Насыщенность маленькой трилогии реминисценциями уже была замечена. «В «маленькой трилогии» встречаются не только имена Пушкина, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, разных там Боклей, но и обилие скрытых цитат и литературных аллюзий. Даже сам Беликов — это до известной степени вариации на темы Салтыкова-Щедрина, а его «подколесинские» колебания по поводу женитьбы да колоритные хохлы Коваленки легко воспринимаются в гоголевском ключе. Гоголевские и щедринские аллюзии очевидны и в рассказе о Чимше-Гималайском. Принято говорить, что нужно только три аршина земли — реминисценция из рассказа Толстого «Много ли человеку земли нужно». А мечта есть собственные щи — скрытая цитата из «Евгения Онегина» («Да щей горшок, да сам большой»1). В конце своего рассказа о брате Иван Иваныч еще раз цитирует Пушкина, на этот раз называя его. Впрочем, и его итоговое счастья нет, и не должно его быть пристрастно перефразирует знаменитую строку Пушкина. А недоверчивое отношение к зрелищу счастливого семейства, сидящего вокруг стола и пьющего чай, может быть соотнесено, например, с финалом «Гробовщика» (прочитанного без юмора). Разглагольствования Николая Иваныча о народе воскрешают в памяти Фому Опискина, а страстный монолог Ивана Иваныча о счастливых и несчастных звучит эхом голосов целого ряда персонажей Достоевского. Тургеневским героем, нерешительным в любви, задающим себе обезоруживающие, расслабляющие вопросы, предстает Алехин. В его рассуждениях встречается прозрачный намек на иной тургеневский тип — на Инсарова: Другое дело, если б у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины... В то же время укладом своей жизни, хозяйственной деятельностью, чистосердечием своим он несколько напоминает Константина Левина. Анна Алексеевна же выглядит, так сказать, несостоявшейся Анной Карениной. Здесь имеется целый ряд перекличек: немалое сходство Лугановича с Карениным (даже в такой частности, как приметные уши, обращающие на себя внимание Алехина), поездки Анны в другой город к сестре, развивающаяся раздражительность, нервозность героини; а расставание Анны с Алехиным по месту действия ассоциируется с началом любовной истории Анны и Вронского. Подобные наблюдения могут быть умножены. Они не самодельны: выявляемое сгущение реминисценций позволяет нам сказать, что три самостоятельных «рассказа в рассказе» не только вступают в диалогические отношения между собой, но и вовлечены в контекст «большого диалога» русской культуры»»2. Разумеется, подобные наблюдения, как замечено выше, могут быть умножены. И более того, есть основания считать, что не только взаимодействуют между собой каждая из частей трилогии, есть и своего рода диалог цитат3.
В «Крыжовнике» Иван Иваныч неточно цитирует пушкинского «Героя»: «Тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман» (X, 61). Читатель, на которого Чехов, по его словам, рассчитывает (П. IV, 53), легко может восстановить исходную цитату:
Поэт
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! — Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман...
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран...4
Рассказчик Иван Иваныч, искажает строки пушкинского «Героя»5, не заканчивает строфу, лишая цитируемое контекста, а персонажа своей новеллы, своего брата Николая Ивановича, — сердца, многообразных человеческих свойств, то есть страданий, человечности, окрашивает его образ в комические тона6. Искаженное пушкинское слово сталкивается с подлинной строфой из «Героя», и это приводит к сопоставлению двух картин мира: 1) люди любят обманывать себя; 2) все неочевидно в жизни, но ясно одно: бессердечие — зло. Заменяя «мне» на «нам», Иван Иваныч тем самым еще и приближает им рассказанное и к себе, и к героям-слушателям, и к читателю, в то время как «правды свет», по всей видимости, исходит все-таки от автора, а не от героя-повествователя.
Рассказ Ивана Иваныча о своем брате и сделанные им выводы не становятся истиной в последней инстанции, хоть и претендуют на это («Рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина» — X, 64) — так же и спор Поэта и Друга у Пушкина не приводит к победе кого-либо из них. «Разорванный на два несводимых мироощущения, на две отрицающих друг друга точки зрения, художественный мир стихотворения обретает единство в какой-то иной, не выраженной непосредственно позиции. Поиск этой авторской позиции, той основы, на которой объединяются противоречивые факты и суждения, становится неизбежным путем интерпретации текста»7. Это суждение О.С. Муравьевой о пушкинском стихотворении поневоле хочется сопоставить со словами В.М. Марковича: «Чеховский текст строится так, что в нем затруднен любой оценочный подход к изображаемому: у читателя всегда есть основания для сомнении в правомерности своей позиции»8.
В первой части трилогии упоминается имя влиятельнейшего в России, начиная с 60-х годов XIX века, английского философа Генри Томаса Бокля (1821—1862). «Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку, поглядел на луну и потом уже сказал с расстановкой: «Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева9, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть»» (X, 45). То, что «учителя <...> народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине» (X, 44) — первым говорит Буркин. Вторя ему, Иван Иваныч вспоминает еще и Бокля. Этот автор отозвался в монологах рассказчика в «Крыжовнике»: и настроения Ивана Иваныча, и обороты его речи частично напоминают Бокля. Бокль писал: «Таким образом, во Франции все было устремлено к одному результату, все указывало на близость жестокой, ужасной борьбы. Дух настоящего должен был вступить в бой с духом прошедшего и окончательно решить, может ли французский народ освободиться от цепей, в которых его так долго держали, или же ему суждено, не достигнув цели, еще глубже погрязнуть в том постыдном рабстве, которое даже в самые блестящие периоды политической истории Франции должно было служить предостережением и уроком для всего цивилизованного мира»10. Между этим пассажем и чеховским текстом, вероятно, имелось, так сказать, переходное звено — глава «У наших» в романе «Бесы». Достоевский, хорошо знакомый со знаменитой книгой Бокля и с тревожным вниманием относившийся к любой, французской или современной ему российской, радикальной идее, передал революционную, на словах подчас привлекательную, фразеологию: «...срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку»11. Или: «...потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте, или на всех парах через болото?»12. Ср. у Чехова: «Во имя чего ждать, я вас спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не всё сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет его илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки, во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!» (X, 64). В обоих случаях утверждается, что борьба есть благо, будущее — лучезарно, прошлое — это болото, то есть рабство. Процитированные слова Бокля завершают в «Истории цивилизации в Англии» главу XIII, которая предваряет и подготавливает следующую и последнюю в первом томе главу «Ближайшие причины Французской революции, начиная с половины XVIII столетия». Историк и философ Бокль, не являясь сторонником Великой Французской революции, понимает ее природу и объясняет ее множеством культурных и психологических причин. Можно гадать, читал ли Иван Иваныч труды этого английского историка и философа, если он говорит про «разных там Боклей». Но, как минимум, что-то слышал, пролистывал, запоминая фразы, которые вне контекста и в вольной интерпретации начинают звучать угрожающе. В знакомой Чехову книге Бокля «Влияние женщины на успехи знания»13 говорится, разумеется, о женщине (на что в далеком от политкорректности и по-базаровски резком письме к брату и обратил внимание двадцатитрехлетний медик14), но также и о борьбе, битве, схватке с «силами природы». И вот это-то мотив изменения окружающего мира и созвучен мыслям Ивана Иваныча. «Факты, как факты, не имеют никакой ценности; это просто куча бесполезного хлама. <...> и действительное знание заключается не в знакомстве с фактами, которое делает человека просто педантом, а в употреблении фактов, которое делает человека философом»15. Это игнорирование фактов вполне объясняет сотворение воображаемого мира, где сам его создатель философствующий Иван Иваныч — исключительное существо, отделенное от людской массы презрением к ней и отвлеченными от жизни глобальными грезами о деятельности его свободного духа в пространстве всего земного шара.
Итак, Бокль для рассказчика в «Крыжовнике» — источник фраз о прошлом, о будущем, о борьбе и оправдание того, что любой факт может быть выведен из контекста, включен в теорию и работать на нее. Не представляется возможным точно узнать, насколько важен Бокль для самого Чехова в 1898 году, когда в маленькой трилогии оформляется трудно уловимая читателем, но все же явно существующая система авторских ценностей16. Но в ней, в чеховской философии жизни, есть некий отклик на размышления Бокля. В главе «Ближайшие причины Французской революции, начиная с половины XVIII столетия» говорится о стремлении «предпочитать происходящее извне тому, что происходит изнутри, и таким образом возвеличить материю за счет духа...»17. То же стремление характеризует героев-рассказчиков Чехова, которые объясняют жизненные неприятности внешними обстоятельствами. Конечно, не один только Бокль думал об этом. В данном случае его имя служит скорее символом того умственного направления, под несомненным влиянием которого находятся чеховские персонажи в их желании предпочесть духу материю, пренебречь опытом прошедшего в угоду сиюминутным интересам современности. Например, Буркин считает, что его коллега — могущественный носитель несокрушимого зла («он давил нас всех» — X, 44), а когда он вспоминает, что Беликов «всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни» (X, 43), то тем самым повторяет описанных Боклем французов, которые в преддверии революции «стали пренебрегать изучением древних языков, и следовательно, убавилось еще одно звено, связывающее настоящее с прошедшим»18. Иван Иваныч несчастлив и сетует на то, что он стар, не годен «для борьбы, <...> неспособен даже ненавидеть» (X, 64). Молодость, ненависть и борьба — непременные спутники деконструктивного сознания — это то, чего, по словам Иван Иваныча, ему недостает.
И вот тут, кроме авторитетного в России с шестидесятых годов девятнадцатого века Бокля, возникает еще одно крайне важное для понимания человека рубежа XIX—XX веков имя — Фридрих Ницше. Это имя не упоминается в трилогии, но философия Ницше, с благосклонным интересом и некоторым сомнением воспринятая Чеховым19, ощущается в рассматриваемых рассказах то в словах персонажей, то порой и в авторском отношении к жизни. Вот, например, предположительный источник слов Ивана Иваныча о борьбе и молодости: «Нужно вернуться к здоровью, веселью, молодости, силе», — утверждается в переводной статье «Вагнер и вагнерианцы Фридриха Нитше (Friedrich Nietzsche: «Der Fall Wagner»)», опубликованной в приложении к суворинской газете «Новое время»20. Вероятно, по этому изданию, замечает Н.И. Гитович, «Чехов познакомился с произведениями Ницше» (П. VI, 395). Опубликованную в 1899 году книгу «Так говорил Заратустра» в переводе С.П. Нани Чехову присылала в Ялту В.Ф. Комиссаржевская, которая просила написать на это, ей посвященное переводчиком издание, благожелательную рецензию. Чехов в ответном письме от 19 января 1899 года за книгу, которую «прочел с удовольствием» (П. VIII, 27), благодарил, но просьбу отклонил21. Удовольствие от чтения могло быть связано и с тем, что иные из высказываний этой книги хотя бы частично созвучны чеховским взглядам на творчество22 и в еще большей мере настроениям русской интеллигенции конца XIX века. Настроения эти не обязательно могли быть ницшеанскими, но они очень часто связаны были с именем немецкого философа.
Обозреватель «Библиографического отдела» (Русская мысль. 1898. № 5. С. 191) — по всей видимости, это сам В.А. Гольцев — в обзоре книжных новостей упоминает издания, связанные с именем Ницше. Например: «Конечный вывод г. Щеглова23 тот, что лучшие люди не пойдут ни по пути гр. Толстого, ни по пути Нитцше, а изберут «наиболее верный, прямой, средний путь гармонического соединения идеи человеческой личности с интересами общества»»24. Особый интерес для рецензента представляет собой последняя новинка — книга А. Риля и Г. Зиммеля25. А. Риль пишет о Ницше как о «тоскующем и нежном разрушителе обычной морали», к которому «нельзя применять обыкновенных мерил»26. Рецензентом сочувственно цитируется Г. Зиммель, который «находит, что нет смысла опровергать Нитцше общепринятою моралью»27. Разумеется, сторонники общепринятой морали имели что сказать и о популярном немецком философе, и о его литературном последователе — Максиме Горьком. Так, например, в Библиографическом отделе «Русской мысли» в июльских и августовских номерах за 1898 г. есть подробный, без апологетики, критический разбор «Вареньки Олесовой» и рецензия на сборник «Очерки и рассказы». Интересен тот факт, что «Русская мысль» публикует Чехова, а рецензирует Горького. Горький понятен, абсолютно вроде бы нов, жадно востребован читателем. Перефразируя Мережковского, заметившего, что «Чехов и Горький русской интеллигенции как раз по плечу» в отличие от Толстого и Достоевского28, можно сказать, что интеллигентным героям маленькой трилогии по плечу произведения не Чехова, а Горького, начитавшегося Ницше.
Настроения, созвучные ницшеанству, активно набирали силу в России, о чем том же 1898 году Н.К. Михайловский писал: «У нас пока еще нет этого увлечения, да и Ничше мало известен, хотя мне уже не раз случалось наблюдать там и сям следы его влияния. Но мы живем умственными эпидемиями и, быть может, следующею же эпидемией будет ницшеанство. <...> Он <Ницше. — В.Ш.> нащупал или угадал некоторые подлинные пульсы современной жизни»29. Эти «пульсы» ощутимы в словах Ивана Иваныча, если и не читавшего Ницше или Горького, то уже готового к их восторженному восприятию30. Ницшеобразные высказывания персонажей чеховской трилогии (романтический протест против примиренности с обыденностью, с утомительным здравым смыслом) переходят из рассказа в рассказ и образуют своего рода систему. В «Человеке в футляре» Иван Иваныч видит и себя, и окружающих в «футляре»: «То-то вот оно и есть, — повторил Иван Иваныч. — А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?»; «Видеть и слышать, как лгут, <...> и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!» (X, 53—54).
Известное высказывание: «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» (X, 58), являются не только, как было много раз замечено, полемикой с Толстым, но также соотносимо с откровениями Заратустры: «Да, братья мои! <...> Лишь своей воле покорен свободный дух! Свой мир создает отрешившийся от мира»31 (из главы «О трех превращениях»). Разумеется, словесная формула «свободный дух» не является изобретением Ницше. Заслуживает внимания лишь то, что в том и другом случаях речь идет о своеволии, о претензии владеть «земным шаром» и презрении к миру тех, кто не понимает дерзаний «свободного духа». Дело не в прямом влиянии Ницше на Чехова. И хотя «Заратустра» был прочитан автором маленькой трилогии через полгода после ее публикации, но очевидно, что многое уже было у интеллигенции на слуху (см. выше рассуждение Н.К. Михайловского). Поэтому естественно предположить, что герой-рассказчик в «Крыжовнике» — стихийный ницшеанец, агрессивный мечтатель, возможно, читатель Горького.
Произнося свой знаменитый монолог, Алехин говорит: «...и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе» (X, 74). Мысль героя вполне ницшеанская: «Зигфрид и Брунгильда; таинство свободной любви, гибель устарелой морали»32. И не то чтобы вагнеровско-ницшеанской Брунгильде подобна Анна Алексеевна Луганович, а Зигфриду — тайно влюбленный Павел Константинович Алехин, но в мечтах последнего «отказ от устарелой морали», безусловно, ощущается. Ветеринарный врач Иван Иваныч и помещик Алехин в этих высказываниях — стихийные ницшеанцы. Первый презирает общество и вообще всю русскую жизнь в ее общем ровном течении, второй — общепринятые этические нормы.
Кое-что из того, что пишет Ницше о Вагнере, могло быть не только с внимательной симпатией прочитано и не только передано героям, но, быть может, и усвоено самим Чеховым. Характеризуя музыку Вагнера, Ницше указывает, что «она пленила немецких юношей, загадочностью приемов, полихромностью идеала и щедростью в символике, своим неопределенным и ширококрылым полетом среди облаков и туманных образов; он вечно в пространстве, тут, там, везде, нигде»33. В известных по письмам Чехова декларациях творчества подобных по смыслу или стилю слов нет, но похожие пассажи есть в некоторых описаниях чеховской прозы, данных его современниками34. Тут важно заметить и то, что писавшие о Чехове сравнивали его или его героев с самыми разными западноевропейскими авторами, при этом «неожиданно частотным оказалось в статьях имя Ницше (Андреевич, Ляцкий, Булгаков, Айхенвальд, Воровский и др.)»35. Надо заметить, что из перечисленных авторов только Е.А. Ляцкий вскользь упоминает немецкого философа применительно к «Человеку в футляре». Современные литературоведы, обращаясь к теме «Ницше и Чехов» маленькой трилогии не касаются36. Исключение составляет упомянутая выше статья Н.В. Капустина «О концепции прошлого у Чехова и Ницше: точки соприкосновения».
Примечания
1. Эти слова принадлежат Антиоху Кантемиру («На человеческое злонравие вообще. Сатир и Периерг»), а не Пушкину, но это не меняет главной мысли вышеприведенного пассажа: трилогия вбирает опыт предшествующей литературы, она насквозь цитатна.
2. Тюпа В.И. Анализ художественного текста. С. 201—202.
3. Диалог классических цитат в предшествующем трилогии рассказе «Ионыч» рассматривался в исследовательской литературе (см.: Кузичева А.П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова // Чеховиана: Чехов и Пушкин. С. 60); Смирнов А.А. Романтика Пушкина и антиромантизм Пушкина // Там же. С. 97—100; Иванова Н.Ф. К поэтике чеховской прозы // Там же. С. 110—112; Старцев напевает «Элегию» Дельвига и с мелким, но существенным изменением пушкинскую «Ночь». В первом стихотворении — страх перед любовью, во втором — восторженное упоение объектом любви (не «мой голос для тебя...», а даже «твой голос для меня...»). То, что позднее соединит Блок в строфе: «и отвращение от жизни, и к ней безумная любовь» — здесь сосуществует в пределах одной души. Цитатный фон в «Ионыче» значителен и в то же время по взаимоотношению с основным текстом прост. Цитатный фон в маленькой трилогии много сложнее.
4. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 3 (1). С. 251—253.
5. Подробнее о жизни цитаты: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман» — в обыденной речи, в периодике и в произведениях Добролюбова, Писарева, Достоевского, цитировавших Пушкина точно, или у Лескова, Блока, Цветаевой, цитировавших неточно: тьмы низких истин НАМ дороже вместо «МНЕ ДОРОЖЕ» — см.: Мокиенко В.М., Сидоренко К.П. Словарь крылатых выражений Пушкина. СПб., 1999. С. 613—614. Наблюдения, приведенные в этой книге, лишь фиксируют употребление слов Пушкина разными авторами. Представляется и возможным, и необходимым выяснить роль крылатой фразы в широком контексте каждого из произведений, где она цитируется, как, например, в случае с «Крыжовником» и всей трилогией.
6. «Комическое для полного своего действия требует как бы кратковременной анестезии сердца» (Бергсон А. Смех / Пер. с французского И. Гольденберга. М., 1992. С. 12). «Сущность карикатуры определялась неоднократно и определилась убедительно и правильно. Берется одна частность, одна деталь; эта деталь преувеличивается и тем обращает на себя исключительное внимание, тогда как другие свойства того, кто подвергается окарикатуриванию, в данный момент вычеркнуты и не существуют» (Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. М., 2002. С. 66).
7. Муравьева О.С. «Герой» // Звезда. 1999. № 1. С. 238.
8. Маркович В.М. Пушкин, Чехов и судьба «лелеющей душу гуманности». С. 32.
9. Актуальный для русской интеллигенции еще с шестидесятых годов XIX века вопрос о человеке и «среде» остается открытым для Чехова, но решенным для его героев-рассказчиков в маленькой трилогии. Здесь неизбежна оглядка на Тургенева и Щедрина в их влиянии на Чехова. Но эта частично исследованная тема в пределах данной главы может быть намечена лишь контурно. Вкратце: традиция тургеневской психологической прозы ощущается в ткани авторского повествования; щедринский гротеск (по Катаеву — гоголевско-щедринский) — ближайший источник карикатурных персонажей внутренних новелл.
10. Бокль Г.Т. История цивилизации в Англии. С. 406.
11. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 314.
12. Там же. С. 316.
13. Бокль Г.Т. Влияние женщины на успехи знания. СПб., 1864.
14. См. письмо к Ал.П. Чехову от 17 или 18 апреля 1883: «Бокль говорит, что она (женщина. — В.Ш.) дедуктивнее... и т. д. Но я не думаю. Она хороший врач, хороший юрист и т. д., но на поприще творчества она гусь. Совершеннейший организм — творит, а женщина ничего еще не создала. Жорж Занд не есть ни Ньютон, ни Шекспир. Она не мыслитель» (П. I, 65).
15. Бокль Г.Т. Влияние женщины на успехи знания. С. 6—7.
16. То, о чем Горький писал в «Литературных заметках» (Нижегородский листок. 1900. № 29, 30 января): «У Чехова есть нечто большее, чем миросозерцание...» (Ле Флеминг Ст. Господа критики и господин Чехов. С. 199).
17. Бокль Г.Т. История цивилизации в Англии. Т. 1. С. 420.
18. Бокль Г.Т. История цивилизации в Англии. Т. 1. С. 453.
19. См. Письмо к Суворину от 25 февраля 1895 года: «С таким философом, как Нитче, я хотел бы встретиться где-нибудь в вагоне или на пароходе и проговорить с ним целую ночь. Философию его, впрочем, я считаю недолговечной. Она не столь убедительна, сколь бравурна» (П. VI, 29). Это письмо упомянуто С.Г. Бочаровым в эссе «Чехов и философия»: «Ницше в конце концов нашел себе место у Чехова в сообщении помещика с гоголевской фамилией <...>, что этот громадного ума человек в своих сочинениях советует фальшивые бумажки делать, — и положению философии в чеховском мире, в общем эта реплика соответствует» (Бочаров С.Г. Филологические сюжеты. М., 2007. С. 330). Это соображение хотелось бы уточнить. Дело в том, что не только Симеонов-Пищик из «Вишневого сада», а целый ряд персонажей хоть и не упоминают Ницше, но утверждают, тем не менее, нечто в духе его философии.
20. Новое время. 1894. № 6525, 30 апреля. С. 2.
21. «Я огорчен, Вера Федоровна: Вы задали мне неразрешимую задачу. Во-первых, я во всю жизнь мою никогда не писал рецензий, для меня это китайская грамота, во-вторых, я не пишу в «Новом времени»» (П. VIII, 27).
22. Например: «...смеюсь над каждым мудрецом, который сам не осмеивал себя» (Нитцше Ф. Так говорил Заратустра. Девять отрывков в переводе С.П. Нани. СПб., 1899. С. IX); «Не вежливо, не умно заранее отнимать у читателя возможность легких возражений. Очень вежливо и очень умно представить читателю самому высказать квинтэссенцию нашей мудрости» (Там же. С. XI).
23. Щеглов В.Г. Граф Лев Николаевич Толстой и Фридрих Ницше. Ярославль, 1887.
24. Там же. С. 243.
25. Риль А., Зиммель Г. Фридрих Нитцше: I. Художник и мыслитель II. Этико-философский силуэт / Пер. с немецкого Н. Южина. Одесса, 1898.
26. Там же. С. 160.
27. Русская мысль. 1898. № 5. С. 190.
28. Мережковский Д.С. Чехов и Горький // А.П. Чехов: Pro et Contra. С. 692.
29. Михайловский Н.К. Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 8: Статьи из «Русского богатства» 1895—1898 гг. С. 806.
30. «Итак, можно найти много общности в мышлении русского писателя и германского философа. Но лучше говорить о духе времени, чем о непосредственном влиянии Ницше на Чехова» (Хехт Д. Чехов и Фридрих Ницше: Дух времени или влияние? // Чехов и Германия. М., 1996. С. 122).
31. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Девять отрывков в переводе С.П. Нани. С. 55.
32. Вагнер и вагнерианцы Фридриха Нитше (Friedrich Nietzsche: «Der Fall Wagner») // приложение № 174 к газете «Новое время». 1894. № 6539, 14 (26) мая. С. 6.
33. Там же.
34. Среди них, например, опубликованная в «Русских ведомостях» (1890. № 104) статья Н.К. Михайловского «Об отцах и детях и о г-не Чехове» (см.: А.П. Чехов: Pro et Contra. С. 91).
35. Сухих И.Н. Сказавшие «Э!»: Современники читают Чехова // А.П. Чехов: Pro et Contra. С. 43.
36. См.: Хехт Д. Чехов и Фридрих Ницше: Дух времени или влияние? // Чехов и Германия. М., 1966. С. 122—126; Себина Е. Чехов и Ницше: Проблемы сопоставления повести А.П. Чехова «Черный монах». Там же. С. 126—136; Быкова М. Философия Ницше и «массовое сознание» русского интеллигента в творчестве Чехова 90—900-х годов. Там же. С. 136—139.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |