Определение источников маленькой трилогии, скрытых и явных цитат, реминисценций, аллюзий и ассоциаций неизбежно выводит на проблему круга чтения Чехова в год, предшествующий созданию этого произведения. Многое открывает переписка, охватывающая жизнь в Мелихово, во Франции и снова в Мелихово. В этих разнообразных по адресатам и интонациям, от шуточных до беспримесно серьезных, письмах упомянуто множество авторов и периодических изданий, в основном русских и французских, часть которых не могла не повлиять хотя бы косвенно на творчество Чехова и на маленькую трилогию в частности. Из авторов прежде всего обращают на себя внимание Морис Метерлинк, Лев Толстой, Эмиль Золя, Вольтер и Максим Ковалевский1.
12 июля 1897, еще находясь в Мелихово, Чехов пишет А.С. Суворину: «Читаю Метерлинка. Прочел его «Les aveugles», «L'intruse», читаю «Aglavaine et Selysette». Все это странные, чудные штуки, но впечатление громадное, и если бы у меня был театр, то я непременно бы поставил «Les aveugles». Тут кстати же великолепная декорация с морем и маяком вдали. Публика наполовину идиотская, но провала пьесы можно избежать, написав на афише содержание пьесы, вкратце конечно; пьеса-де соч. Метерлинка, бельгийского писателя, декадента, и содержание ее в том, что старик проводник слепцов бесшумно умер, и слепые, не зная об этом, сидят и ждут его возвращения» (П. VII, 26). В данном случае важно не то, чем пьеса «Слепые» сама по себе является (у Метерлинка слепые знают, что их проводник Священник умер), а то, как ее интерпретирует Чехов. В его пересказе пьеса Метерлинка сводится к тому, что люди грезят о превратившемся уже в призрак наставнике, о фантоме счастья и решении их проблем, которое должны принести внешние силы. Это написанное незадолго до отъезда во Францию письмо перекликается с другим, тому же адресату (4 (16) января 1898 г., Ницца), где Чехов еще достаточно миролюбиво объясняет Суворину свою позицию в деле Дрейфуса и делится впечатлением от чтения первых пяти глав трактата Толстого «Что такое искусство?»: «Говорить об искусстве, что оно одряхлело, вошло в тупой переулок, что оно не то, чем должно быть, и проч. и проч., это всё равно, что говорить, что желание есть и пить устарело, отжило и не то, что нужно. Конечно, голод старая штука, в желании есть мы вошли в тупой переулок, но есть всё-таки нужно и мы будем есть, что бы там ни разводили на бобах философы и сердитые старики» (П. VII, 144). Вполне очевидно, что слепая вера в какого бы то ни было авторитетного лидера — Священника, как у Метерлинка, или, как в данном случае, «сердитого старика», открывающего глаза человечеству на то, как ему жить и что ему думать, была, безусловно, чужда Чехову. Но в этом письме интересно то, что его заключительный пассаж обращен и к самому Суворину, история острых разногласий с которым по делу Дрейфуса хорошо известна. Слова Чехова полемичны по отношению к нововременским антисемитским публикациям: «Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Зола благородная душа, и я (принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков) в восторге от его порыва. Франция чудесная страна, и писатели у нее чудесные» (П. VII, 143). Через месяц полемика с Сувориным достигла высшей точки раздраженности. В письме к А.С. Суворину от 6 (18) февраля 1898 г. Чехов говорит о массовом затмении умов: общество ищет источник своих бед не в себе самом, в неких личностях или внешних силах: «Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: «Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм» Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты — это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство. Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть. <...> Я знаком с делом по стенограф<ическому> отчету, это совсем не то, что в газетах, и Зола для меня ясен. Главное, он искренен, т. е. он строит свои суждения только на том, что видит, а не на призраках, как другие» (П. VII, 167).
Как раз таким призраком — внешней вредоносной силой — становится для рассказчика окарикатуренный им учитель древних языков Беликов, на которого возложена ответственность за удушливую атмосферу в гимназии и во всем городе. Рассказ на французском материале для Чехова был невозможен, но новые впечатления и сильные потрясения дали импульс творчеству. «Я умею писать только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично» (П. VII, 122 — письмо к Ф.Д. Батюшкову, 15 (27) декабря 1897 г. Ницца).
Дело Дрейфуса с реакцией на него и французов, и соотечественников стало для Чехова потрясением, заставившим по-новому взглянуть и на русскую интеллигенцию. «После восьми месяцев, проведенных во Франции, в возбуждении от дела Дрейфуса, Чехов вернулся на родину, и результатом этого нового возмужания, и гражданского, и художнического, стал «Человек в футляре»»2. Во второй части трилогии Иван Иваныч Чимша-Гималайский возводит мысленные замки на песке, думает о чем-то общечеловеческом, неопределенном, грезит о навсегда ушедшей молодости, о пригодности для «борьбы» и сожалеет о неспособности ненавидеть. Носители зла для него — то родной брат, то обвиняемое им во всех грехах население уездного города. Дело Дрейфуса, как было уже не раз замечено, нашло отзвук и в рассказе «О любви». «В деле поджигателей обвинили четырех евреев, признали шайку и, по-моему, совсем неосновательно. За обедом я очень волновался, мне было тяжело... (X, 69). Почетный мировой судья Алехин позволяет товарищу председателя окружного суда Лугановичу если не убедить себя, то надежно успокоить. Тем самым Алехин растворяется в большинстве читателей, которым, как во времена Чехова, так и теперь, конформизм знаком не понаслышке. Получается, что футляр — совершенно обычная и потому привычная форма человеческого существования. И одно из свойств такого существования — это «футлярные соображения» (X, 44), то есть желание видеть источник своих несчастий в других людях. Ясность общественной позиции Э. Золя позволила ему не поддаться общественному гипнозу, не поверить в «ужасные откровения» и «бредовые домыслы и фантазии»3 лжесвидетелей. Эта прямота и честное желание доверять фактам, а не гипнотической и потому часто заманчивой лжи, в маленькой трилогии формирует авторское, правда, не ораторски, не публицистически выраженное мнение, не совпадающее с рассуждениями очень выразительно высказывающихся и даже злословящих героев-рассказчиков.
Из многих книг, отправленных Чеховым из Франции в Таганрогскую библиотеку, он удержал на время вольтеровский «Трактат о веротерпимости в связи со смертью Жана Каласа» (см. письмо П.Ф. Иорданову от 9 (21) марта 1898 — П. VII, 181). В самом начале этого трактата, рассказывается об огульном обвинении, напоминающем ситуацию с делом Дрейфуса, когда «ни в чем не повинный отец семейства оказывается жертвой ошибки, низменных страстей или фанатизма, если у обвиняемого нечем защищаться, кроме собственной добродетели, если те, кто властен над его жизнью, не рискуют ничем, кроме опасности совершить ошибку...»4. Чехов мог видеть в этом трактате и то, что было созвучным острым современным темам и некоторые утверждения о природе творчества, которые ему были близки. Слова, завершающие пятую главу трактата: «Прошу беспристрастного читателя взвесить все эти истины, углубить, исправить их. Внимательные читатели, которые обмениваются мнениями, всегда идут в своих мыслях дальше автора»5 — созвучны, с одной стороны, чеховским декларациям о читательском сотворчестве, с другой же, конкретно структуре маленькой трилогии. Именно здесь, и только здесь, у Чехова не только слушатели, герои-слушатели (Иван Иваныч в первой части, Буркин и Алехин во второй, Иван Иваныч и Буркин в третьей), но и читатели всегда идут в своих мыслях дальше рассказчика.
Несмотря на правоту пушкинского импровизатора, утверждавшего, что «всякий талант неизъясним», все-таки с некоторой долей вероятности можно догадываться о путях формирования писательского замысла, приведшего к созданию маленькой трилогии. Вернувшись из Франции в Мелихово Чехов начал писать «Человека в футляре» для журнала «Русская мысль»: «Моя машина уже начала работать» (П. VII, 221 — письмо к В.А. Гольцеву, 6 июня 1898 г.).
Примечания
1. Об историке конституционного права профессоре М.М. Ковалевском речь пойдет в третьей главе.
2. Катаев В.Б. Чехов плюс... С. 45.
3. Золя Э.Я. обвиняю // Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. М., 1967. Т. 26. С. 221.
4. Вольтер. Бог и люди. Статьи, памфлеты письма: В 2 т. / Сост., подгот. текста и редакция перевода Е.Г. Эткинда. М., 1961. Т. 2. С. 5.
5. Там же. С. 24.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |