Биографы Чехова обычно высказывают мнение, что Чехов учился в университете посредственно, ничем не выделялся из студенческой массы. Этот, своего рода биографический штамп, как правильно указал А. Роскин, требует пересмотра.
И.В. Федоров опубликовал кураторские карточки Чехова-студента, которые могут служить «беспристрастными свидетелями отношения А.П. Чехова к университетской учебе»1.
Первый «скорбный листок» заполнен Чеховым на больную крупозной пневмонией. Обращают на себя внимание кратко, но содержательно составленные анамнез и описание объективного состояния больной. В этой истории болезни трудно найти лишнее. А этим нередко грешили и грешат не только студенты, но и врачи.
Особенный интерес представляет история болезни молодого человека 19 лет, страдавшего неврастенией. Здесь обрисовываются условия жизни больного и его неврологическое состояние.
Эту историю болезни подверг анализу профессор Г.И. Россолимо, один из основателей отечественной невропатологии. Он считал, что «история болезни», написанная в свое время крупнейшим русским писателем, представляет значительный интерес...»
Г.И. Россолимо подчеркнул: «Антон Павлович подошел к своей задаче не как заурядный студент-медик; он правда... нанизал материалы элементарного исследования удивительно гладко и аккуратно, проявив в полной мере все качества добросовестнейшего медика-ученика... Но там, где надо было описать быт и условия жизни пациента, прикоснуться к обыкновенной человеческой жизни, вскрыв ее интимные стороны и дав ее картину, там, где пришлось охарактеризовать болезнь с ее сущностью, условиями развития и течения в то время или в дальнейшем, там чувствуется, что А.П. точно покатился по гладкой дороге, по рельсам, без усилий и без напряжений, в отличие от... медиков, непривычных к живому изложению возникающих в сознании образов».
Интересно предсказание, которое Чехов-студент дал больному: «неврастеники, благодаря своей более сильной восприимчивости, более, чем здоровые, наклонны к различного рода заболеваниям...»
Следует отметить, что в будущем психические расстройства у героев чеховских произведений возникнут у лиц с несомненными проявлениями неврастении. У одного из них (Коврина) развилось не только психическое расстройство, но и чахотка.
* * *
После окончания медицинского факультета Чехов долгое время находился на перепутье между медициной и литературой2. Изучение биографии писателя позволяет полагать, что в медицине Чехова привлекала не только сугубо практическая сторона, но и научная исследовательская работа. Характерно, что, уже начав печататься в «Новом времени», он хотел подписываться псевдонимом. Свою настоящую фамилию он думал оставить для научно-медицинских статей.
Медицинский факультет был закончен Чеховым в первой половине июня 1884 года, а уже в октябре этого же года у него возникла мысль написать докторскую диссертацию на тему «Врачебное дело в России». Н.Ф. Бельчиков, впервые нашедший и изучивший эту работу3, показал Чехова как человека с несомненными склонностями к исследовательской работе. Здесь проявился научный метод Чехова. Используя ряд библиографических указателей, Чехов составил 3 списка источников (112 названий). В списки внесены не только книги, касающиеся самой темы, но и много исторических работ. Он использовал ряд первоисточников и, для того чтобы ознакомиться с культурой и бытом древней Руси, обратился к летописям и фольклору. Поражает полнота и точность многочисленных выписок, произведенных молодым писателем и врачом в процессе работы над темой. Диссертация, как известно, не была закончена. Среди причин прекращения работы, очевидно, было то, что тема оказалась чересчур широкой и была связана с историческими архивными изысканиями, к которым Чехов не был склонен. Несомненно и то, что Чехов в этот период был увлечен литературной деятельностью. Но следует согласиться с А. Роскиным, что главной причиной, почему Чехов бросил свое исследование, явилось все более овладевавшее молодым писателем стремление к собиранию и изучению живых фактов. Это стремление врача и писателя было осуществлено в сахалинском исследовании. В письме к С.П. Дягилеву от 20 декабря 1901 года Чехов подтвердил, что «Остров Сахалин» выполнен вместо диссертации, которую он замыслил написать после окончания медицинского факультета. Этот замечательный труд следует рассматривать как совершенно новый жанр в литературе. Здесь глубокое научное исследование оказалось облеченным в художественную форму. В «Острове Сахалине» полностью проявился тот научный метод, который Чехов вырабатывал в себе со студенческих лет.
* * *
В искусстве Чехов прежде всего ценил правду. От тех, кто пытался рисовать человека, его переживания, его поведение, Чехов требовал, чтобы рисунок строго соответствовал научной правде. С этой точки зрения представляет интерес его анализ очерка Д.В. Григоровича «Сон Карелина», напечатанного в 1887 году в «Русской мысли». В черновике письма к Григоровичу Чехов высказал ряд интересных мыслей.
«Сейчас я прочитал «Сон Карелина», и меня теперь сильно занимает вопрос: насколько изображенный Вами сон, есть сон? И мне кажется, что мозговая работа и общее чувство спящего человека переданы Вами физиологически верно и замечательно художественно. Я, помню, читал 2—3 года тому назад какой-то французский рассказ... где автор, описывая дочь министра, вероятно, сам того не подозревая, дал верную клиническую картину истерии: тогда же я подумал, что чутье художника стоит иногда мозгов ученого, что и то и другое имеет одни цели, одну природу, и что, быть может, со временем при совершенстве методов им суждено слиться вместе в гигантскую, чудовищную силу, которую трудно теперь и представить себе. Сон Карелина навел на меня такие же мысли, и сегодня я охотно верю Боклю, который в рассуждениях Гамлета о прахе Александра Македонского и глине видел знакомство Шекспира с законом обмена веществ, то есть способность художника опережать людей науки...»
Этот черновик не был отправлен Григоровичу. Представляют интерес рассуждения Чехова о сне в том письме, которое дошло до адресата.
«Конечно, сон — явление субъективное и внутреннюю сторону его можно наблюдать только на самом себе, но так как процесс сновидения у всех людей одинаков, то, мне кажется, каждый читатель может мерить Карелина на свой собственный аршин, и каждый критик поневоле должен быть субъективен. Я сужу на основании своих снов, которые часто вижу.
Прежде всего, чувство холода передано Вами замечательно тонко. Когда ночью спадает с меня одеяло, я начинаю видеть во сне громадные склизкие камни, холодную осеннюю воду, голые берега — все это неясно, в тумане, без клочка голубого неба; в унынии и в тоске, точно заблудившийся или покинутый, я гляжу на камни и чувствую почему-то неизбежность перехода через глубокую реку; вижу я в это время маленькие буксирные пароходики, которые тащат громадные барки, плавающие бревна, плоты и проч...
Когда же мое тело привыкает к холоду, или же кто-нибудь из домашних укрывает меня, ощущение холода, одиночества и давящей злой воли постепенно исчезает. Вместе с теплом я начинаю уже чувствовать, что как будто хожу по мягким коврам или по зелени, вижу солнце, женщин, детей... Картины меняются постепенно, но резче, чем наяву, так что, проснувшись, трудно припомнить переходы от одной картины к другой... Эта резкость у Вас хорошо чувствуется и усиливает впечатление сна.
Сильно бросается в глаза также и одна подмеченная Вами естественность: видящие сон выражают свои душевные движения именно порывами, в резкой форме, по-детски. Это так верно! Сонные плачут и вскрикивают гораздо чаще, чем бодрствующие...»
Знал ли Григорович научную, физиологическую трактовку сна и сновидений, не известно, но Чехов отметил этот отрывок писателя, потому что он художественен и научно оправдан.
Творчество Толстого и других классиков русской и западной литературы показывает, что писатель-реалист, не обладающий медицинскими познаниями, может с научной точностью описать то или иное физиологическое или болезненное явление. С другой стороны, механический перенос картины заболевания из истории болезни в литературное произведение снижает ценность произведения, делает его грубонатуралистическим.
Некоторые исследователи пытались расценить научный метод Чехова-врача, примененный им в художественном творчестве как проявление чеховского натурализма. Так, например, в сборнике, посвященном 50-летию со дня рождения писателя (1910) была помещена статья некоего А.Е. Редько, в которой автор писал: «Чехов очень ценил ту муштровку мысли, которая связана была с профессией врача... Но вся трагедия медицины и медиков в том заключается, что они никогда не знают ничего, кроме факта, что больной болен... Наблюдай и выжидай. Таким больным была для Чехова окружающая жизнь. Таким бессильным врачом-наблюдателем был он сам...»
О близости Чехова к натурализму писал в наше время Л.П. Гроссман. «Школа Дарвина, — полагал этот крупный литературовед, — заранее выработала в Чехове убежденного приверженца назревающего литературного натурализма».
Лагерь натурализма в литературе возглавил Эмиль Золя. Л.П. Гроссман считал Чехова близко стоящим к этому лагерю. К литературным теориям Золя, — указывал Гроссман, — Чехов был подготовлен Чарльзом Дарвином и Клодом Бернаром. В критическом очерке Гроссман объяснял причины «влечения» Чехова к Золя. «Естественник по воспитанию, поэт по темпераменту, романист по профессии, Золя, — писал Гроссман, — являет замечательное соединение духовных начал, которые, по мнению Чехова, создают совершенный писательский организм. Требование научного метода для литературного творчества, систематическое внесение физиологии в роман... Этот знаменитый экспериментальный метод также соответствовал писательской натуре Чехова»4.
Каким же было действительное отношение Чехова к его современнику Эмилю Золя? Демократическое содержание литературного наследия Золя определило его прогрессивную роль в мировой литературе. Смелый патриот и публицист имел мужество выступить в одиночку с разоблачением преступных махинаций французского правительства в деле Дрейфуса («Я обвиняю»).
Поль Бурже и его единомышленники во Франции, а Суворин с «черной сотней» журналистов в России выступили в поддержку реакционного французского правительства против великого классика мировой литературы — Эмиля Золя. В тот период А.П. Чехов безоговорочно стал на сторону Золя против клеветников и реакционеров различных национальностей. Разрыв Чехова с Сувориным наступил именно в этот период. Но Чехов, глубоко уважая и ценя Золя как прогрессивного деятеля и талантливого писателя, не мог мириться с антинаучными, натуралистическими линиями в его творчестве.
Эмиль Золя под влиянием эстетических теорий позитивистов пришел к ошибочным выводам о преобладающем значении физиологии в социальной жизни человека, о необходимости документальной точности, якобы сообщающей искусству реалистическую правдивость. Изображая людей с узко физиологической точки зрения, подчеркивая всякого рода извращения в нормальной жизни человека, Золя в этом отношении уходил от художественной правды.
Гроссман глубоко ошибался, говоря об идейной близости Чехова к творческим позициям Золя.
«Введение в экспериментальную медицину» Клода Бернара в период Чехова было настольной книгой каждого врача и поэтому следует полагать, что воззрения К. Бернара были известны Чехову. Ученый считал, что «физиология — это научный стержень, на котором держатся все медицинские науки», а «врач-экспериментатор есть врач будущего».
По своим философским взглядам Клод Бернар был позитивистом и утверждал, что его философия возвышается как над материализмом, так и над идеализмом, не являясь ни тем ни другим. Несмотря на ошибочность своих взглядов, Клод Бернар, в лаборатории которого учился И.М. Сеченов, является одним из крупных естествоиспытателей и мыслителей XIX века.
Клод Бернар правильно утверждал, что «для хорошего медицинского наблюдения не только необходимо иметь наблюдательный ум, но нужно сверх того быть физиологом... нужно вносить в наблюдения патологических явлений, то есть болезни, совершенно те же условия и ту же трезвость, как и в наблюдение физиологических явлений». Но одновременно с правильными мыслями Клод Бернар высказывал и глубоко ошибочные идеи. «Никогда не нужно итти далее факта и нужно быть в некотором роде фотографом природы» — учил он.
Как Клод Бернар в науке, так и Эмиль Золя в искусстве призывали не к обобщению фактов и раскрытию сущности явлений, а к их фотографированию и систематизации. Золя в своем экспериментальном романе подходил к искусству с позиций физиологического натурализма.
«Влияние Клода Бернара, — писал А. Роскин, — простиралось далеко за пределы взглядов Чехова-врача. Эхо аргументации «Введения в экспериментальную медицину» слышится во многих суждениях Чехова о литературе»5.
А. Роскин ошибся так же, как и Л. Гроссман. Истоки чеховского творчества следует искать не в «чистой науке» Клода Бернара и физиологическом натурализме Эмиля Золя, а в трудах Менделеева, Тимирязева, картинах Сурикова, Репина, бессмертных творениях Чайковского, Римского-Корсакова (В. Ермилов).
Эмиль Золя в 70-х годах начал работу над большой серией романов «Ругон-Маккары». Первый роман этой серии — «Карьера Ругонов» — был написан в 1871 году, последний — «Доктор Паскаль» — в 1893 году.
Чехов внимательно следил за творчеством Эмиля Золя. Он, как это видно из его писем, читал все романы Золя по мере перевода их на русский язык. Так, например, русский перевод «Доктора Паскаля» вышел в 1893 году, а в августе 1893 года Чехов пишет: «Сегодня ночью у меня было жестокое сердцебиение, но я не струсил, хотя было тяжело дышать, и взялся за «Паскаля»...
Серия романов «Ругон-Маккары», несмотря на свою натуралистическую тенденцию, имела демократическое содержание; в ней показано, что борьба капитала и труда — основной вопрос современного буржуазного общества. Роман «Доктор Паскаль» отличается тем, что в нем с особой целеустремленностью Эмилем Золя использованы псевдонаучные законы наследственности. Паскаль, завершающий генеалогическое древо семьи Ругон-Маккаров, дожил до преклонного возраста. В романе Эмиля Золя описывается жизнь Паскаля в уединении с его двадцатипятилетней племянницей Клотильдой.
Л. Гроссман писал, что Чехов высоко оценил «Доктора Паскаля». Однако это не так. В воспоминаниях А.И. Куприна можно прочитать следующие строки: «Верил он (Чехов — Е.М.) в медицину твердо и крепко. Кто-то начал свысока третировать медицину по роману Золя «Доктор Паскаль».
— Золя ваш ничего не понимает и все выдумывает у себя в кабинете, — возразил Чехов.
Чехову была чужда сама идея психологического «экспериментального романа». Писателю особенно претило поэтизирование патологически извращенной любви, возведенное в романе в своего рода вызов буржуазному обществу и религиозной морали. Чехов пишет Суворину, который, как и следовало ожидать, был в восторге от романа, что образ Паскаля не нравится ему, так как он сочинен и искусственен, «Что-то нехорошее есть в нутре этого Паскаля». Когда у меня ночью болит живот, — иронизирует Чехов, — я кладу себе на живот кошку, которая греет меня, как компресс... «Клотильда... — это та же кошка... Ее земной удел — греть старца и больше ничего. Эка завидная доля!.. Она человек, личность, она молода и естественно хочет молодости, и надо быть, извините, французом, чтобы во имя черт знает чего делать из нее грелку для седовласого купидона с жилистыми, петушьими ногами...»
Чехов не моралист. «Судя по человечности», дурного мало, что Паскаль полюбил молодую девушку, но дурно, — подчеркивает Чехов, — что Золя похвалил Клотильду за то, что она была близка с Паскалем, и дурно, что это извращение писатель называет любовью.
В другом письме он вновь возвращается к этому вопросу. Что Клотильда любила Паскаля или Мария Мазепу «удивительного мало и, по человечности судя, это, быть может, даже и хорошо; но великому писателю и мыслителю радоваться тут нечему...»6
Чехов относился весьма щепетильно к интимным сторонам человеческой жизни и вопросам пола. Его отталкивало отсутствие сдержанности в отношениях между мужчиной и женщиной. Об одном большом русском художнике он говорил, что тот излишествует в этом вопросе и ведет ненужно широкий образ жизни. Такой образ жизни, — писал он, — «берет у мужчины немного, только молодость. Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался...»
Чехова ни в какой степени нельзя упрекнуть в ханжеском отношении к жизни, но он считал, что грубый физиологизм в человеческих отношениях, пропагандируемый натуралистами и, в частности, Эмилем Золя, несовместим с правдой в искусстве.
Вслед за великим классиком Франции целый ряд малоталантливых писателей различных направлений, начиная от символистов и декадентов, кончая идео-реалистами, неонатуралистами, изолистами, эволютиво-инструменталистами и т. д., начали восхвалять половую силу и пропагандировать возвращение современного человека к первобытному животному состоянию. Но «что за дичь, — возмущался Чехов, — разве половая способность есть признак настоящей жизни, здоровья?» Признаком настоящей жизни является творческое мышление человека, его общественно-полезный труд.
Чехов до конца своей жизни не мог простить Эмилю Золя его натуралистических заблуждений.
«Сегодня мне грустно, — пишет он 18 сентября 1902 г., — умер Золя. Это так неожиданно и как будто некстати. Как писателя я мало любил его, но зато как человека в последние годы, когда шумело дело Дрейфуса, я оценил его высоко».
Чехов всегда критиковал тех писателей, которые пытались судить о том, чего хорошо не знают. Это касалось вопросов отвлеченной науки, естествознания, медицины и, в частности, отношений пола.
Чехов был беспощаден в своей критике к таким великим художникам, как Лев Толстой и Эмиль Золя. Тем более он был откровенен с теми писателями, которым покровительствовал и творчеством которых в той или иной мере интересовался.
Писательница Елена Михайловна Шаврова стала печататься благодаря Чехову. Чехов не стеснялся в критике ее рассказов. В особенности интересен разбор писателем одного из рассказов Шавровой, в котором трактовались вопросы, связанные с медициной и болезнями. Сделав указания чисто художественного порядка, Чехов перешел к существу рассказа и здесь он был беспощаден.
«Чтобы решать вопросы о вырождении, психозах и т. п., — писал он, — надо быть знакомым с ними научно. Значение болезни (назовем ее из скромности латинской буквой S) Вами преувеличено. Во-первых, сифилис излечим, во-вторых, если врачи находят у больного какое-нибудь тяжелое, заболевание, например, спинную сухотку или цирроз печени, и если это заболевание произошло от S, то они ставят сравнительно благоприятное предсказание, так как S поддается лечению. В вырождении, в общей нервности, дряблости и т. п. виноват не один S, а совокупность многих факторов: водка, табак, обжорство интеллектуального класса, отвратительное воспитание, недостаток физического труда, условия городской жизни и проч. и проч. И, кроме S, существуют еще другие болезни, не менее серьезные. Например, бугорчатка...». Чехов далее упрекает Шаврову за ее отношение к больным: «Не дело художника бичевать людей за то, что они больны. Разве люди виноваты, — спрашивает он, — в том, что они страдают сифилисом или бугорчаткой?..»
Чехов во множестве своих рассказов и повестей изображал больных, однако болезнь человека была лишь сюжетным фоном, на котором писатель развивал нужную ему мысль. «Лично для себя я держусь такого правила, — писал он, — изображаю больных лишь постольку, поскольку они являются характерами, или поскольку они картинны. Болезнями же я боюсь запугивать... Предоставьте нам, лекарям, — шутливо пишет Чехов Шавровой, — изображать калек и черных монахов».
Вопрос тут, конечно, не в «лекарях». Ведь образы чеховских больных созданы не пишущим врачом, а замечательным художником, знающим медицинскую науку.
«Не сомневаюсь, — писал он в своей краткой автобиографии, — занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями... они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно — предпочитал не писать вовсе...»
Произведения Чехова гениальны потому, что они создавались большим художником и врачом, изучившим в совершенстве характер и поведение человека в условиях общественной жизни.
Примечания
1. И.В. Федоров. Кураторские карточки студента Чехова. «Клиническая медицина», 1960, № 1, стр. 148—153.
2. Земский врач П.Г. Розанов в своих воспоминаниях указывает, что как-то раз, коснувшись докторских экзаменов, диссертаций, приват-доцентур и проч., Чехов поставил вопрос: «Скажите, что бы вы сделали на моем месте: остались бы врачом и отдались исключительно практической деятельности врача или, наоборот, медицине предпочли бы литературу?»
3. Н.Ф. Бельчиков. Неизвестный опыт научной работы Чехова. В кн.: Чехов и его среда. Л., 1930, стр. 105—133.
4. Леонид Гроссман. От Пушкина до Блока. Этюды и портреты. Кн-во «Современные проблемы». М., 1926, стр. 298—299.
5. А. Роскин. Заметки о реализме Чехова. «Лит. крит.», 1939, № 7, стр. 63.
6. Из письма А.П. Чехова к А.С. Суворину от 25 ноября 1893 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |