людей, которые пользовались любовью воспитанников. Чехов был очень ува-жителем к Михаилу Михайловичу Горбатову, учителю географии в младших классах. Светлый блондин с легкой проседью в густой шевелюре — он казался моложе своих пяти десятков лет, любил пошутить и потанцевать. Когда семья Чеховых перебиралась в Ялту и встал вопрос о трудоустройстве Марии Павловны, тоже учительницы географии, Горбатов предложил ей свое место.
Вокруг него роилось немало забавных случаев, сохранившихся в памяти гимназисток. Однажды его чуть не изгнали из гимназии за инцидент с попечителем местного учебного округа Х. Сольским, который, кстати, был знаком с Чеховым и приглашен в его дом.
Благодаря такому полезному знакомству Антон Павлович помог устроить в мужскую гимназию сына ялтинского аптекаря Левентона. Дочь аптекаря, не без участия Ольги Книппер, поступила в артистки и даже состояла в труппе Художественного театра. Ее сценическое имя было — Алла Назимова. Артистическая судьба Назимовой в России сложилась неудачно, но на гастролях в Америке она произвела фурор и осталась за океаном. Девушка из Ялты в двадцатых и тридцатых годах блистала наравне со звездой немого кино Мэри Пикфорд, снималась со скандально знаменитым Валентино... Но об этом — отдельная история.
Сольский был с инспекцией на уроке Горбатова. На вопрос учителя, кто такой Владимир Мономах, гимназистка ляпнула:
— Монах!
Конечно, учитель должен был сделать строгое внушение, но Михаил Михайлович заразительно засмеялся, а за ним и весь класс. Шокированный Сольский покинул класс и потребовал уволить Горбатова. Варваре Константиновне кое-как удалось смягчить инспектора.
У Горбатова был дар бескорыстной дружбы. Дети любовно окрестили его Мишель Мишеличем, а маленькая Муся Шелухина — «Вермишелем».
— У дяди Вермишеля выдулся та-а-кой пузырь, та-а-кой пузырь! — взахлеб докладывала Муся Антону Павловичу о своих играх с Горбатовым. — А потом сел на голову и лопнул!
При участии Горбатова родился стихотворный экспромт, благодаря которому Чехова наконец-то освободили от миссии по «покорению диких чехов». Было это осенью 1900 года, когда Антон Павлович почти не выходил из кабинета, работал над пьесой.
— Антоша пишет, — шепотом сообщала Евгения Яковлевна за самоваром, и все старательно соблюдали тишину. Тогда Горбатов и предложил вариант:
Наш писатель А.П. Чехов
Восхищает драмой чехов.
Бунин тотчас подхватил мотив:
И давно на Танганайке
Спорят критики о «Чайке»!
Михаил Михайлович добавил:
А в блистательном Диване
Говорят о «Дяде Ване»!
Бунин поднял вверх руку, требуя тишины, и закончил коллективный экспромт эффектным аккордом:
А в Драконовых горах
Слух прошел о «Трех сестрах»!
Чехов, конечно, посмеялся над стихами, в которых его писательская слава столь явно преувеличена.
— Не я один, другие говорят! — отшутился Бунин цитатой из «Горя от ума».
— А ты расславить это рад, — чуть было не продолжила цитату Ольга, но вовремя прикусила язык: она уже поняла, что вопрос о славе, о признании многие писатели воспринимают болезненно... К Чехову, кажется, это не относилось, но и его самолюбие, наверное, задевали нелепые превратности российской жизни. К примеру, однажды преподаватели гимназии задумали послать Чехову поздравительную телеграмму в Москву, но не знали, по какому адресу. Решили просто: «Москва, Антону Павловичу Чехову».
И что же? Через день телеграмма вернулась с пометкой главного почтамта: «А.П. Чехов в Москве не известен». Телеграмма долго ходила по рукам, все смеялись над курьезностью резолюции.
— Вот вам и всемирная известность Чехова! Оказывается, он и в Москве не известен! — шутил Бунин.
Приезд Московского художественного театра в Ялту весной 1900 года был самым ярким свидетельством безграничной популярности Чехова-драматурга. Преподаватели и гимназистки старших классов, конечно же, побывали на представлениях чеховских пьес и были счастливы наблюдать триумф любимого писателя. На заключительном вечере 23 апреля после представления «Чайки» Чехову преподнесли пальмовую ветвь с алой лентой, а с балкона в публику сыпались цветные листки со стихами, которые сочинил Михаил Михайлович Горбатов. Ольга Шлезингер дословно воспроизвела их в своих воспоминаниях спустя семьдесят лет после памятного события.
Честь и хвала вам, художники русские,
Типов бессмертных творцы благородные!
Смело расправивши крылья свободные,
Вы поднялись над понятьями узкими.
Чудной игрою восторги глубокие
В наших сердцах навсегда поселившие,
Новую эру в искусстве родившие,
Честь и хвала вам, борцы одинокие!
Экземпляр стихотворной листовки сохранил актер В.В. Лужский и передал в музей МХАТа. На обороте листка было напечатано: «Художественному Общедоступному театру... Спасибо! До свидания!»
Конечно, Чехову было не до гимназии, когда «Белую дачу» заполнили дорогие гости из столицы. «Нудные девицы», однако, нашли возможность побывать в чеховском доме и в эти дни. На них не обращали внимания, и они сами выбрали в собеседники человека, казавшегося отрешенным от всеобщего радостного возбуждения. Им оказался актер Всеволод Мейерхольд: уединившись на балконе, он задумчиво смотрел на море, на молодой сад, в дальнем конце которого на качелях озоровала театральная молодежь. Качели — реквизит к спектаклю «Дядя Ваня» — оставили Чехову на память. В спектакле по чеховской «Чайке» Мейерхольд играл «декадента» Треплева.
— Я о вас знаю, — неожиданно сказал Мейерхольд. — Евгения Яковлевна еще вчера вас поджидала. Устала она, наверное, от нас.
Разговор зашел о спектакле «Дядя Ваня», где Мейерхольд не был занят.
— Мне кажется, дядю Ваню должны играть Вы, а не Вишневский, — сказала Ольга. Всеволод Эмильевич неожиданно вскочил со скамьи и схватил ее за руки:
— Ведь это моя мечта! Сыграть дядю Ваню — моя мечта!
Мейерхольд пристально посмотрел на собеседницу и уже медленно, задумчиво проговорил:
— Никогда, ни с кем я об этом не говорил... И вдруг вы угадали... Я прямо поражен.
Побывали девицы и в кабинете. Возле камина в окружении гостей стоял Антон Павлович. Шел оживленный разговор. Рассматривали этюд Левитана «Стога сена», который художник написал прямо в кабинете на новогодние праздники.
— Мокрым сеном пахнет — не правда ли?
— А в этой реке я когда-то купался, — указывал Антон Павлович на картину в нише над диваном. «Река Истра» — тоже Левитан.
Ольга Леонардовна была рядом и вертела в руках маленький хлыстик: пыталась дотянуться до воротника Чехова. Неожиданно в кабинет влетел один из актеров, радостно приветствовал хозяина и сообщил, что спускался к самой воде:
— И пальцем в море побульбулькал!
Чехов залился добрым смехом и повторял:
— Побульбулькал? Побульбулькал? Чудесно! Чудесно!
Таким радостным девушки не видели Чехова никогда, и было ясно, что писатель наконец окунулся в атмосферу той среды, для которой и был рожден, — атмосферу высокой талантливости и доброжелательства, в которой было что-то детское — радостное и беззаботное...
Перебирая крупицы воспоминаний Ольги Владимировны Шлезингер (в замужестве Поповой), невольно сожалеешь о специфике детского восприятия жизни: дети схватывают и запоминают наиболее яркое, захватывающее — необычные словечки, случаи и поступки людей, то есть нечто сюжетное. Но Чехов в годы ялтинского затворничества был не столько субъектом действия, сколько субъектом созерцания, размышления, подведения итогов своего необычного и непонятного для многих новаторского искусства. Писателя одолевали сомнения, будут ли хотя бы через шесть-семь лет востребованы его драмы и прозаические вещи. Об этом Чехов откровенно признавался Бунину в одну из ночных поездок в Ореанду. Его организм каждый день, каждую минуту балансировал между жизнью и смертью... Жизненные соки текли все замедленнее, а буйство крымской природы, особенно весной, словно нарочно подчеркивало мучительный контраст. Для взрослых посетителей чеховского кабинета бумажные фунтики с мокротой, которые обитатель «Белой дачи» сжигал в камине или бросал в банку с раствором, отдавались похоронным звоном или стоном лопнувшей струны, как это виделось самому писателю. Спустя годы Бунин написал прекрасное стихотворение «Художник», посвященное Чехову:
. . .
Он, улыбаясь, думает о том,
Как будут выносить его — как сизы
На жарком солнце траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем дом.
. . .
В груди першит. С шоссе несется пыль,
Горячая, особенно сухая.
Он снял пенсне и думает, перхая:
«Да-с, водевиль... Все прочее есть гиль».
Что могли знать девушки-гимназистки о таком Чехове? Что могли увидеть они за скользящей по умному и добродушному лицу дяди Антоши улыбкой? Предаваясь вместе с Чеховым и его симпатичными друзьями беззаботным играм, они могли разве что почувствовать нечто, что составляло лишь часть его огромной души. Чтобы обозначить эту грань чеховской личности, мало сугубо историко-литературных обобщений и биографических изысков. Потому что речь идет скорее о сфере чистой педагогики, о таланте общения взрослого и ребенка.
«Его слушались дети, цветы и животные», — было сказано об этом таланте. «Судьба сделала меня нянькой», — отмечал сам Чехов, вспоминая утомительные занятия репетиторством в дни полуголодной юности и свою роль в становлении младших братьев и сестры. О влиянии личности Чехова на детей можно привести массу примеров — хотя бы из быта ялтинской «Белой дачи». В 1903 году в дом пригласили для помощи старенькой Евгении Яковлевне молоденькую горничную Настю Комарову. Можете представить чувства старого театрала Антона Чехова, когда он писал сестре: «Настя ходит с тетрадкой и учит роль, кухарка поет...» Творческая атмосфера писательской обители — это, может быть, не просто красивый словесный оборот: это нечто реальное, осязаемое...
Осенью 1900 года Чехова навестил писатель П.А. Сергеенко с сыном Алешей. Антон Павлович внимательно посмотрел на мальчика, которому тогда было 14 лет, и назвал его «Алексеем Петровичем». В кабинете Чехов достал второй том Собрания сочинений и подписал его: «Милому Алексею Петровичу Сергеенко на добрую память». Конечно же, подросток воодушевился и решил сделать для дяди Антона что-то очень хорошее. Отец предложил очень трудное дело: перепечатать на машинке из заграничного издания страницы романа Л. Толстого «Воскресенье», опущенные цензурой в русских изданиях. Алексей отказался от прогулок по Южному берегу Крыма, но задуманное сделал.
Люба Горбенко (мы ее упоминали) не могла не пропитаться в чеховском доме «доброкачественной заразой» благотворения. Она была вхожа в дом Сергея Александровича Найденова, известного драматурга, весьма ценимого Чеховым. В Ялту Найденова также загнал туберкулез. Как-то ранней весной Сергей Александрович прочел Любе письмо своего больного друга. Друг писал, что за окном льет дождь, в комнате сыро и неуютно, а в солнечной Ялте, поди, уже цветы цветут... Люба как раз возвратилась с прогулки в горы и принесла нежно-белых подснежников, чудесных темно-синих фиалок. Соорудили из пустой коробки бандероль, обложили цветы влажным мхом — да и послали больному! Потом у девушки вошло в привычку посылать больным цветы. Чехов, конечно, понимал, как дорог больному человеку даже маленький знак внимания, и одобрял Любу. Помните, в пьесе «Чайка»: чувства, нежные как цветы...
И — еще один эпизод из книги знаменитой немецкой актрисы Ольги Чеховой «Мои часы идут иначе», детские и юношеские годы которой были связаны с чеховской семьей, с Крымом. Ее тетя, актриса Ольга Леонардовна Книппер, стала женой Антона Павловича, а сама она вышла замуж за племянника писателя Михаила Александровича Чехова, не менее знаменитого актера.
«В затемненной комнате лежит мой маленький брат Лео. Ноги крепко привязаны к спинке кровати, голова неподвижна под кожаным ремнем, протянутым под подбородком. Маленький Лео должен перенести длительную мучительную, но необходимую вытяжку позвоночника.
Около кровати сидит врач. Он ласково говорит с Лео и показывает ему маленький граммофон, который принес с собой. Лео улыбается радостно и благодарно, несмотря на боль. Он невероятно музыкален. Врач это знает. Граммофон является одним из средств терапии.
Доктор строен; его овальное лицо обрамлено темными волосами и красивой бородой. Его глаза сияют необычайным блеском. Это мужественное сияние помогает пациентам больше, чем медицина. Он хорошо знает детское сердце и не прописывает таблетки, которые трудно глотать, но все любят принимать его капли.
Этот доктор — знаменитый писатель Антон Павлович Чехов...»
Добавлю, что маленький Лео, страдавший от туберкулеза позвоночника, вырос в большого композитора Льва Книппера, автора знаменитой песни «Полюшко, поле», а встреча произошла в Севастополе.
Не мудрено, что Чехов иногда представлялся своим маленьким пациентам волшебником — настолько необычным выглядело его целительство. Однажды Антон Павлович заметил у Любы Горбенко на указательном пальце бородавку.
— Пойдемте в сад, я попробую вас вылечить.
Чехов сорвал зеленое яблоко, разрезал пополам и принялся старательно втирать сок в бородавку. Так продолжалось несколько дней. И бородавка исчезла!
Глубокое знание детской психологии сквозило в произведениях Чехова — особенно в тех рассказах, где дети были главными персонажами. Символично, что на вечере в Ялтинском театре 22 апреля 1900 года — а это был благотворительный концерт артистов МХТ в пользу туберкулезных больных — один из таких рассказов прозвучал в исполнении Марии Федоровны Андреевой.
Она читала рассказ «Событие» — о впечатлениях шестилетнего Вани и четырехлетней Ниночки, вдруг узнавших, что у кошки появились котятки:
«— Кошка ощенилась! — кричат они. — Кошка ощенилась!...
— Какие маленькие! — говорит Нина, делая большие глаза и заливаясь веселым смехом. — Похожи на мышов!»
Дети строят для котят домик, пытаются открыть им глазки, подыскивают им «отца» — лошадку с оторванным хвостом...
Когда Чехов писал рассказ, ему было всего 26 лет. Уже в те годы, как истинный педагог, он понимал: «...терпение, верность, всепрощение и искренность, которые присущи... домашним тварям, действуют на ум ребенка гораздо сильнее и положительнее, чем длинные нотации».
* * *
Отзвенели пасхальные праздники. Станиславский увез свою симпатичную труппу обратно в Москву, оставив Чехова среди сладких воспоминаний — и далеко не сладкой жизни маленького курортного городка. Не случайно, наверное, называл писатель Ялту «Чертовым островом», «теплой Сибирью»... Впрочем, больному человеку везде каторга. Устав от круговорота московских событий, он — по собственному признанию в письме ялтинскому врачу Л.В. Средину — «не без приятности» мечтал о возвращении в «ялтинские пенаты». Конечно, тут не было прекрасных телячьих котлет, какие подавались в Москве, или хорошей писчей бумаги, без которой не хотелось садиться за стол. Но чеховское неприятие Ялты, доходившее иногда до отвращения, питалось иными истоками.
Очень надоедали посетители. Однажды Чехов велел прислуге сказать, что он-де пьян и потому не принимает...
Человек большого юмора, Чехов был способен видеть фарсовую сторону жизни. На этот счет Бунин оставил любопытное свидетельство. Однажды они возвращались с прогулки и остановились под балконом; за парусиной угадывались силуэты женщин. Чехов вдруг широко открывает глаза и очень громко говорит:
— А слыхали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!
Бунин замер в изумлении, а Чехов быстро прошептал:
— Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина!
Об убийстве, к счастью, не заговорили, зато летом 1902 года вокруг имени молодого писателя разгорелся крупный газетный скандал. Мария Павловна Чехова писала Бунину 5 августа: «Посылаю Вам «Крымский курьер», там есть статья насчет Вашего дурного поведения на пароходе «Св. Николай».
На этом пароходе Бунин плыл из Одессы в Ялту. Было душно, Иван Алексеевич сбросил в каюте пиджак, надел широкий пояс и вышел на корму. Был в сорочке, при галстуке — в общем, одет вполне пристойно. Капитану, однако, не поправилась внешность пассажира, и на него составили... протокол о нарушении общественных приличий. «Одесские новости» раструбили миру, что орловский помещик и дворянин Бунин якобы расхаживал по кают-компании «в полном дезабилье»! «Крымский курьер» тут же перепечатал клеветническую заметку — такой подарок газетчики преподнесли писателю, любившему Крым преданно и нежно! «Негодяи пошутили со мною чересчур зло», — отвечал Марии Павловне взволнованный Бунин. Чехов был солидарен с молодым коллегой: «Чуть не в каждом номере пишут про меня всякое вранье и пошлости...»
Главной причиной того, что Чехов ощущал себя затворником «Чертова острова», были, конечно, не газетные сплетни. Сплетня возникает как суррогат, как замена истинных, значимых событий в культурной и духовной жизни общества. Культурной жизни как непрерывного процесса рождения и воспроизводства художественных ценностей, их постоянного контакта с публикой на выставках, концертах, в библиотеках, театрах, учебных заведениях, — такой жизни в Ялте нет и сегодня. Во времена Чехова, как и сейчас, культурная жизнь носила ярко выраженный сезонный характер. Летом гастролировали выдающиеся исполнители и артисты — Шаляпин, Рахманинов, Ленский, Станиславский, Бальмонт, Мравина, Орленев... Собственные же культурные силы растекались тонкими ручейками по отдельным культурным «гнездам» или доживали свой век на покое, как «осколки» прошлого. Такими гнездами были дома и усадьбы Елпатьевского, Спендиарова, Блюменфельда, Бертье-Делагарда в Ялте, Бекетова в Алуште, Волошина в Коктебеле, Богаевского и Айвазовского в Феодосии... Своеобразным гнездом культуры была и Ялтинская женская гимназия — не случайно же к ней тянулось все живое, не отравленное еще духом приобретательства и наживы, царивших на Южном берегу. Только тут, очевидно, Чехов ощущал дух детсткости и непосредственности, характерный для актерской и писательской среды. Ведь даже в суровом Льве Николаевиче его взыскательное око усмотрело это свойство! После встречи с Толстым в Гаспре Чехов написал: «...ему Крым нравится ужасно, возбуждает в нем радость чисто детскую...» (разрядка моя. — Г.Ш.)
Чехову импонировали люди, собранные Варварой Константиновной в женской гимназии, как, впрочем, и сама начальница. У них сложились доверительные отношения: когда Антон Павлович уезжал из Ялты, то передавал ей на хранение все ценные документы, не особенно полагаясь на старенькую мать. Писатель частенько появлялся в учительской, разговаривал по телефону, а иногда, чтобы порадовать друзей, присылал в гимназию сладости и икру... В письмах делился наблюдениями — например, такими: «учительница танцев и гимнастики так молода, что втайне играет в куклы».
Имя ее известно: Варвара Карташова, любовно именуемая воспитанницами «Варварочкой Михайловной». Она поступила на работу в 1898 году, и было ей тогда всего-то 18—19 лет. Она вошла в гимназический фольклор благодаря истории с архиереем. В один из пасхальных праздников в актовом зале проводилось торжественное богослужение, после которого педагоги подходили к архиерею под благословение — иначе говоря, христосоваться. Поскольку епископ состоял в монашестве, целоваться с ним полагалось только мужчинам, а женщин допускали до руки. Варварочка же, забывшись, чмокнула в бороду и зацепилась за рукав облачения, стараясь добраться повыше. Монах отшатнулся от нее как от нечистой силы, и вся Ялта долго судачила об этом необыкновенном случае.
Другое известное имя — Вера Ефимовна Голубинина, учительница музыки. Чехов звал ее «мадам Голубчик»; на вечерах, которые писатель устраивал для педагогов еще на даче «Омюр», она с удовольствием играла на пианино. Вера Ефимовна стала одним из ведущих пропагандистов музыки в Ялте: открыла собственную музыкальную школу, а в 1909 году вместе с Ц. Кюи и А. Спендиаровым вошла в дирекцию ялтинского отделения Русского музыкального общества...
В приязненных отношениях состоял Чехов с семьей благочинного церковного округа о. Александра Терновского, который наблюдал за преподаванием Закона Божьего в гимназии. Благочинный занимал квартиру при церкви Иоанна Златоуста на Поликуре, его гостями бывали и Чехов, и Бунин, и другие известные деятели, среди которых называлось имя знаменитого путешественника Пржевальского. Гостеприимный хозяин с гордостью показывал терракотовый кувшин с орнаментом в виде драконов, подаренный ему исследователем Азии. Чехов, должно быть, с особым интересом слушал рассказы о Пржевальском, перед которым преклонялся с младых лет. Когда путешественник умер, он написал некролог, преисполненный благоговения перед личностью, распространявшей по земле «доброкачественную заразу подвига».
Особенные отношения у писателя сложились с дочерью священника Надеждой. Антон Павлович любил слушать в ее исполнении Шопена, совершал с нею прогулки в Ореанду... Местные дамы задумали женить Чехова на поповне, и Ольга Леонардовна еще долго в шутку вспоминала о «сопернице». Неизвестно, питал ли Антон Павлович к Наденьке сердечные чувства. Со слов ее дочери, Надежды Афанасьевны Литвинович, известно, что Чехов ценил простоту отношений с доброжелательной и талантливой девушкой: не надо было говорить «умное».
Из людей, не вызвавших симпатии Чехова, можно назвать разве что учителя истории Н.М. Туликова, который по болезни переехал в Ялту из Петербурга. Он написал немало научных работ, одну из которых преподнес Антону Павловичу — об известном педагоге В.Я. Стоюнине. Ольга Шлезингер, кстати, училась у Туликова и знала его сухой и желчный характер. Чехову пришлось выслушать занудную речь важного историка на именинах у Харкеевич, и это чуть было не отбило у него охоту бывать в гимназии.
Тупиков был скорее исключением, чем правилом, и гимназия притягивала людей, ценивших сердечность общения. Вместе с Чеховым бывал здесь К.С. Станиславский, очевидно, в августе 1900 года, когда Константин Сергеевич приезжал уговаривать Чехова написать новую пьесу для МХТ. У Варвары Константиновны в это время гостила Маргарита Тойман, арфистка Тифлисской оперы. Начальница гимназии решила воспользоваться ее пребыванием в Ялте и устроить утренник, на который мобилизовали и местные художественные силы. Как-то вечером, после очередной репетиции, Чехов и Станиславский засиделись в гимназии: слушали игру Маргариты. За ужином артистка в лицах изображала участников репетиции — особенно удался ей образ декламатора стихов Миклашевского, чья дочка также училась в гимназии. Имя Петра Петровича Миклашевского, ялтинского врача, специалиста по женским болезням, каким-то образом выпало из городских хроник, хотя с этим небесталанным человеком были знакомы Чехов и Горький. Миклашевский имел артистическую внешность, писал стихи и прозу, выступал на вечерах, а позднее — на митингах. В Чеховском музее хранится его записная книжка с поэтическими опытами; некоторые из них, несомненно, свидетельствуют о даровитости автора, любившего создавать словесные «акварели» — зарисовки природы.
Спокойно, тихо — вечереет...
Как дымка, стелется туман,
Бор на краю небес чернеет,
Вот мчится тучек караван...
Волна спокойная взбегает
На берег плоский и пустой,
Природа с жадностью внимает
Вечерний сладостный покой.
Как чуткое воспоминанье
Людских, пролитых за день слез,
Видно алмазное дрожанье
Росы на листиках берез...
Во многих стихах Миклашевского видно влияние Надсона и Бальмонта — поэтических кумиров времени, да и сама манера чтения смахивала на Бальмонта, не раз выступавшего в те годы на Южном берегу. Бунин, поэт традиционной ориентации, на дух не терпел декадентских «завываний» и в присутствии гимназисток пародировал Бальмонта, отбрасывая в «экстазе» книгу и кидаясь на стенку.
Маргарита Тойман блестяще изображала декламацию Миклашевского, завывая и принимая трагические позы. Ко всему прочему, у нее оказался непостижимый акцент: родом она была из Венгрии, русский язык учила в Тифлисе, а общалась там в основном с армянами.
Я боюсь рассказать, как тэбья я люблю!
Я боюсь, что подслюнтавши повэсть мою,
Звиозды встанут срэд ясного свода,
И висэт будэт ночь бэз исхода...
Чехов аплодировал, а Станиславский уверял, что сможет узнать Миклашевского при первой же встрече...
Бывал Антон Павлович в гимназии с поэтом Ладыженским, с прозаиком Горьким, резкие манеры которого отпугивали девушек. Был случай, когда они наблюдали и очень специфические педагогические приемы Алексея Максимовича, отдыхавшего в Ялте с сыном Максимом. Время было вечернее, дворники смели мусор в кучи для вывоза на свалку. На одну такую кучу внезапно и сел уставший Максимка, которому было тогда лет 5—6. Отец с минуту молча смотрел на сына и проговорил:
— Максимка, чертов сын, вставай! Идти надо!
— Сам ты, Алексей, шарлатан! — ответствовал сын. — Ведь я устал!
Проще всего, наверное, было бы взять уставшего ребенка на руки, но и рожица, и руки, и матросский костюмчик Максима были вымазаны в шоколаде. Девушки стали уговаривать мальчугана встать — мама беспокоится! — но упоминание о «маме» произвело на «папу» большее впечатление. Он схватил сына выше локтя и зашагал крупными шагами, так что Максимке пришлось бежать рядом с ним.
* * *
Бежало и время... В 1900 году Ольга Шлезингер сдала экзамены за курс гимназии. Варваре Константиновне краснеть не пришлось: по всем дисциплинам девушка отвечала на «отлично». Успехи Манефы были поскромнее... Еще год Ольга жила в Ялте, куда приехала теперь ее сестра Лидия, очевидно, тоже по болезни. Однако в архивных документах, хранящихся в Симферополе, имя Ольги Шлезингер встречается и позднее, даже рядом с именем Чехова.
Они фигурируют в списках благотворителей. Вот, к примеру, отчет от 26 сентября 1903 года о лотерее-аллегри в пользу гимназии: выручено 3010 рублей... А.П. Чехов пожертвовал для лотереи «вещами». Надо думать, под «вещами» подразумеваются книги писателя. Вот отчет о литературно-музыкальном вечере, устроенном 23 апреля 1904 года на «усиление русского флота и оборудование Таврического лазарета». Ф.К. Татаринова пожертвовала 10 рублей, О.В. Шлезингер — 1 рубль 60 копеек...
1 мая 1904 года Антон Павлович Чехов навсегда покидает Крым, а потом и Россию. Через два месяца его тело привезут в Москву и похоронят в Новодевичьем монастыре. Варвара и Манефа Харкеевич скромно доживут век в Ялте. Ольга Владимировна Шлезингер проживет грудную и долгую жизнь, вырастит трех дочерей и покинет этот мир в 1979 году в ранге персонального пенсионера республиканского значения.
В 1974 году она напишет воспоминания о Ялте, гимназии, о Чехове и Бунине, но толстые журналы не захотят напечатать их: факты незначительны, стиль слабоват. Да и как доказать, что стихотворные экспромты действительно принадлежат Бунину? Рукопись и фотографии, где Ольга Шлезингер изображена вместе с Манефой и Варварой Константиновной, окажутся в Чеховском музее — с пожеланием автора использовать их в музейном деле. После проверки имен и фактов, которые оказались в основном верными, мы и предлагаем читателю очерк из жизни Ялты начала века, во многом опирающийся на свидетельства собеседницы Антона Павловича Чехова — «нудной девицы» Ольги Шлезингер. Что же касается авторства экспромтов... Не всегда же будущий Нобелевский лауреат говорил только афоризмами! А эти стихотворные безделушки — как они по-детски радостно и доверчиво передают атмосферу ялтинской гимназии, о которой сам Чехов сказал: «Приют мой»...
Ольга Шлезингер, Манефа Харкеевич, В.К. Харкеевич. Ялта, 1900 г. Публикуется впервые
А.П. Чехов. Фото с дарственной подписью В.К. Харкеевич. Ялта, 1894 г.
Ялтинская женская гимназия. С открытки нач. XX в.
Литература и источники
1. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974—1983.
2. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1954.
3. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1960.
4. Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. М.: Худож. лит., 1954.
5. Чехова М.П. Из далекого прошлого. М.: Худож. лит., 1964.
6. Чехова М.П. Воспоминания о семье Чеховых в записи С.М. Чехова. 1946—48 гг. Рукопись. — Архив Дома-музея А.П. Чехова в Ялте.
7. Чехова Ольга. Мои часы идут иначе / Перевод Е.М. Чеховой. Рукопись. — Научная библ-ка Дома-музея А.П. Чехова.
8. А.П. Чехов. Сб. статей и материалов. Вып. 3. Ростов-на-Дону, 1963.
9. Чеховский юбилейный сборник. М., 1910.
10. Чеховские чтения в Ялте. Чехов в Ялте. Сб. статей. М., 1983.
11. Чеховские чтения в Ялте. Чехов и XX век. Сб. статей. М., 1997.
12. Альтшуллер Г. Воспоминания о семье Чеховых // Новое русское слово, Нью-Йорк, 1960, 21 февраля.
13. Бабореко А. И.А. Бунин. М., 1983.
14. Головачева М.С. Письмо Шалюгину Г.А. от 11 августа 1984 г. Архив автора.
15. Гурьянова Н.М. Инцидент. И.А. Бунин у Чеховых в Ялте и Гурзуфе // Чеховские чтения в Ялте. М., 1987.
16. Гриб-Федорова Л.И. В семье Чеховых // Дальний Восток. 1960. № 4.
17. Историческая записка о ялтинской женской гимназии за двадцатипятилетие ее существования (от 1876 до 1901 год) / Сост. И. Воскресенский. Ялта, 1902.
18. Литературное наследство. Т. 68. А.П. Чехов. М.: Наука, 1960.
19. Литературное наследство. Т. 87. Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890. М.: Наука, 1977.
20. Миклашевский П.П. Акварели. Рукопись стихотворения. — Фонд Дома-музея А.П. Чехова в Ялте, НВ-1027.
21. Отчет по устройству 26 сентября 1903 года лотереи-аллегри в пользу Ялтинской женской гимназии. — Крымский республиканский архив, ф. 623, ед. хр. 6, лл. 3—6 об.
22. Отчет по литературно-музыкальному вечеру, данному 23 апреля 1904 года воспитанницами Ялтинской женской гимназии на усиление русского флота и оборудование Таврического лазарета. — Крымский республиканский архив, ф. 623, ед. хр. 6, л. 8.
23. Попова О.В. Ялтинские воспоминания (1899—1901 гг.). Рукопись. — Научная библиотека Дома-музея А.П. Чехова в Ялте.
24. Попова О.С. Письмо к Шалюгину Г.А. Москва, 27.10.1986 г. — Архив автора.
25. Полоцкая Э.А. Ялтинская редакция «Шуточки» // Чеховиана. М.: Наука, 1993.
26. Савельев С. Записки литературного следопыта. М.: Мол. гв., 1969.
27. Сергеенко П. О Чехове // О Чехове. М., 1910.
28. Соколов М.И. Письмо к А.П. Чехову от 30 октября 1900 г. Ялта. — Российская государственная библиотека, ОР, ф. 331, ед. хр. 29, л. 4.
29. Сошин Г. Очерки театральной и литературной жизни города Ялты. Рукопись. Ялта, 1968. — Научная библиотека Дома-музея А.П. Чехова.
30. Шалюгин Г. «Письма я берегу и завещаю...» // Советский Крым, 1985, 29 января.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |