1.8. «Малая пресса» и цензура

Получить цельное представление об истории русской цензуры конца XIX века в настоящее время не представляется возможным, т. к. подобных исследований нет, если не считать нескольких, несомненно кратких и неполных, разделов в работах общего характера¹. Причиной тому, быть может, представление исследователей о том, что 70—90-е годы в цензурном отношении были более благоприятными или же что этот период не является столь значимым и знаковым в истории цензуры. Однако, как это показывают сохранившиеся материалы, ни первое, ни второе представления не верны.

Понятно, что цензура не является собственно элементом или чертой литературного быта, однако, это условие, при котором складываются литературно-бытовые отношения. Освещение особенностей цензуры 1880-х годов в настоящей работе необходимо, т. к. без этого не будут выявлены все те условия, в которых существовали литераторы и складывались их тексты. Изначальный расчёт на цензуру, размышления о том, пройдёт или не пройдет материал и редактирование его в соответствии с представлениями о «цензурности» — довольно характерное литературно-бытовое явление. Согласно воспоминаниям современников-литераторов из чеховского круга и сохранившимся письмам особое внимание «цензурности» своих будущих произведений уделял Л.И. Пальмин.

В письме секретарю редакции журнала «Осколки» В.В. Билибину от 4 июня 1882 года, предлагая варианты замены в ещё даже не сданном цензору стихотворении, Л.И. Пальмин писал: «Надеюсь, что Вы также умеете ладить с цензурой, как и Николай Александрович <Лейкин. — Э.О.>. Стихотворение «Столоначальник и блоха» в первой моей редакции было озаглавлено: «Советник и блоха». <...> Но я побоялся, что статский советник — слишком важная птица в глазах цензоров и несколько притушил величие моего героя, низведя его просто до столоначальника.

Если же цензура пропустит слово «Советник статский», то можете возобновить прежнюю редакцию»².

Усиление цензуры в начале 1880-х годов неоднократно становится предметом обсуждения в письмах авторов «малой прессы». Часто, однако, из их переписки можно почерпнуть информацию о фактах запрета конкретных стихотворений больше, нежели о мотивах цензора или цензурного комитета, принимавших решение о ненапечатании того или иного произведения.

Устав о цензуре и печати от 6 апреля 1865 года, неоднократно дополнявшийся, формально отменял предварительную цензуру в Москве и Петербурге для книг значительного объема (с подчинением их исключительно судебной ответственности) и некоторых периодических изданий (с установлением для них как судебной, так и административной ответственности, которая выражалась в форме предостережений, приостановок и совершенного прекращения издания). Однако нужно учесть, что только однажды (при введении закона) редакциям столичных изданий был предоставлен выбор между бесцензурностью и предварительной цензурой, а все остальное время освобождение от нее газеты или журнала целиком зависело от цензурного ведомства. Постановление от 7 июня 1872 года и правила от 27 августа 1882 года открыли возможность к изменению статуса издания с бесцензурного на подцензурное³.

С января 1883 года во главе цензурного ведомства оказался Е.М. Феоктистов. И если до 1883 года ещё многое могло «проскочить», то с приходом Феоктистова и закрытием «Отечественных записок» в апреле 1884 года ситуация изменилась не в лучшую сторону для писателей и издателей. Закрытие «Отечественных записок» было, безусловно, актом символическим. Примечательно, кстати, что сам Феоктистов в 1850—60-х гг. «усердно сотрудничал в «Отечественных записках» Краевского...»⁴

Фельетонист В.О. Михневич писал: «Евгений Михайлович Феоктистов — седьмой по счёту верховный начальник над русской литературой и её судьбами со времени дарования ей льгот и причисления главного управления по делам печати к министерству внутренних дел <курсив мой. — Э.О.> <...>

Правление г. Феоктистова ознаменовалось важными и решительными мерами в охранительном духе: известная часть журналистики так называемого «либерального направления» потерпела крушение; контрабандная междустрочная словесность, с успехом провозившаяся прежде через цензурную таможню, ныне, подвергнутая тщательному досмотру, пресечена; столь процветавший ещё недавно эзоповский язык вовсе изъят из обращения на печатных листах. Вообще, нужно отдать справедливость, никогда ещё наша цензура не стояла в такой степени на высоте своего призвания, никогда она не была так проницательна, так бдительна и строга, как под руководством г. Феоктистова»⁵.

После 1884 года «закрещены», то есть помечены крестом красного цензорского карандаша, оказались, например, многие и многие рассказы, стихи, сценки, мелочишки журнала «Осколки». Согласно приводимой А.В. Коротаевым «Приблизительной сравнительной таблице на основании архивных материалов (сохранившихся корректур)» пристальному вниманию цензуры и запрещению статей в большей степени подвергался именно журнал «Осколки»:

Интересны и мотивировки запретов. Для «Шута» — «за эротизм», «за гривуазность», «за скабрезность и цинизм»; для «Осколков» — «весьма тенденциозное» или «предосудительное» содержание⁶.

Но в том-то и недостаточность приводимой А.В. Коротаевым таблицы, что она «приблизительна», то есть по ней, конечно, можно понять примерное соотношение запрещаемых материалов в 3-х журналах, но реальные цифры, судя по переписке авторов «малой прессы» и сотрудников редакций, были иными.

Уже в 1882 году, до прихода Феоктистова, запрещалось немало. Да и, как это нетрудно понять, очень многое зависело не столько от Феоктистова, сколько от личных качеств, воззрений и т. п. цензора. Об этом как раз в письме от 6 сентября 1885 года напишет Н.А. Лейкин А.П. Чехову: «Подцензурность — вещь ужасная. Критерия не может быть никакого. Сегодня это пропускается цензурой, завтра не пропускается и наоборот. Всё зависит от настроения цензора. Сегодня он весел, пищеварение у него в порядке, жена его не раздразнила, дочки принесли хорошие отметки, кредиторы его не тревожат — он пропускает статьи; завтра у него запор, его раздразнила жена и дети — статьи захериваются»⁷.

Судя по этому письму, Н.А. Лейкин видел все причины «цензурных зверств» в человеческом факторе. Но политические причины усиления цензурного надзора представляются не менее важными.

Терпение цензора Сватковского, посылавшего отчёты в петербургский цензурный комитет о деятельности журнала «Осколки», лопнуло, когда в 1883 году в представленных к цензурированию гранках ему представили стихотворение «Она»:

Увы. Она меня не любит!
Она меня нещадно губит! —
Сказал задумчиво поэт.
Кто ж это: Соня иль Аглая? —
Спросил я, друга утешая.
Но он вздохнул и молвил: нет!
Быть может, резвая Наташа,
Или хорошенькая Саша —
Неумолимый твой предмет?
Или Адель? Она ведь, дура...
О, нет. — Ну, кто ж она: — Цензура! —
Взревел неистово поэт.

В отчёте от 1 сентября 1883 г., мотивируя недозволение к напечатанию стихотворения «Она», Сватковский отмечает: «Стихотворение кажется невинным, но так как в последнее время редакция «Осколков» уже слишком часто стала избирать предметом своих шуток и смеха «цензуру», то имея в виду препятствовать развитию такого неуместного направления, цензор считает стихотворение подлежащим запрещению»⁸.

Хотя именно Сватковский считался (в сравнении с предшествующими цензорами «Осколков» и московскими цензорами в особенности) весьма лояльным. В письмах к Н.А. Лейкину поэт Л.И. Пальмин неоднократно просит пожать руку Сватковскому, у которого, как оказалось, произведение, подписанное Пальминым, проходило «горнило цензуры» проще, чем данное под псевдонимом: «Какова судьба моих стишин в горниле цензуры? Я уже теперь над каждым из тех, за которые опасаюсь несколько, подписываю полную свою фамилию в виду сообщенного Вами факта, что цензор обращает на это внимание»⁹. Или: «При случае передайте г. Сватковскому мое глубокое уважение и радость встретить в цензоре человека образованного, мыслящего; и сочувствующего всему доброму»¹⁰.

* * *

«Это жесточайшее время реакции отразилось первым делом на печати: получить разрешение на газету или журнал было почти невозможно. Зато правительство легко закрывало издание или умело сводило на нет при всяком удобном случае неугодные ему. Любопытно, что одним из первых во время наступившей реакции пострадал цензор Никитин, просматривавший журнал Н.А. Пушкарёва «Свет и тени». Он пропустил карикатуру, не разгадавши её смысла. Пострадал за неё и автор-художник, тогда ещё студент-медик, М.М. Чемоданов.

