Каждая из внутренних новелл содержит, кроме самой истории, еще и предваряющие ее («Человек в футляре», «О любви») или вклинившиеся в нее («Крыжовник») и поучительные, с точки зрения рассказчика, микросюжеты1. Большая часть этих притчеобразных миниатюр включает в себя не сразу заметную ложь. Жена старосты Прокофия Мавра, которая «во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу» (X, 42) существует скорее в воображении собеседников: кто-то им так сказал. То, что затворница «во всю свою жизнь (!) <...> не видела ни города, ни железной дороги», крайне маловероятно. В первом абзаце «Крыжовника» упоминаются холмы неподалеку от села Мироносицкого — с них виден «поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает виден даже город» (X, 55). Тут же сказано, как Иван Иваныч и Буркин восхищаются открывшимся перед ними видом. «Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна» (X, 55). Герои, наговорившись за ночь, теперь думают о возвышенном, но далеки от мысли, что шутки ради, для красного словца, ими осмеянная бессловесная Мавра (при этом признано, что она «женщина здоровая и не глупая»), Мавра, сделавшая свое дело как карикатурный эпизодический персонаж, созданный исключительно для зачина их обстоятельной беседы, вполне могла хоть когда-то в молодости видеть в ясный день то же, что видят они сейчас, а следовательно, не является тем уродцем, которым ее удобно представить в беседе. По Чехову, дело не в безгласной Мавре, этом персонаже микросюжета, а в героях: повествователе и слушателе, которых правдивость им сообщенного кем-то факта волнует меньше, чем обобщения и желание заинтересовать ими собеседника.
Следующий микросюжет — «про таких людей, как Мавра»: «Что же тут удивительного! — сказал Буркин. — Людей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным2 и жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из разновидностей человеческого характера, — кто знает? Я не естественник и не мое дело касаться подобных вопросов; я только хочу сказать, что такие люди, как Мавра, явление не редкое» (X, 42). Трудно спорить со справедливым описанием того, как существуют рак-отшельник или улитка, но не надо быть естественником, чтобы понять, что представление, будто первобытные люди жили не стаями и даже не семьями, а в одиночку, «в берлоге», не является верным3. Скорее рассказчик невольно характеризует сам себя на момент произнесения этого пассажа: он скрыт в темноте сарая. «Речевое действие скрытого в сарае Буркина, рассказывающего историю, остается для слушателя (Ивана Иваныча) и читателя исключительно акустическим феноменом: слышен только голос Буркина, сам же он не виден в поле наглядного предъявления»4. И этот невидимый, скрытый в глубине сарая человек, несомненно, учительским голосом убежденно провозглашает нечто мало похожее на правду. Провозглашает достаточно увлекательно и убежденно, так что даже Иван Иваныч, естественник, ветеринар, считающий себя человеком грамотным («Я пошел по ученой части»), не прерывает его, когда речь заходит об атавизме и первобытном человеке.
В «Крыжовнике» Иван Иваныч для того, чтоб расцветить свою мысль и тем самым унизить своего брата в глазах слушателей, прибегает к притчеобразным микросюжетам. «Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку меду и съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под локомотив и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой, кровь льет — страшное дело, а он всё просит, чтобы ногу его отыскали, и всё беспокоится; в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали» (X, 59). Второй микросюжет вполне реалистичен: ветеринар видел сам то, что произошло. Первый микросюжет известен с чьих-то слов. Здесь изображен пожиратель немалой, по всей видимости, кипы государственных казначейских и лотерейных билетов. Событие на грани фантастики, способное произойти на арене цирка как фокус, основанный на обмане зрения, тут подается как подлинное происшествие.
Два микросюжета начинают и рассказ «О любви». Первая миниатюра: «Алехин рассказал, что красивая Пелагея была влюблена в этого повара. Так как он был пьяница и буйного нрава, то она не хотела за него замуж, но соглашалась жить так. Он же был очень набожен, и религиозные убеждения не позволяли ему жить так; он требовал, чтобы она шла за него, и иначе не хотел, и бранил ее, когда бывал пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она пряталась наверху и рыдала, и тогда Алехин и прислуга не уходили из дому, чтобы защитить ее в случае надобности.
Стали говорить о любви.
— Как зарождается любовь, — сказал Алехин, — почему Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к ней по ее душевным и внешним качествам, а полюбила именно Никанора, этого мурло, — тут у нас все зовут его мурлом, — поскольку в любви важны вопросы личного счастья — всё это неизвестно и обо всем этом можно трактовать как угодно» (X, 66).
Только со слов Алехина, дважды назвавшего повара за глаза мурлом, возникает портрет отвратительного человека. Сам Чехов на этом не настаивает, сообщает лишь, что Никанор хорошо готовит: «На другой день к завтраку подавали очень вкусные пирожки, раков и бараньи котлеты; и пока ели, приходил наверх повар Никанор справиться, что гости желают к обеду» (X, 66). Обратим внимание на внешнюю неказистость повара: «Это был человек среднего роста, с пухлым лицом и маленькими глазами, бритый, и казалось, что усы у него были не бриты, а выщипаны» (X, 66). От образованных и красноречивых господ — от длиннобородого Буркина, длинноволосого Алехина и усатого Ивана Иваныча повар отличается внешне (дважды сказано, что он выбрит). Ошеломительно красивая женщина любит, если верить Алехину, именно этого некрасивого повара. И дело не в том, справедлив Алехин в своих оценках или нет. Пафос истории, им рассказанной, в том, что прекрасная женщина волею судеб почему-то достается всякому мурлу, а не хочет полюбить «кого-нибудь другого, более подходящего к ней по ее душевным и внешним качествам» (X, 66). Это своего рода сальерианство: где ж правота, когда божественная красота благосклонна к ничтожному существу — «мурлу», а не к Алехину. За историей повара следует микросюжет о «милой даме»: «В Москве, когда я еще был студентом, у меня была подруга жизни, милая дама, которая всякий раз, когда я держал ее в объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать ей в месяц и почем теперь говядина за фунт» (X, 67). То, о чем она думала или могла думать, никому неизвестно: «милая дама» — безгласный и беспомощный персонаж, как будто нарисованный уверенной рукой карикатуриста, но в то же время ей приписаны мысли самого Алехина. Именно он все время говорит о деньгах. Как бессловесная Мавра, известная читателю только в интерпретации Буркина и Ивана Иваныча, как наевшийся денег купец, вспомнившийся Ивану Иванычу, точно так же и московская любовница Алехина с приписанными ей меркантильными соображениями — лишь персонаж его истории, появившийся в том виде, в котором ему удобно о ней в момент беседы с гостями вспоминать, чтоб оживить утверждение: «Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает — это я знаю» (X, 67). Она — продукт его воображения и характеристика его мыслей о пропитании и деньгах, которых ему раньше отчаянно не хватало. Алехин обременен финансовыми заботами: рубль, «сей парус девятнадцатого столетия» («Письмо к ученому соседу» — I, 14), долги, если и выплаченные, то совсем недавно, цены на продукты сельского труда — предмет его постоянных размышлений. О них он волей-неволей говорит, даже когда информирует слушателей о своей образованности5. Слегка монструозные персонажи притчеобразных микросюжетов в историях чеховских рассказчиков — ловкие карикатурные украшения, подчеркивающую некую мысль внутренней новеллы.
Примечания
1. Дж. Фридмен характеризует их как «a folkloric prelude, a priskazka» (Freedman J. Narrative Technique and the Art of Story-telling in Anton Chekhov's «Little Trilogy» // Critical Essays on Anton Chekhov. P. 104).
2. ζῷον πολιτικόν (Zoon Politikon) — слова Аристотеля из книг «Этика» и «Политика» Формулировка «общественное животное» содержится, в частности, в статье друга Чехова М.М. Ковалевского «Происхождение идеи долга»: «Аристотель был прав, когда говорил, что человек по натуре своей есть животное общественное» (Памяти В.Г. Белинского. С. 404). Вероятно, что именно такой перевод запомнился Чехову из бесед с М.М. Ковалевским. Ср. в «Этике» в переводе Э. Радлова: «...человек по своей природе существо политическое» (Аристотель. Этика. СПб., 1884. С. 12); в «Политике» в переводе Н. Скворцова: «...человек, по природе своей, есть существо политическое» (Аристотель. Политика. М., 1893. С. 108).
3. Ср.: «Я отправляюсь от того, подтверждаемого примером дикарей, предположения, что первобытный человек, бесконечно более слабый, чем человек современный, не стремился к одиночеству и жил стадной жизнью в обществе себе подобных» (Ковалевский М.М. Происхождение идеи долга // Памяти В.Г. Белинского. С. 402—403).
4. Шмид Х. Вариации «футлярного человека» в «Человеке в футляре» и «О вреде табака» // Чеховские чтения в Оттаве. С. 72.
5. «Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже давно, — начал Алехин, — с тех пор, как кончил в университете. По воспитанию я белоручка, по наклонностям — кабинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда, был большой долг, а так как отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил на мое образование, то я решил, что не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу этого долга» (X, 67).
Или:
«Они беспокоились, что я, образованный человек, знающий языки, вместо того, чтобы заниматься наукой или литературным трудом, живу в деревне, верчусь как белка в колесе, много работаю, но всегда без гроша. <...> Они были особенно трогательны, когда мне в самом деле приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредитор или не хватало денег для срочного платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне и с серьезным лицом говорил:
— Если вы, Павел Константиныч, в настоящее время нуждаетесь в деньгах, то я и жена просим вас не стесняться и взять у нас.
<...> Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В первое время я часто брал взаймы и был не особенно разборчив, брал, где только возможно, но никакие силы не заставили бы меня взять у Лугановичей. Да что говорить об этом!» (X, 71).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |