2. Предпоследний триптих: «Три рассказа» А.П. Чехова в сборнике «Памяти Белинского»

Двенадцатый сборник 1897 года, казалось бы, хронологически непосредственно предваряет появление маленькой трилогии, опубликованной в июльском и августовском выпусках «Русской мысли» за 1898 год. Но в конце весны 1898 г. Чехов подготовил к печати еще одну композиционно тяготеющую к циклу публикацию, обойденную вниманием исследователей. Речь идет о собрании миниатюр еще «осколочного» периода, куда вошли некогда самостоятельные, но тематически близкие произведения: «В бане» (1885), «Оратор» (1886), «Неосторожность» (1887). Объединенные в единый опус (трилогию), они были предложены Чеховым для сборника «Памяти В.Г. Белинского», опубликованного в марте 1899 г.¹ «Посылаю для Сборника в память Белинского три рассказа. Если найдете их подходящими, то благоволите напечатать их под общим заглавием «Три рассказа» или «Мелочи» и в таком порядке: 1) Оратор, 2) Неосторожность и 3) В бане. Не откажите прислать корректуру, по возможности до 10-ого августа; очень меня обяжете», — писал Чехов П.А. Ефремову 24 июня 1898 г. (П. VII, 227).

Чехов часто публиковался в альманахах и сборниках, но каждый раз предлагал для таких изданий какое-нибудь одно произведение². В сборнике «Памяти Белинского» он поместил не один рассказ, а подборку из трех юмористических, тематически, на первый взгляд, не связанных с содержанием юбилейного издания. Этот случай особенный и поэтому нуждается в осмыслении.

Все три миниатюры — об иронии судьбы: надгробная речь по ошибке посвящается здравствующему человеку; вместо водки в рюмке, жадно выпитой впотьмах и впопыхах, оказывается керосин; подозреваемый в опасном вольнодумстве оказывается респектабельным священнослужителем. Рассказы образуют насыщенную сатирическим презрением трилогию о пустоголовых и благонамеренных верноподданных простаках.

Но, кроме вышеизложенного и лежащего на поверхности, открываются и другие обстоятельства, если начать рассматривать «Три рассказа» не отдельно, а в контексте солиднейшего юбилейного издания. Здесь, за несколько страниц до чеховского триптиха, публикуются «Материалы для биографии Белинского», среди них «Записки и письмо Белинского к А.П. Ефремову»³ и «Письма Белинского к жене, 1846 г.». В письме к Ефремову, отправленном из Петербурга 23 августа 1840 г., Белинский оплакивает смерть Станкевича. Это письмо сближается по своей тональности с многочисленными адресами и приветствиями от обществ распространения народной грамотности, драматических кружков, от жителей станции Ртищево, от общества пензенских врачей и т. п., адресованных редакции Сборника, который посвящен 50-летию смерти Белинского, «одного из великих сынов России»⁴. Тексты от почитателей, выдержанные в духе некрасовской гражданственности, определяют и невероятно серьезный настрой всей более чем шестисотстраничной книги, в которую включены научные, эпистолярные и художественные тексты шестидесяти четырех авторов.

Сборник состоит из предисловия и двух отделов, в первом из которых представлены речи Н.И. Стороженко, И.И. Иванова, В.Е. Якушкина, А.Н. Веселовского, Г.А. Джаншиева, В.П. Острогорского, Н.К. Михайловского, Д.Н. Овсянико-Куликовского, М.М. Филиппова, А.Н. Пыпина⁵, а также «Материалы для биографии Белинского». На этом сурово-торжественном академическом фоне удивительным диссонансом звучат помещенные почти в самом начале второго отдела легкомысленные «Три рассказа».

В первом из них («Оратор») на похороны «коллежского асессора Вавилонова, умершего от двух болезней, столь распространенных в нашем отечестве: от злой жены и алкоголизма» (V, 431), приглашен за выпивку и скромный гонорар популярный молодой оратор Запойкин — «сказать на прощание какую-нибудь чепуховину <...> поцицеронистей» (V, 431). Пьяный Запойкин, не разобравшись, кто лежит в гробу, произносит скорбный монолог об усопшем Прокофии Осиповиче, в то время как здравствующий Прокофий Осипович присутствует тут же, на кладбище: «...наподобие неутомимой пчелы, носил свой мед в общий улей государственного благоустройства, тот, который... этот самый обратился теперь в прах, в вещественный мираж. Неумолимая смерть наложила на него коснеющую руку... <...> Незаменимая потеря!» (V, 431). Шутовская псевдо-скорбь Запойкина по усопшему заставляет вспомнить слова Белинского по поводу смерти «божественной личности»⁶ — Николая Владимировича Станкевича: «Мысль о том, что все живет одно мгновение, что после самого Наполеона осталось только несколько костей <...> Смерть, смерть! Вот истинный Бог мира!»⁷. Кости, прах, в которые превращается каждый, всемогущество смерти — эта гамлетовская («Poor Yorick!») риторика, вполне возможная в любом надгробном словотворчестве, здесь, в контексте сборника, звучит серьезно по отношению к Станкевичу и вызывает в памяти то многое, что сказано в панегирических эссе о Белинском, но также вдруг обнаруживает свое отражение в комическом зеркале «осколочного» Чехова.

Второй текст в триптихе — «Неосторожность», «рассказ о чиновнике, который по ошибке вместо водки выпил керосину» (П. VII, 193)⁸. В письме к сестре Чехов ошибся в названии рассказа⁹, а Л.Н. Толстой, который, по свидетельству его дочери Т.Л. Толстой, считал эту «мелочишку» лучшей из всех трех помещенных в сборнике «Памяти Белинского», называл ее «Керосин»¹⁰. В предназначенной для мемориального Сборника трилогии рассказ этот, при всей его внешней незамысловатости, является центральным и хотя бы потому значительным. Значение его в том, что «Неосторожность»/«Ошибка»/«Керосин» повествует о сокрушительной неожиданности: «...произошло нечто вроде чуда. <...> Ему показалось, что вместо водки он проглотил кусок динамита, который взорвал его тело, дом, весь переулок... Голова, руки, ноги — все оторвалось и полетело куда-то к черту, в пространство...» (VI, 64). В некотором смысле чудесной неожиданностью в сборнике предстает и коллекция миниатюр «Три рассказа», которые определенно являются чужеродным взрывным материалом по отношению ко всему корпусу печальных и торжественных текстов, составляющих сборник.

Третий рассказ «В бане» — о том, как цирюльник Михайло заподозрил в одном из мужчин, хлещущих себя веником в парилке, социального радикала, с «идеями». Подозреваемый, который, по мнению Михайлы, опасными речами «народ смущает», оказывается почтенным служителем церкви. Но сатира на глупенького доносчика оказывается не единственным смыслом рассказа, если рассмотреть его в связи с фигурой Белинского в контексте сборника его памяти.

Критик предстает в статьях сборника как «бедняк, зарабатывающий свой хлеб журнальной работой»¹¹, как писатель и редактор, который «получал очень мало, сильно нуждался в средствах даже для самого необходимого»¹². Эта репутация находит свою параллель в рассказе Чехова: «Беден, да честен! — донесся с верхней полки хриплый бас. — Такими людьми гордиться нужно. Образованность, соединенная с бедностью, свидетельствует о высоких качествах души» (III, 180).

Как и все части «Трех рассказов», гневные реплики голого дьякона обретают какое-то особенное — пародирующее — значение после пафосных характеристик, данных Белинскому в статьях прославленных профессоров и литературных критиков. «...Наша критика должна быть учителем общества и на простом языке высказывать высокие истины»¹³. «Исчезли давно все те, которых Белинский считал тормозами нашего общественного развития и которые своими нападками и преследованиями отравили его недолгую жизнь. Но, забывая по-христиански все содеянное ими, мы не должны забывать, что тем подъемом общественного сознания, той массой света и тепла, которые пролились с тех пор на русскую землю, мы обязаны, главным образом, людям сороковых годов и стоявшему во главе их Белинскому»¹⁴. «Вы видите, какая сравнительно сложная задача — понять настоящую цену просветительной работы писателя <...> связи всех живых сил русского народа с Белинским»¹⁵. Этот почтительный восторг перед просвещением и обличение невежества отзываются в следующем диалоге, происходящем в парилке:

«— Писатели были в России многие и пользу принесшие. Они просветили землю, и за это самое мы должны относиться к ним не с поруганием, а с честью. Говорю я о писателях как светских, так равно и духовных.

— Духовные особы не станут такими делами заниматься.

— Тебе, невеже, не понять. Димитрий Ростовский, Иннокентий Херсонский, Филарет Московский и прочие другие святители церкви своими творениями достаточно способствовали просвещению» (III, 181).

Наличие представителей церкви в списке просветителей неожиданно перекликается с некоторыми мотивами мемориального сборника, где врагов, «тормозящих просвещение», предлагается простить по-христиански. Первая из трех фототипий, та, что на титульном листе, сделана с рисунка И.А. Астафьева «Белинский в гробу»: профиль покойного стилизован под традиционные изображения лика Христа, а лавровый венок, обрамляющий голову, напоминает терновый венец.

Особенно интересна третья фототипия с портрета О.М. Языковой (С. 157), помещенная всего за четыре страницы до «Трех рассказов». Она изображает великого критика именно так, как у Чехонте описан отец дьякон: «Длинноволосый <...> Худенький такой, белобрысенький... Бородка чуть-чуть... Всё кашляет» (III, 181—182). Фототипия, разумеется, не передает хронический кашель, о котором Белинский писал, что он «не грудной и не желудочный, а происходит от расстройства всего организма, преимущественно же нервной системы»¹⁶. О нем, о кашле, в письмах Белинского к жене на двадцати страницах есть двенадцать упоминаний. Болезнь, погубившая Белинского, конечно, была известна Чехову, который не мог не отдавать себе отчета в портретном сходстве собственного персонажа с великим критиком.

Рассказ, выбранный Чеховым для сборника, в новом контексте обретает новый смысл. Удивительным образом тень Белинского как будто нисходит с литературного Олимпа в провинциальную баню и ложится на верхнюю полку парилки, откуда уже в образе дьякона хрипло и страстно критикует невежества губительный позор. В виднеющемся сквозь волны пара дьяконе, который обмахивается веником, а затем наливает себе в банную шайку воды, узнается воитель за просвещение, страшный в гневе неистовый Виссарион, торжествующий над скудоумным врагом.

«— Отец дьякон! — обратился к нему Михайло плачущим голосом. — Простите меня, Христа ради, окаянного!

— За что такое?

Михайло глубоко вздохнул и поклонился дьякону в ноги.

— За то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи!» (III, 182). Этот диалог и весь рассказ был с презрительным сожалением замечен в 1900-ом году Н.К. Михайловским: «...Ничего, кроме смеха, не имеющий в виду и не заботящийся даже о правдоподобии, лишь бы смешно вышло. <...> Это так грубо и наспех выдумано, что «комментарии излишни», как пишут в газетах»¹⁷. Но едва ли так уж груб и ничтожен этот рассказ и сам по себе, и особенно как завершающая часть «Трех рассказов» внутри сборника «Памяти Белинского»; комментарии к нему не излишни, а необходимы.

Этому финальному во всем триптихе диалогу предшествуют рассуждения о Белинском, который в письме к Боткину признавался, что социальная идея стала для него «идеей идей»¹⁸, который, по словам И.И. Иванова, генерировал «идеи совершенно бесспорные»¹⁹ и повлиял на содержание учебников, «основанных на его литературных идеях»²⁰.

Каждый из персонажей «Трех рассказов» — будь то до безобразия красноречивый и знаменитый в своем городе оратор Запойкин, или хлебнувший керосина добродетелями обремененный Стрижин, не умерший только оттого что, по его словам, вел «правильную и регулярную жизнь» (VI, 68), или бдительный ловец инакомыслящих в бане «цирюльник-с» Михайло — мог бы быть охарактеризован мнением Белинского о его тесте: «Почтенный человек! Вот истинный-то представитель отсутствия добра и зла, олицетворенная пустота!»²¹. Выбирая рассказы для мемориального сборника, Чехов едва ли мог заранее познакомиться с другими включенными в него текстами. И все же странные сближения, которых даже значительно больше, чем перечислено выше, объяснимы не отнюдь случайностью.

В 1898 г. бывший редактор «Северного вестника» Б.Б. Глинский, которого Чехов знал лично, выпустил в свет обзорный труд «Виссарион Григорьевич Белинский и чествование его памяти, с пятью иллюстрациями и приложением его юношеского «Журнала поездки в Москву и пребывания в оной»». Эта книга описывает посвященные Белинскому общественные чествования в столицах и провинции: возложение венков на постамент его бюста, заседания, театральные представления и (как это было, например, в Пензе) обеды с предложением почтить вставанием «память отсутствующего Амфитриона и виновника торжества»²², с тостами за государя императора, за августейшего покровителя местного Лермонтовского общества великого князя Константина Константиновича и других, уже местных, меценатов и общественников («Тост в честь городского головы был покрыт громкими и продолжительными рукоплесканиями»²³). Очерки Глинского насыщены его собственным восторженными оценками и пересказами многочисленных статей и докладов, произнесенных как раз упомянутыми и цитированными выше Н.И. Стороженко, И.И. Ивановым, В.Е. Якушкиным, А.Н. Веселовским, Г.А. Джаншиевым, В.П. Острогорским, Н.К. Михайловским, Д.Н. Овсянико-Куликовским, М.М. Филипповым, А.Н. Пыпиным и многими другими. Здесь «славный покойник»²⁴, «светоч, зажженный рукою творца в сумерках человеческой жизни»²⁵, «сам воздвигал себе несокрушимый памятник в летописях русской художественной мысли»²⁶; здесь не было предела в славословии «учителю правды, добра и красоты»²⁷, а интеллигенцию все в том же помпезном стиле, предвосхищающем юбилейные восторги грядущего столетия, призывали быть достойной «памяти своего выдающегося вождя учителя»²⁸ и т. д.

«Три рассказа» были отосланы П.А. Ефремову в июне 1898 г., в середине июля того же года выходит в свет обзорный труд Глинского, пафос и стилистка которого позволяют судить о той атмосфере, которую Чехов должен был неминуемо почувствовать, возвратившись из Франции. В мае 1898 года, писатель попал в обстановку всероссийских чествований Белинского, бурная подготовка к которым и освещение которых весной 1898-го велась во всех заметных литературно-общественных и политических периодических изданиях. Таким образом, далекий от патетики Чехов мог легко представить себе общий тон сборника, издаваемого Ефремовым, и предложить свои «Три рассказа», вполне умышленно стремясь понизить градус мемориальной восторженности и высокопарности. Здесь можно было бы вспомнить заметку Пушкина о пародии «Англия есть отечество карикатуры»: «Всякое замечательное происшествие подает повод к сатирической картинке: всякое сочинение, ознаменованное успехом, подпадает под пародию. <...> Сей род шуток требует редкой гибкости слога...»²⁹. Замечательное общероссийское помпезное мероприятие вызвало скрытую пародию Чехова.

Недоверие Чехова к любым юбилейным торжествам и восторгам не связано с его отношением к Белинскому. Чехов оставил о нем и его трудах несколько беглых упоминаний, доброжелательную интонацию которых вряд ли могло поколебать даже раздраженное отношение к великому критику А.С. Суворина³⁰. Желание дистанцироваться от легко предугадываемой патетики большинства авторов сборника — вот что могло побудить Чехова предложить откровенно сатирические «Три рассказа» П.А. Ефремову. В этой связи уместно привести наблюдение современного исследователя: «Вопреки вере самого Чехова в науку, прогресс и факты, доброжелательное просветительство или научный интерес у его героев не бывает полностью позитивен. Человек, выступающий в любом из субжанров информативного сообщения, излагающий нужные, полезные или занимательные факты, — всегда оказывается по какой-то причине не безупречен»³¹.

Страстно преподнесенные полезные и занимательные факты, изложенные в довольно похожих друг на друга публицистических и поэтических текстах памяти Белинского, благодаря «Трем рассказам», введенным в сборник, оказываются не то чтобы небезупречными — скорее здесь возникает еще одно измерение, еще одна возможность: взглянуть на ораторов и стихотворцев немного иронично. Три чеховские рассказа — карикатурное зеркало торжественности, помпы, парадности с привкусом мертвечины, обожествления некогда бывшего не только величайшим («His name became the greatest Russian myth in the nineteenth century...»³²), но все-таки еще и по-человечески слабым, ранимым, смешным, эгоистичным — всяким — Виссарионом Белинским.

Публикация «Трех рассказов» происходит в важный для жизни Чехова момент. Как когда-то 1888-ой год, отмеченный публикацией повести «Степь», стал для Чехова переломным годом, так и теперь, десять лет спустя, в период между «Чайкой», «Дядей Ваней», с одной стороны, и «Тремя сестрами», с другой, происходит новый творческий подъем, выход на иной, особенный, уровень миропонимания.

Этот важный момент характеризуется еще и тем, что здесь по-своему сводятся счеты с критиком А.М. Скабичевским. Чехов вполне мог предполагать, что его рассказы окажутся в сборнике «Памяти Белинского» под одной обложкой с текстом Скабичевского. Основания для такого предположения были. Ведь и Скабичевский активно чествовал «неистового Виссариона»; в майском номере читаемой Чеховым «Русской мысли» (1898) он поместил статью с популярным в ту весну названием: «Памяти Белинского». Здесь, как и в прочих подобных статьях, биография великого критика излагалась в сопровождении цитат из Некрасова; сам же Белинский был представлен общественным светочем в ночи невежества: «Эта редкая великая нравственная сила влияла столь же неотразимо не на одних друзей Белинского: просвечивая в каждой строке горячих и увлекательных статей, она увлекала все русское общество, раздвигая перед ним широкие и далекие перспективы умственного и нравственного прогресса и призывала на смертельную борьбу с мраком невежества и зверства»³³.

Скабичевский, однако, не был опубликован в ефремовском сборнике, и тем не менее встреча Чехова с обличителями «шутовской» юмористики в определенном смысле состоялась. Вот что совершенно в духе Скабичевского писал публицист Л.З. Слонимский: «Господство формы над содержанием, доведенное до крайности, создает особый тип писателей, у которых нет ничего за душой, кроме бойкого пера, свободно гуляющего по бумаге. Поворотливый острый язык действует без всякого контроля; он не нуждается ни в знаниях, ни в логике, ни в здравом смысле и подчиняется исключительно стремлению к дешевым внешним эффектам. Такие писатели могут легко приобрести популярность; но эта популярность остается столь же мимолетною, как и те остроты и словечки, на которых она держится. Ежедневная печать предъявляет постоянный спрос на людей, умеющих лучше и живее писать, чем думать. Завлекая в свой круговорот молодые умы и таланты, она перерабатывает их в известном духе, разменивает на мелочи их творческую силу и постепенно обрекает их на бесплодие. Кто раз попал в газетную журналистику и увлекся ее соблазнами, тот редко уже сохраняет способность к самостоятельной умственной работе; он незаметно делается жертвою писательства, в котором слово предшествует мысли»³⁴. Это суждение основательно, но не безусловно. Ведь «осколочные» «Три рассказа», Чеховым подобранные для сборника в честь Белинского, обнаруживают глубокие и подчас причудливые связи зрелого писателя с литературной и общественной средой его времени, оглядывающейся на собственное культурно-историческое наследие.

Чехов в 1898 г. возвращается к эстетике «Стрекозы» и «Будильника»; последняя, тринадцатая, миниатюрная коллекция «Три рассказа», как и первая, «Шалость», образуют замкнутый круг и обретают в новом литературном и общественном контексте неожиданно новое значение. Реставрация «осколочной» литературы в период работы над маленькой трилогией является обновлением старых ресурсов. Плоские персонажи и анекдотические ситуации в 1898 г. смогли дать дополнительные комические грани для рождавшейся в тот момент особенной психологической прозы — маленькой трилогии, ставшей единственным чеховским полнокровным циклом. Кроме того, расположение рассказов в виде триптиха здесь, в «Сборнике памяти В.Г. Белинского», предвосхищает структуру маленькой трилогии. Двенадцать циклостремительных книжек плюс подборка рассказов для сборника «Памяти Белинского» образуют мега-сборник из тринадцати частей. В нем начальная «Шалость» (1882) и финальный триптих («Оратор» — «Неосторожность» — «В бане») являются «осколочным» обрамлением довольно «сумеречной» и «хмурой» основной части мега-сборника. «Центром симметрии» в таком случае будет седьмой сборник «Детвора», в котором более, чем в других коллекциях рассказов, присутствует прием остранения. Новый, во многом детский, то есть естественный, взгляд на мир давал и дает возможность говорить о чеховской екклезиастической объективности, надмирности, заметной не всегда, но во многих рассказах. Все двенадцать сборников плюс подборка «Три рассказа», затем «Чайка» с ее отсутствием авторской позиции в оценке персонажей и «Дядя Ваня» — пьеса, где самые разные герои безоглядно, как Иван Иваныч в «Крыжовнике», жаждут потрясений, где появляются люди в футляре («Жарко, душно, а наш великий ученый в пальто, калошах, зонтиках и в перчатках» — XII, 66) подготовили создание единственного чеховского цикла — маленькой трилогии.

Примечания

1. Памяти В.Г. Белинского: Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов. С 3 фототипиями / Изд. Пензенской общественной библиотеки им. М.Ю. Лермонтова. М., 1899.

2. См., например: «Почин: Сборник общества любителей российской словесности на 1895 год» с чеховским рассказом «Супруга»; собранные М. Васильевым «Сказки жизни и природы» (М., 1899) с рассказом «Белолобый»; «Памяти Гаршина» (СПб., 1889) с рассказом «Припадок»; альманах «Северные цветы» (М., 1901) с рассказом «Ночью»; «На трудовом пути: Литературно-художественный сборник к 35-летию литературно-педагогической деятельности Д.И. Тихомирова» (М., 1901) с «Рассказом старшего садовника»; сборник товарищества «Знание» за 1903 год (СПб., 1904) с «Вишневым садом» и другие.

3. А.П. Ефремов — друг Белинского, Станкевича и Грановского, отец П.А. Ефремова, редактора сборника «Памяти В.Г. Белинского».

4. Памяти В.Г. Белинского. С. XXXIX.

5. Речи были произнесены 8 апреля 1898 г. на посвященном памяти Белинского торжественном собрании Общества любителей российской словесности.

6. Памяти В.Г. Белинского. С. 116.

7. Там же.

8. Из письма к М.П. Чеховой от 28 марта (9 апреля) 1898 г. из Ниццы.

9. «У меня в столе справа, в среднем ящике есть вырезка из «Осколков», рассказ «Ошибка» (кажется)» (Там же).

10. См.: П. VI, 636 (примеч. В.Б. Катаева).

11. Стороженко Н.И. Памяти Белинского // Памяти В.Г. Белинского. С. 1.

12. Якушкин В.Е. Белинский, его друзья и враги // Памяти В.Г. Белинского. С. 35.

13. Стороженко Н.И. Памяти Белинского. С. 2 (курсив мой. — В.Ш.).

14. Там же. С. 7 (курсив мой. — В.Ш.).

15. Иванов И.И. Белинский как русский культурно-исторический тип // Памяти В.Г. Белинского. С. 10—11 (курсив мой. — В.Ш.).

16. Письма Белинского к жене. 1846 // Памяти В.Г. Белинского. С. 138.

17. Михайловский Н.К. Кое-что о г-не Чехове // А.П. Чехов: Pro et Contra. С. 337.

18. Стороженко Н.И. Памяти Белинского. С. 2.

19. Иванов И.И. Белинский как русский культурно-исторический тип. С. 9—10.

20. Там же. С. 10.

21. Письма Белинского к жене. 1846. С. 121.

22. Глинский Б.Б. Виссарион Григорьевич Белинский и чествование его памяти, с пятью иллюстрациями и приложением его юношеского «Журнала поездки в Москву и пребывания воной». СПб., 1898. С. 74.

23. Там же. С. 89.

24. Там же. С. 80.

25. Там же. С. 81.

26. Там же. С. 98.

27. Там же. С. 103.

28. Там же. С. 106 (курсив мой. — В.Ш.).

29. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1949. Т. 11. С. 118.

30. См.: Суворин А.С. «Горе от ума» и его критики // «Горе от ума», комедия в четырех действиях А.С. Грибоедова. СПб., 1886. С. XXXV, XLV, LI.

31. Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. С. 86—87.

32. Berlin I. Vissarion Belinsky // Russian Thinkers. London, 1994. P. 152.

33. Скабичевский А.М. Памяти Белинского // Русская мысль. 1898. № 5. С. 11.

34. Слонимский Л.З. Профессия писателя // Памяти Белинского. С. 393—394.