Во всю страницу журнала <...> летом 1881 года появился рисунок — стоят прямо воткнутые в две чернильницы по сторонам стола два гусиных пера, а через них была перекинута в виде вьющейся линии надпись: «Наше орудие для разрешения современных вопросов». Публика сразу же узнала виселицу, и номер журнала был у всех на руках. Хватились испуганные власти, стали отбирать журнал, закрыли розницу издания и уволили цензора. <...> Его увольнение больше всего отозвалось на цензорах, и они зло набросились на печать, и осторожность их доходила до абсурда...» — вспоминал В.А. Гиляровский¹¹. Он же приводит немало примеров игр с цензурой, которые осуществлял Чемоданов, который, добавив два штриха на заверенном цензором эскизе, придавал невинному рисунку остросатирический, нередко антиправительственный характер.

Вообще интересно посмотреть, что именно запрещалось, какие темы, какие типы персонажей, фразы, слова и т. п. В письмах Лейкина к Чехову, например, нередко можно найти подобные подробности.

В письме от 12 июля 1884 года Лейкин благодарил Чехова за присылку тем к рисункам, но выражал опасение, «пройдёт ли в цензуре насчёт холеры»: «Есть циркуляр, разосланный цензорам и редакторам бесцензурных газет и журналов, чтобы о холере не кричать. На нас уже отразился этот циркуляр. На первой странице № 28 «Осколков» Вы увидите шуточный рисунок, изображающий купчиху, которая видит во сне, как матросы заносят холеру. На чудище, изображающем холеру, была надпись «холера» и слово это выхерено, во втором случае слово «холера» заменено словом «болезнь». Ничего не поделаешь. Против рожна не попрёшь». В этом же письме Лейкин признаётся, что с цензором он в дружеских отношениях, и благодаря этому была возможность печатать хорошие с точки зрения литературного стиля вещи, но теперь в Главном управлении печати цензору «сделали нахлобучку и велели смотреть строже»¹².

Вскоре и самого Лейкина вызвали в Главное управление и «уговаривали переменить дух журнала, быть посмирнее»: «Странный народ! — возмущался Николай Александрович. — Как юмористический журнал может отказаться от отрицательного направления?»¹³

Интересно, что рассказ Чехова «Унтер Пришибеев» (с первоначальным заголовком в духе Салтыкова-Щедрина «Сверхштатный блюститель») был запрещён цензурой для напечатания в «Осколках». Цензор Сватковский обосновал этот запрет таким образом: «Эта статья принадлежит к числу тех, в которых описываются уродливые общественные формы, явившиеся вследствие усиленного наблюдения полиции. По резкости преувеличения вреда такого наблюдения, статья не может быть дозволена»¹⁴. В итоге в том же 1885 году рассказ всё же был напечатан в «Петербургской газете» (№ 273) под заголовком «Кляузник».

Это был совершенно типичный авторский или редакторский ход — «нецензурное» произведение пробовали «пристроить», что-то переделав, в другом издании (как правило, тогда читал другой цензор). А иногда, как подметил А.А. Измайлов, «хорошо вылежавшийся и забытый материал снова высылался <тому же цензору>, попадал под более счастливый час и — разрешался. Искусство компромисса, мастерство «освежения» и «подогревания» давно простывших блюд, талант намёков, умолчаний, многоточий — вырабатывался и утончался до гениальности»¹⁵.

А.П. Чехов отмечал в октябре 1885 года в письме к Лейкину: «Да, непрочный кусок хлеба даёт литература, и умно вы сделали, что родились раньше меня, когда легче и свободнее и дышалось, и писалось» (П., I, 166).

Усиление цензурного контроля над периодикой стало на время одной из важных тем в переписке Чехова и Лейкина. В письме от 10 октября 1885 года Лейкин сообщал: «Случилась беда. Не будь запасного набора, я не мог бы составить номера. Целый погром. Цензор всё захерил: и ваших «Зверей», и стихи Трефолева, стихи Гиляровского, ½ обозрения Билибина, мой фельетонный рассказ, анекдоты, копилку курьёзов и московскую жизнь... И это ещё не всё: сам журнал еле уцелел. На утро я был вызван в цензурный комитет, и председатель Кожухов (он из Москвы) объявил мне, что журнал будет запрещён, если я не переменю направления, что цензор вымарывает статьи, но против общего направления, против подбора статей, он ничего не может сделать, и что тут виноват редактор. Объявил мне также, что начальник Главного управления по делам печати вообще против сатирических журналов и не находит, чтобы они были необходимы для публики, что... и т. д. Громы разверзлись страшные. Мне приказано, чтобы весь запас каждую неделю посылаем был в комитет на новое рассмотрение, и мотивировано было это тем, что неделю раньше могло быть дозволено, то неделю позже, вследствие некоторых циркуляров, не может быть дозволено. Затем я прослышал, что мне хотят запретить розничную продажу. Но что я без розничной продажи? Она — всё. Без неё, одними подписными деньгами, я не мог бы и половины того платить сотрудникам, что я теперь плачу. Я бросился хлопотать. Нашлись друзья, заступники, сторонники, почитатели моего пера, и кое-как дело уладилось, но всё-таки Дамоклов меч висит, и надо, хоть на время, сократиться. Против рожна не попрёшь!»¹⁶

«Погром на «Осколки» подействовал на меня, как удар обухом... — отвечал с горечью Чехов. — С одной стороны, трудов своих жалко, с другой, как-то душно, жутко... Конечно, вы правы: лучше сократиться и жевать мочалу, чем с риском для журнала хлестать плетью по обуху. Придется подождать, потерпеть... Но думаю, что придется сокращаться бесконечно. Что дозволено сегодня, из-за этого придётся съездить в комитет завтра, и близко время, когда даже чин «купец» станет недозволенным фруктом». (П., I, 166).

Главного персонажа «Осколков» — купца — не запретили, но вот из рассказа Чехова, помещённого в 49 № «Осколков» за 1886 год цензор, по сообщению Лейкина, вырезал два слова — «райский» («змий не должен быть райским») и «опохабил»¹⁷.

А в письме от 9 ноября 1886 года Лейкин сообщал: «После последних литературных процессов, где редактора были приговорены к сидению, цензор перестал пропускать фамилии лиц, долженствующих юмористически фигурировать в хронике — и вот уже явилась невозможность писать бойкую хронику. А с рисунками? Чуть идея — и не проходит. Я забыл ещё упомянуть, что после портрета Батенберга, помещённого в «Осколках», нам не дозволяют острить и про болгарские дела, даже не позволяют острить в руку нашей дипломатии»¹⁸.

Много вспоминал о московской и петербургской цензуре А.С. Лазарев (Грузинский): «В Петербурге цензура была более либеральной, и многое из того, что в Москве было напечатать немыслимо, беспрепятственно проходило в Петербурге. И если при всём том в переписке с Чеховым Лейкин неоднократно плакался на петербургских цензоров, которые так увечили посланные на подпись гранки, точно по ним Мамай прошёл, можно себе представить, что же делала с гранками, да особенно ещё юмористических изданий, московская цензура?! Гранки от «Будильника» носили мне на квартиру по вечерам, глядишь, бывало, и только руками разводишь: там выскочило слово, здесь строчка, а затем рука цензора постепенно расходится и начинает уже вымарывать страницу за страницей.

Но этого мало. Хотя цензурным уставом предписывалось зачёркивать «вредные мысли», но что-либо вписывать запрещалось, один из цензоров «Будильника» неизменно вычёркивал из юмористических рассказов слова «чиновник», «бюрократ», «губ<ернский> секретарь», «коллежский асессор», если лица эти были выставлены в смешном виде, и заменял их словами «писатель», «журналист», «литератор» и т. п. Получалась невероятная чепуха»¹⁹. Современному читателю такой ход цензора может показаться остроумным. Однако в то время этот своеобразный юмор цензоров воспринимался иначе.

А.Р. Кугель, вспоминая цензоров московских «Новостей дня» писал, что «о деяниях цензуры в «Новостях дня» можно было бы написать 101 том воспоминаний. Были там цензоры глупые, были хамоватые, были пьяные... Один из последних, цензуруя последний номер газеты, в каком-то рассказе о дьяконе везде зачеркнул слово «дьякон» и написал красными чернилами «репортёр». И читатели могут ознакомиться <...> с размышлениями «батюшки» после того, как, облекшись в ризу, репортёр густой октавой стал читать апостола: «Что это наш отец-репортёр старается? Надо быть, дьяконица хорошо вчера отцу репортёру намылила голову»»²⁰.

«Я думаю, что это было не пьянство, а система глумления над печатью», — комментировал вышеизложенный эпизод А.С. Лазарев (Грузинский) и приводил свой пример. — «Однажды «Будильнику» пришлось пережить трудные минуты запрещения совершенно уже готового к выпуску номера из-за карикатуры на 1-й странице», на которой была изображена толпа. «Издатель-редактор В.Д. Левинский сам поехал в цензуру, и между ним и председателем цензурного Комитета произошло такое объяснение:

— Почему вы не разрешаете №?

— Из-за 1-й страницы.

— Да что же на 1-й странице нецензурного. Толпа и только!

— Это-то толпа?!

— Ну, конечно. А что же это по-вашему?

— Это не толпа, а революция какая-то!

После долгих упрашиваний председатель подписал нецензурный № с тем, чтобы в журнале никогда уже не смела бы появляться толпа, похожая на революцию»²¹.

К сожалению, цензурные запреты пагубно отражались на качестве произведений, на содержании журналов и творческих способностях авторов — вместо отражения действительно актуальных проблем, их высмеивания, высвечивания и выявления, приходилось обращаться к высмеиванию безответных персонажей российского быта.

Как справедливо заметил В.Б. Катаев, «очевидно, что в журнале, поставившем после 1884 года основной своей целью «сократиться» и выжить, <авторам> оставалось лишь вернуться к перепеванию уже пройденного»²². Эта фразу можно отнести практически ко всей «малой прессе» того времени и её авторам (замечание исследователя относилось к Билибину и «Осколкам»). Кстати, стоит заметить, что даже когда-то допущенное к печати (и в тематическом плане) могло не пройти после 1884 года в цензуре.

Тема цензуры отразилась, конечно же, и в раннем творчестве Чехова. Символическим знаком (в особенности для юмористики того времени) стал крест, поставленный красным карандашом цензора на произведении, недозволенном к печати. Этот знак обыгрывается неоднократно на страницах массовой печати. (Рассказ А.П. Чехова «Крест», раздел В.В. Билибина «Литературное кладбище» в мелочишке «Литературная энциклопедия» и др.).

Так, например, один из экспромтов В.А. Гиляровского (не для печати, а следовательно, факт не только литературный, но и бытовой) был посвящен красным цензурным крестам:

Я рыцарь красного креста,
Никто не сомневайся в этом,
И в доказательство имею два листа,
Запачканных цензурным комитетом²³.

Бывали, правда, и случаи «самоцензуры», граничащие с неадекватностью. Это касалось прежде всего «в высшей степени цензурных редакторов», как, например, Аксель Карлович Гермониус, ставший в 1890-х гг. редактором «Петербургской газеты». Примеры цензурирования А.К. Гермониусом материалов из гражданских побуждений приводит А.Р. Кугель: «Быть «в высшей степени цензурным редактором» в то время — значило обладать самым важным достоинством <с точки зрения правительства, конечно. — Э.О.>. Гермониус, например, не пропускал слова «правительство», почитая его «нецензурным». Когда я однажды спросил, почему он подвергает слово «правительство» остракизму, то он мне ответил: «Правительство не доступно нашей критике, и потому незачем упоминать его». А когда я возразил: «Но ведь тут нет критики, а лишь упоминание», то он сказал: «Всуе незачем упоминать правительство». Так вы и не найдёте на протяжении нескольких лет в «Пет<ербургской> газ<ете>» ни разу слова «правительство», за исключением официальных актов, где правительство говорит само о себе в первом лице. Но ещё «цензурнее» было гонение А.К. Гермониуса на слово «лысый». Я несколько раз замечал, что в моих статьях и фельетонах слово «лысый» или совершенно устраняется, или, что ещё хуже, заменяется разными описательными выражениями, вроде «редкая растительность», «жидкая шевелюра» и т. п. Наконец, я задал вопрос Гермониусу, почему ему не нравится слово «лысый». «А видите», — ответил он мне, хитро поблёскивая глазами, — «государь читает газету, а он лысый, ему будет неприятно встретить это слово. Может ещё и на свой счёт принять! Нет, уж, пожалуйста, прошу вас избегать этого слова». И лет пять, пожалуй, я обходил тщательно это слово, пока стал и сам лысеть»²⁴.

Похожий случай произошёл и с водевилем Н.М. Ежова «Енотовый мопс», который был запрещён цензором С.И. Соколовым потому, что в одном из зарубежных журналов была помещена карикатура на Александра III, на которой государь был изображен в виде мопса.

«— Назовите свою комедию иначе, например, «Енотовый шпиц», тогда пропущу, — объявил цензор»²⁵.

Исследование приведенного в данной главе материала даёт возможность понять, какие черты характеризовали литературный быт «малой прессы» в конце XIX века, представить те факторы (цензура, изменение категорий читателя и писателя, редактора и издателя, конкуренция, а также плагиат и заимствование), которые оказали влияние на создание определённого типа текстов авторами «малой прессы» и А.П. Чеховым.

Специфике изданий, с которыми сотрудничал А.П. Чехов, их «программе», требованиям, а также политике редакторов и издателей посвящена вторая глава диссертации.

Примечания

1. См., напр.: Есин Б.И., Кузнецов И.В. Триста лет отечественной журналистики (1702—2002). М.: Изд-во Московского ун-та, 2002; Жирков Г.В. История цензуры в России XIX—XX вв. Учебное пособие. М.: Аспект-Пресс, 2001; Гринченко Н.А., Патрушева Н.Г., Раскин Д.И. Цензура в России XIX — начала XX вв. // Русские писатели. 1800—1917. Биограф. словарь. М., 2007. Т. 5. С. 775—791.

2. ОР РНБ. Ф. 115 (Бурцев). Ед. хр. 50. Л. 1 об 2.

3. См. подробнее: Русская цензура в прошлом и настоящем / Статьи Вл. Розенберга и В. Якушкина. М., 1905.

4. Михневич В.О. Наши знакомые. Фельетонный словарь. М., 1884. С. 267.

5. Там же. С. 266—267.

6. Коротаев А.В. Указ. соч. С. 103.

7. ОР РГБ. Ф. 331. К. 50. Ед. хр. 1-в. Л. 11 об.

8. Цит. по: Коротаев А.В. Указ. соч. С. 103.

9. ОР РНБ. Ф. 115. Бурцев. Ед. хр. 51. Л. 25 об. Письмо от 19 января 1883 года.

10. ОР РНБ. Ф. 115. Бурцев. Ед. хр. 51. Л. 163. Письмо от 22 сентября, б. г.

11. Гиляровский В.А. Избранное: В 3 тт. М., 1960. Т. 2. С. 155—156.

12. ОР РГБ. Ф. 331. К. 50. Ед. хр. 1а, лл. 19—19 об.

13. Там же.

14. Цит. по: Чехов А.П. Собр. соч.: в 12 тт. Т. 4. М., 1985. С. 438.

15. Измайлов А. Указ. соч. С. 70.

16. А.П. Чехов. Литературный быт и творчество по мемуарным материалам. С. 42—43.

17. ОР РГБ. Ф. 331. К. 50. Ед. хр. 1-е. Л. 58 об.

18. Там же. Л. 54—54 об.

19. Лазарев (Грузинский) А.С. Антон Чехов и литературная Москва 1880—1890-х годов. РГАЛИ. Ф. 549. Оп. 1. Д. № 329. Л. 52а.

20. Кугель А.Р. Литературные воспоминания. С. 95.

21. Лазарев (Грузинский) А.С. Указ. соч. РГАЛИ. Ф. 549. Оп. 1. Д. № 329. Л. 52а.

22. Спутники Чехова. С. 454.

23. Лазарев (Грузинский) А.С. Указ. соч. РГАЛИ. Ф. 549. Оп. 1. Д. № 329. Л. 21.

24. Кугель А.Р. Литературные воспоминания. С. 62—63.

25. Ежов Н.М. Указ. соч. С. 286.