Сюжет, писал Горький, «это связи, противоречия, симпатии, антипатии и вообще взаимоотношения людей — история роста и организации того или иного характера». В рассказе Чехова сюжет включает в себя и «симпатии» — это взаимоотношения художника с Мисюсь, и «антипатии» — это резкие, непримиримые споры между художником и Лидией, вызванные крайне отрицательным отношением художника к целям и средствам земского движения, в котором принимает такое деятельное участие Лидия Волчанинова.
В 1880—1890-е годы земское движение было достаточно широким, во всяком случае по количеству участников, общественным движением. На него возлагались определенные социальные и даже политические надежды. Но для сегодняшнего читателя оно ушло в историю почти бесследно. И для того, чтобы понять и сам предмет спора между художником и Лидией, и тот идейный накал, какого он достигает в рассказе, необходим специальный исторический экскурс.
В самом деле, не успела появиться в рассказе Лидия Волчанинова, как перед читателем сразу же встает вопрос за вопросом: что представляла собой земская школа, в которой у себя в имении была учительницей Лидия? А земские собрания, которых не посещает Белокуров? А земская управа?.. Все эти вопросы поставлены не столько проблемой рассказа, сколько одной из его тем, но ответить на них необходимо.
В числе реформ, проведенных правительством после отмены крепостного права, была и земская реформа 1864 года. Учрежденные ею органы местного самоуправления — земства — ведали просвещением, здравоохранением, строительством дорог. Необходимые средства земство получало от земских повинностей: денежных (на содержание школ, больниц, административных органов) и натуральных (участие в строительстве дорог, поставке подвод и т. п.).
Больницы, создаваемые земствами, обслуживали сельское население, а в школах с трех- и четырехлетним обучением получали образование крестьянские дети. В одной из земских школ и работает Лидия Волчанинова.
В 70-е годы была учреждена еще и земская почта для пересылки корреспонденции в тех местностях, где не существовало государственной почты. В те же годы возникает и земская статистика. Вначале это был сбор материалов о земских повинностях, затем — планомерное обследование сельского хозяйства. Данные земской статистики обсуждались в печати, широко использовались многими публицистами, экономистами, представителями общественной мысли. Статистические данные послужили Глебу Успенскому для создания его блестящих очерков «Живые цифры», куда вошел и широко известный очерк «Четверть» лошади» о горестном положении безлошадных крестьян. Блестяще использовали статистические данные, а заодно и очерки Успенского Ленин и Плеханов в их полемической борьбе с народниками.
В 1891—1892 годах, когда вследствие сильного неурожая во многих губерниях России вспыхивают голод и холера, земские статистики собирали сведения о размерах нужды в продовольствии, в отдельных случаях запасали хлеб для голодающих, тогда как земские врачи, учителя устраивали столовые, продовольственные пункты. События той поры нашли отражение в повести Чехова «Жена» (1892).
Деятельность земских учреждений, конечно же, способствовала экономическому и культурному прогрессу страны. Это отмечал и Ленин: «Мы нисколько не сомневаемся в том, что и при самодержавии возможна легальная деятельность, двигающая вперед российский прогресс»
Так что у Лидии Волчаниновой были реальные основания гордиться земской деятельностью.
В то же время Ленин вскрывал несостоятельность, иллюзорность попыток земцев выдавать осуществляемый ими «миниатюрный», по ленинской оценке, прогресс за прогресс общенациональный, социально-политический. Созданное правительством, земство с самого начала было поставлено в такие условия, что не могло принести действенную помощь народу.
Земские учреждения создавались как органы выборные. Уездные землевладельцы, владельцы городской недвижимости, крестьяне выбирали гласных, которые собирались на ежегодные земские собрания, уездные и губернские. На этих собраниях гласные земцы утверждали раскладку земских повинностей и отчеты земской управы. Этот исполнительный орган земства избирался, в составе двух-трех человек, земскими собраниями на три года.
Сословный характер избирательной системы обеспечивал господство, практически бесконтрольное, помещиков в земстве. Это и вынуждена была признать Лидия, рассказывая о Балагине: «Весь наш уезд находится в руках Балагина... Сам он председатель управы, и все должности в уезде роздал своим племянникам и зятьям и делает, что хочет». Ну, а то, что ей удалось мало-помалу собрать вокруг себя кружок симпатичных ей людей, составивших из себя партию и «прокативших» на выборах Балагина, никак не меняло существа дела.
Земство с самого начала своего возникновения было лишено правительством политической самостоятельности и общественно-политической инициативы. Оно было поставлено под контроль Министерства внутренних дел и губернаторов, имевших право отмены принятых земскими собраниями постановлений. Без разрешения губернатора запрещалось даже печатание отчетов о заседаниях земских собраний, речах, прениях. А сами эти собрания проходили под председательством предводителей дворянства.
Проведенные же правительством в 80-е годы контрреформы поставили земство в полную зависимость от царской бюрократии. И земский либерализм, и до того роб кий, непоследовательный, резко идет на убыль. В 1889 году вводится институт земских начальников, из дворян, под контроль которых была поставлена деятельность органов крестьянского общественного управления. А по Положению 1890 года председатели и члены земских управ были превращены в государственных чиновников. «Итак, — писал Ленин, — земство с самого начала было осуждено на то, чтобы быть пятым колесом в телеге русского государственного управления, колесом, допускаемым бюрократией лишь постольку, поскольку ее всевластие не нарушалось, а роль депутатов от населения ограничивалось голой практикой, простым техническим исполнением круга задач, очерченных все тем же чиновничеством»1.
Реалистическая литература с самого начала очень критически оценила возможности земства в деле социального и политического преобразования России. Глеб Успенский, один из пионеров в разработке земской темы, встретил появление земства и суда присяжных сочувственно, с надеждой. Но, приступив к исследованию этих институтов, он вынужден был признать, что они не способны внести в жизнь крестьян благодетельных изменений.
В очерках «Тише воды, ниже травы» (1870) Успенский изображает, как безгласны крестьяне в выборных земских органах. «Я упомянул было о том, что мужик, как гласный, мог и должен был бы интересоваться губернским собранием, мог там говорить о своих нуждах». «Чудаки вы, ей-богу, — разъясняет рассказчику умный мельник. — Да ежели он какое-нибудь слово выворотит, так ведь ему в самое горло звонок-то запустят да там и зазвонят!.. У них, у членов-то, ведь всё кругом родня, все они друг дружке либо брат, либо сват... Уж они все дела знают! Один другому «шу-шу» — уж они не продадут!» Как тут не вспомнить Балагина с его зятьями! Вот почему крестьяне, показывает Успенский, так равнодушны к земству, что позволяют помещикам даже избирать от имени крестьян нужных им, помещикам, гласных.
А Салтыков-Щедрин в очерке «Земский деятель» (цикл «Мелочи жизни», 1886—1887) вскрывает всю иллюзорность и беспочвенность надежд «земцев» на конституцию, подготовляемую будто бы их деятельностью. Губернатор, показывает Щедрин, берет под свой жесткий контроль все земские учреждения: председатель управы неукоснительно исполняет все его инструкции; из школ увольняются все учителя, заподозренные губернатором в неблагонадежности. А когда губернатор во время ревизии губернии застрял на одном из переездов через реку, он, возвратившись в город, «немедленно пригласил управу в полном составе и «распушил» ее. «Вы совсем не о том, господа, — сказал он, — мост есть мост, а не конституция-с!»
«Словом сказать, — подытоживает Щедрин, — через несколько времени земские деятели почувствовали себя как бы в тисках. Никакого новшества они не могли предпринять, в котором губернатор заранее не заявил бы себя инициатором». И председатель управы «отрезвел», «махнул рукой» и «остепенился настолько, что сам отыскивал корни и нити (антиправительственные. — В.Б.). Сами губернаторы соглашались, что за таким председателем они могут жить как за каменною стеною».
И в творчестве Чехова «земская тема» — а появляется она у Чехова уже в 80-е годы — получает критическое освещение. Например, в рассказе «Неприятность» (1888) обстоятельно изображается медицинская практика земского врача Овчинникова. Здесь будто с натуры списанная земская больница с ее нравами и порядками. В рассказе — портреты, характеристики и медицинского персонала, и больных; воспроизводится в нем и обход врачом палаты, и операция, и прием приходящих больных: только после того, как доктор принял сорок пять больных, он уходит из больницы.
Овчинников, прекрасный врач, добросовестно проработавший в земской больнице восемь лет, автор работ по медицинской статистике, не имеет тем не менее даже права выбирать себе помощников: «Разве я могу прогнать фельдшера, если его тетка служит в няньках у Льва Трофимыча (председателя управы. — В.Б.) и если Льву Трофимычу нужны такие шептуны и лакеи, как этот Захарыч? Что я могу сделать, если земство ставит нас, врачей, ни в грош, если оно на каждом шагу бросает нам под ноги поленья? Черт их подери, я не желаю служить, вот и все! Не желаю!» И, не сдерживая более накопившегося раздражения, Овчинников приводит и другие причины, умаляющие его работу: «Предводитель (дворянства. — В.Б.) изо всех сил старается доказать, что все мы нигилисты, шпионит и третирует нас, как своих писарей. Какое он имеет право приезжать в мое отсутствие в больницу и допрашивать там сиделок и больных? И каждый считает себя вправе совать свой нос не в свое дело, учить, контролировать!»
В раздражении, вызванном в свою очередь постоянной неудовлетворенностью, Овчинников бьет по лицу фельдшера, явившегося в больницу пьяным и нагрубившего к тому же доктору. Это еще больше обостряет его переживания: «Боже, что за люди, что за люди!.. Это не помощники, а враги дела! Нет сил служить больше! Не могу! Я уйду!» А когда мировой судья разрешает конфликт между доктором и фельдшером просто тем, что, не вникая в суть дела, в мотивы избиения, заставляет фельдшера просить прощения у доктора Овчинникова, тот и совсем теряется: «Я не знаю, что мне нужно, но так, господа, относиться к жизни... ах, боже мой! Это мучительно!» «Неужели, — думал он, — в последнюю неделю было так много выстрадано, передумано и сказано только для того, чтобы все кончилось так нелепо и пошло! Как глупо! Как глупо!»
Но расширяются, обогащаются наблюдения писателя над деятельностью земских учреждений, устанавливаются и укрепляются его идейные и организационные связи с демократической интеллигенцией, работающей в земских школах, больницах, и «земская тема» перерастает свои собственные тематические границы, проникаясь глубокой социальной и нравственной проблематикой. В ней появляются новые акценты — не только смысловые, но и эмоционально-оценочные.
Чехов не мог не видеть и не осознавать того обстоятельства, что в земские учреждения пришел огромный — даже по тем масштабам — отряд врачей, учителей, агрономов, статистиков. Конечно же, были среди них и такие, кто не служил, а просто работал, для кого работа в школе или больнице была средством существования. Именно по этой причине оказался в Полтавской земской управе в 1892 году И.А. Бунин, вначале в статистическом бюро, а потом на должности библиотекаря. Вскоре работу в библиотеке он вновь сменил на занятия статистикой. В Полтавском земстве группировалась интеллигенция, причастная к политическому движению 70-х и 80-х годов. Она мечтала о возрождении этого движения.
Земская демократическая интеллигенция пыталась бороться за расширение политических прав земских учреждений, за распространение земского самоуправления на высшие государственные учреждения. Зарождается земское движение. Его участники устраивают нелегальные совещания для выработки общей политической программы. Один из таких «земских съездов» провели представители Тверского земства во главе с В.А. Гольцевым, профессором и писателем, с которым у Чехова позднее возникнут достаточно тесные отношения.
В подавляющем большинстве своем представители земской интеллигенции рассматривали себя, как отмечает Ленин, «гражданами, исполняющими определенные общественные функции»2. Они не позволяли третировать себя как простых наемных работников, за что также подвергались гонениям со стороны правительственной бюрократии и крепостников. А все это — преследование «земцев», гонения на низовую, трудовую земскую интеллигенцию — возбуждало общественное сочувствие к деятелям и работникам земства.
Земская интеллигенция рассматривала свою деятельность как гражданскую, хотя ее требования и цели не отличались общественной и политической отчетливостью. И в этом смысле она была одним из самых представительных и характерных отрядов той «беспартийной демократии», о которой писал много Ленин, выявляя и сильные, и слабые ее особенности.
Ленин установил, что требования «беспартийной демократии» не разрушали капитализм, а лишь вводили его в «рамки европеизма, избавляющие капитализм от варварства, дикости, взятки и прочих «русских» пережитков крепостного права»3. В то же время борьба за права человека и гражданина, за культурную, «человеческую» жизнь отвечала интересам народных масс. А потому увлечение борьбой за ближайшие цели и «заставляет, — продолжает Ленин, — идеализировать эти ближайшие, элементарные цели, рисует их в розовом свете, облекает даже их иногда в фантастический костюм»4.
Такая идеализация ближайших целей находила выражение прежде всего в том, что их достижение мыслилось как осуществление свободной жизни для всего народа, как наступление прекрасного будущего. Отсюда — романтический подъем, переживаемый многими представителями «беспартийной демократии».
Чехова восхищала трудовая деятельность земской интеллигенции, подвижническая5 и по-своему героическая. Не могли не увлечь писателя и ее высокие цели, тем более что он и сам принял активное участие в земской работе.
В начале 1892 года Чехов покупает имение Мелихово в Серпуховском уезде, километрах в пятнадцати от станции Лопасня Московско-Курской железной дороги. Здесь Чехов продолжает свою врачебную практику, которой занимался в Москве: в основном он принимает больных крестьян. А когда разразилась холерная эпидемия, Антон Павлович взял на себя заведование холерным участком. Благодаря его энергии и настойчивости — а Чехову много приходилось ездить по участку, уговаривая фабрикантов, помещиков включиться в борьбу с холерой, — на его участке появились необходимые учреждения. В то же время он не прекращает ни литературной работы, ни приема больных у себя в Мелихове.
Работа санитарным врачом сближает писателя с местными земскими деятелями, его избирают гласным. Чехов охотно посещает земские собрания, участвует в рассмотрении многих земских вопросов. Он живо интересуется даже тем, какие намечаются к постройке дороги. И местное население именно ему было обязано появлением шоссе от станции до Мелихова. Но особое и наибольшее внимание обращал он на здравоохранение и народное просвещение. Как гласный, он становится попечителем сельского училища и строителем школ. Строил он эти школы на свои средства и строил с увлечением: сам составлял планы, сам покупал материалы, следил за постройкой. Так были построены школы в Талеже, Новоселках, Мелихове. Брат Чехова вспоминает: «Я помню его видную фигуру на открытии школы в Новоселках, когда мужики подносили ему образ и хлеб-соль... совсем не мастер говорить публично, он конфузливо отвечал на их благодарность, но по лицу его и по блеску его глаз видно было, что он был доволен».
Здесь, в Мелихове, были написаны и повесть «Мужики» (1897), в которой, по свидетельству того же М.П. Чехова, «на каждой странице сквозят мелиховские картины и персонажи», и повесть «Моя жизнь» (1896), куда тоже вошел целый пласт реальных впечатлений мелиховского периода. Опыт общения Чехова с мелиховскими крестьянами отразился в «Новой даче» (1899). В Мелихове был написан рассказ «Дом с мезонином», там же возник замысел рассказа «На подводе» (1897), сложились многие заготовки к рассказу «По делам службы» (1899).
В основе острого и постоянного идейно-творческого интереса Чехова к работе земской интеллигенции, да и его собственного участия в такой работе, — глубочайшее убеждение писателя в том, что к лучшей жизни народ может прийти, лишь опираясь на достижения науки и культуры. Он даже считал, как просветитель, и верил, что «мать всех российских зол — грубое невежество», что развитие культуры, духовной и материальной, может само по себе разрешить социальные проблемы, что — читаем в его записных книжках — «воспитание и культура» способны если не ликвидировать, то сделать «незаметным» неравенство.
И мелиховские впечатления, непосредственные наблюдения над жизнью крестьян, их социальным положением и нравственным состоянием укрепили Чехова не только в этом убеждении, но и в мысли о приобщении народа к культуре как первостепеннейшем велении времени. «Откладывать просвещение темной массы в далекий ящик, — заявляет он в 1895 году, — это такая низость!» Отсюда и исключительно высокое, даже завышенное представление Чехова о миссии русской интеллигенции: «Сила и спасение народа в его интеллигенции, в той, которая честно мыслит, чувствует и умеет работать».
Да, повторяем и подчеркиваем, представления Чехова об особой миссии интеллигенции были преувеличенными. И может даже показаться, что они в принципе не очень отличаются от народнических взглядов на движущие силы прогресса и всей истории. Если бы не один существенный корректив, который вносит Чехов в свою концепцию: интеллигенция, которая честно мыслит и чувствует.
А честно мыслить — это для Чехова мыслить объективно, трезво, отдавая отчет и в своих силах, и в силе сопротивления «противников», будь то люди или сложившиеся обстоятельства. Чехов еще в драме «Иванов» (1887) изобразил представителя земского движения, идеализировавшего его возможности и потому в конце концов надломившегося, переживающего кризис, из которого он ищет выход в самоубийстве.
Чехову импонирует прежний Иванов, когда он верил в свое дело, считая его полезным для всей страны, и был «бодр, горяч, неутомим». Но его убеждения не опирались на трезвое понимание жизни, всей сложности ее противоречий. И романтическое воодушевление, устремлявшее его к гражданской деятельности, стало без этой идейной вооруженности бесплодной экзальтацией: подобно Дон Кихоту, он «сражался с мельницами», «бился лбом о стену», его подвиги оказались ничтожными, а жизнь превратилась в сплошную цепь ошибок. Растерянный, беспомощный, Иванов готов теперь стать консерватором... Типичным представителем земского либерального движения Иванова рассматривают многие исследователи.
Сам Чехов мыслил «честно». Представления о решающей роли интеллигенции не заслоняли от него объективных трудностей, почти неразрешимых противоречий в деле просвещения народа. Будучи суровым, трезвым реалистом и в мышлении своем, и в художественном творчестве, Чехов прекрасно видит и других убеждает, что основное препятствие для развития культуры в народе — сам народ, не готовый, не способный принять и даже признать культуру. Вот этого-то и не сможет понять Лидия Волчанинова!
Чехову, выходцу из социальных низов, было чуждо преклонение перед «народной правдой». А Мелихово, где он особенно близко и непосредственно познакомился с крестьянской жизнью, продиктовало такие строчки: «Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями». В повести «Моя жизнь» он расскажет, как отнеслись крестьяне к строительству школы для их детей. После каждого схода, на котором попечительница убеждала крестьян в необходимости строительства новой школы, они просили на ведро водки. Во время строительства мужики злобно ругаются: «Не станем больше возить! Замучились! Пошла бы сама и возила!» А бабы по ночам крали тес, кирпич, изразцы, железо; староста с понятыми делал у них обыск, сход штрафовал каждую на два рубля, и потом эти штрафные деньги пропивались всем миром».
В рассказе «Новая дача» крестьяне изображены лишенными способности отличить своих друзей от своих врагов и понять свою собственную пользу. Инженеру и его жене, которые хотели жить с ними в мире, как с равными, которые помогали им, крестьяне вредят на каждом шагу.
Чеховская героиня смешивает, ставя их в один ряд, следствия и причины, когда говорит о таких непреодолимых для просветительской работы препятствиях, «стихийных силах», как «гуртовое невежество, голод, холод, вырождение» («Моя жизнь»). Сам же писатель отчетливо понимал зависимость между «гуртовым невежеством», духовной слепотой, примитивной психологией мужиков и невыносимо тяжелым их положением. «Да, жить с ними было страшно, — читаем в «Мужиках», — но все же они люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было найти оправдания. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жесткие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее». На эти обстоятельства крестьянской жизни, «внешние», безуспешно стремится обратить внимание Лидии Волчаниновой художник.
И все же Чехов, оправдывая мужиков, не снимает с них ответственности за неприязнь, а то и открытую враждебность к интеллигенции, за отказ принять и признать ее просветительскую деятельность. И. Гурвич в своей книге «Проза Чехова» вполне справедливо пишет о «Новой даче»: «...получается так, что эта враждебность — в данной ситуации — лишена разумного основания... Чехов не делает упора на конечной оправданности мужицкого недоверия... Для Чехова деревенская бессмыслица — одно из проявлений всеобщей путаницы жизни, частный случай нелепого, а значит, противочеловечного порядка вещей».
Своим нелепым поведением мужики усугубляют «логическую несообразность» всей русской жизни, тогда как, по Чехову, они должны бы и могли бы ей противостоять. Как ни задавлены каторжным трудом и нуждой крестьяне, как ни темны они, в недрах их духовной, нравственной жизни, показывает Чехов, теплится, не угасает обнадеживающий огонек. «Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, — читаем в повести «Моя жизнь», — он верит, что главное на земле — правда, и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость». «Не обижайся, барыня, — утешает кузнец Родион жену инженера. — Народ у нас хороший, смирный... народ ничего, как перед истинным тебе говорю... Иной, знаешь, рад бы слово сказать по совести, вступиться, значит, да не может. И душа есть, и совесть есть, да языка в нем нет. Не обижайся... потерпи...» («Новая дача»).
Знаменателен и финал рассказа. Дачу инженер, так и не найдя общего языка с мужиками, продал какому-то чиновнику. Мужики ему кланяются, он не отвечает, но живут они в мире — еще одна нелепость. Живут мужики по-прежнему бедно. «Вот они после работы идут домой, идут не спеша, друг за другом... Всем... вспоминаются белые лошади, маленькие пони, фейерверки, лодка с фонарями, вспоминается, как жена инженера, красивая, нарядная, приходила в деревню и так ласково говорила. И всего этого точно не было. Все, как сон или сказка... В их деревне, думают они, народ хороший, смирный, разумный, бога боится, и Елена Ивановна тоже смирная, добрая, кроткая, было так жалко глядеть на нее, но почему же они не ужились и разошлись, как враги? Что это был за туман, который застилал от глаз самое важное, и видны были только потравы, уздечки, клещи и все эти мелочи, которые теперь при воспоминании кажутся таким вздором?»
Это живущее в народе и самим им ощущаемое, но не осознаваемое стремление к правде, справедливости, добру могло бы составить встречный поток движению интеллигенции, несущей просвещение, культуру. Но крестьяне ничего не делают, чтобы проявить свои возможности и рассеять «туман». А потому критическое изображение русской жизни Чехов распространяет и на них.
Тут сама собой напрашивается аналогия с ближайшим предшественником Чехова — с Николаем Успенским. В своих рассказах «из простонародного быта» Н. Успенский тоже изображал невежество крестьян, их «рутинные мысли и поступки», «машинальность» их поведения, как скажет Чернышевский в статье, ему посвященной, «Не начало ли перемены?». И он так гиперболизирует всю эту «нескладицу» народной жизни, что Н. Успенского обвинят в глумлении над «простолюдинами». А Чернышевский возьмет писателя под защиту и разъяснит, что «укоризны» по адресу народа и допустимы, и необходимы, если он сам в состоянии «отстранить» тяготеющую над ним «беду» и его «дурное положение» происходит и «по его собственной вине». В этом случае правда без прикрас, «укоризненное» изображение народа может вызвать «энергические усилия», необходимые для изменения его «дурного положения». Под этими «энергическими усилиями» Чернышевский разумел революционные действия, Чехов думал о духовно-нравственной активности народа...
Невыносимо тяжкий труд, от которого и по ночам болит все тело, голод, болезни, «гуртовое невежество» — такое состояние русского крестьянства обрекало на неудачу культурно-просветительскую миссию земской интеллигенции. А те политические обстоятельства, в каких протекала ее деятельность, те условия, в каких работали и существовали земские врачи, учителя, делали эту миссию практически бесперспективной...
За спорами между художником и Лидией Волчаниновой стояла, как видим, злободневная, ответственная, а для самого писателя и «больная» тема — «интеллигенция и народ». И самая большая, быть может, художественная тайна «Дома с мезонином» состоит в том, что эта тема во весь голос звучит в рассказе... о любви. И звучит в гармонической целостности новеллы, так что именно в соприкосновении и взаимопроникновении с частной, интимной мелодией приближается к разрешению. Но чтобы разгадать эту тайну «Дома с мезонином» и уловить «колоссальную идею человечества», вырастающую из интимного сюжета, нужно вооружиться еще и представлением о тех сдвигах, какие происходят в проблематике и художественном строе чеховских произведений в 1890-е годы.
Примечания
1. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 35.
2. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 330.
3. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 135.
4. Там же, с. 136.
5. Подсчитано, что в тогдашней России на одного врача приходилось 18 000 человек и что ему, чтобы объехать эти тысячи, пришлось бы сделать 500 километров! И это при российском бездорожье!.. Вот и доктор Соболь («Жена») имеет на своем участке несколько деревень и деревенек. Он все время в разъездах. Но и занятый с утра до ночи, а то и круглые сутки, он все же вынужден признать: «Трудно что-нибудь сделать».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |