Современные Чехову литературные критики часто упрекали писателя за обилие среди его персонажей неврастеников типа Иванова или Лаевского и ряда других героев с нарушениями невропатического порядка. Но Чехов говорил, что, создавая героя, он не думает о том, что последний будет мрачен. Дело в том, что, описывая интеллигента с чертами характера Иванова или Лаевского, он не отступал от правды. Мрачной была правда, потому и мрачны были герои.
Васильев («Припадок») — это писатель Гаршин. Чехову жалко было гаршиных-васильевых, не находивших, как и он сам, путей активной борьбы с «проклятой действительностью» Рисуя подобных героев, он не высмеивал их.
Но наряду с Васильевыми русскую интеллигенцию пополняли Ивановы; причины, вызывавшие неврастению у этих людей, не делали их достойными сочувствия.
«Невозможность наполнить свое время, — писал С.С. Корсаков, — отсутствие цели жизни и деятельности вызывает чувство неудовлетворенности, губительно влияющее на душевный строй, и вызывает иногда глубокие конституциональные психические расстройства»1.
В 1887 году Чехов закончил свою первую пьесу «Иванов». В этой пьесе Чехов вывел когда-то деятельного, но быстро уставшего дворянина-интеллигента. У таких людей, как Иванов, с отсутствием определенной «цели жизни», но с кажущейся «бурной деятельностью» нервные клетки быстро истощаются. Хаотически работающая нервная система Ивановых создает вокруг них гнетущую атмосферу. Герой, выведенный Чеховым, раздражителен, вспыльчив, резок, по целым дням у него болит голова, по ночам — бессонница, в ушах шум, деваться положительно некуда... «В двадцать лет, — говорит Иванов, — мы все уже герои, за все беремся, все можем и к тридцати уже утомляемся, никуда не годимся...»
«Чувствуя физическое утомление и скуку, — пишет Чехов о герое пьесы Иванове (письмо к А.С. Суворину от 30/XII 1888 г.), — он не понимает, что с ним делается и что произошло...» Иванов сознает, что он относится к окружающим его близким нехорошо. Он знает, что у него нет жалости к жене, которая скоро умрет. Но он не настолько ограничен, чтобы винить в своей опустошенности среду. Он запутался в своих ощущениях. Он искренне не понимает себя, хотя чувствует, что глубоко виноват. Враги Ивановых, — пишет Чехов, — это — утомление, скука, чувство вины, одиночество...
«Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость являются непременным следствием чрезмерной возбудимости...» — указывает Чехов. Речь идет о возбуждении, не переходящем в активное действие. Такое возбуждение и утомляло либеральных интеллигентов типа Иванова. «Утомляемость (это подтвердит и д-р Бертенсон)2, — писал Чехов, — выражается не в одном только нытье или ощущении скуки. Жизнь утомленного человека нельзя изобразить так: [у Чехова рисунок в тексте — Е.М.]. Она очень не ровна. Все утомленные люди не теряют способности возбуждаться в сильнейшей степени, но очень ненадолго, причем после каждого возбуждения наступает еще большая апатия... Это графически можно изобразить так: [у Чехова рисунок в тексте. — Е.М.]».
Люди, подобные Иванову, могут смертельно оскорбить, уничтожить близкого им человека, причем за минуту перед этим они не знают, что сделают это. Совершив же нечаянно подлый поступок, они, хватая себя за голову, начинают рыдать от жалости к обиженным ими людям, от жалости к самим себе.
Полюбив и, возможно, искренне девушку из еврейской семьи, Иванов идет против светской морали и женится на этой девушке, но благородный поступок совершен, этап жизни исчерпан, и герой истерически восклицает: «Не женитесь вы ни на еврейках... ни на синих чулках... не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены.»
Рядом с Ивановым проходит жизнь измученной им жены, которая ушла к нему, «к замечательному человеку», порвав из-за него со своей ортодоксально религиозной семьей, со всем, что было когда-то ей близким, с верой предков, со знакомыми. Иванов постоянно травмирует свою жену и вот на фоне душевных травм у нее развивается чахотка.
Анна Петровна (Сарра) проклята семьей и совершенно одинока, а в жизни Иванова появляется новая обаятельная девушка — Саша. В ее юности Иванов оказался единственной радостью, ибо юность Саши так же монотонна и беспросветна, как и жизнь всей помещичье-мещанской среды... У Иванова должна начаться новая жизнь.
«Значит, жить? Да? Снова за дело?» — И он кричит, закатываясь счастливым смехом: «Снова за дело!» Хотя сам больше, чем кто-либо другой, знает, что этим делом явится исковерканная жизнь молодой, честной Саши.
«Бесчестный, низкий человек... — упрекает Иванова больная жена, — всегда ты нагло обманывал, и не меня одну...» — Она знает, что она неправа, он искренне любил ее и искренне любит сейчас Сашу, но в ней говорит отчаяние отвергнутой и тяжело больной женщины... Иванов же не думает ни о болезни жены, ни о том, что она права в своем озлоблении. Он не желает думать об этом. Ему хочется крикнуть больной жене что-нибудь ужасное, оскорбительное... И он кричит:
«Замолчи, жидовка!..»
Но она уже слышала это слово от других и такой удар недостаточно тяжел. Измученная женщина не может остановиться и замолчать, и вот происходит небывалая по своему трагизму сцена:
Иванов. Так знай же, что ты... скоро умрешь... Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь...
Анна Петровна (садится, упавшим голосом). Когда он сказал? (Пауза).
Иванов (хватая себя за голову). Как я виноват! Боже, как я виноват! (Рыдает).
У Иванова много общего с Ковриным («Черный монах»), с Лаевским («Дуэль»), с «революционером» из «Рассказа неизвестного человека». Все они заставляют страдать окружающих их близких и губят их. Все они борются вхолостую, а такая борьба вредна для общества и для тех, кто так борется. Однако к Лаевским и Ивановым иногда возвращается сила их молодости и тогда они находят себя в жизни или раздается выстрел, заканчивающий исчерпавшую себя жизнь.
Писатель, нарисовав болезнь пустоты у своих героев, знал причины этой болезни и как умный врач понимал, что прогноз болезни, при отсутствии перемены в их жизни, был скверным. Писатель знал, что причина неврастении не «в нашем нервном веке» и даже не в переутомлении. «Переутомление штука условная (письмо к А.С. Суворину от 29 марта 1890 г.). Вы пишете, что работали по 20 часов в сутки и не утомлялись. Но ведь можно утомиться и лежа целый день на диване... Вы любили дело, иначе бы не писали...»
А.С. Суворина можно упрекать в реакционном направлении его журнала и во многом другом, но не в безделии. А.С. Суворин очень своеобразный, самобытный человек и отнюдь не неврастеник. Его же сын болеет неврастенией, не спит по ночам, потому что его отец издает газету и имеет миллион денег. У суворинского сына есть молодость и ум, но нет желания активно участвовать в жизни.
Иметь большой ум этого мало — считает Чехов. «Большой ум при малом интересе к жизни подобен большой машине, которая, ничего не производя, требует много топлива и истощает хозяйство». А.П. Чехов успокаивает Суворина-отца. Он убеждает его, что у Суворина-сына «болезнь умственная, социально-экономо-психологическая...». Ту же мысль писатель высказывает в письме к М.П. Чехову (5 марта 1901 г.). «То, что говорит мой Иванов... говорит человек утомленный, поношенный; напротив, человек должен постоянно если не вылезать, то выглядывать из своей раковины, и должен он мудрствовать всю свою жизнь, иначе то уже будет не жизнь, а житие».
В «Иванове», в ряде своих писем, а позже в «Случае из практики» А.П. Чехов, рисуя образы неврастеников, точно объясняет причины появления этой болезни. Для либеральной интеллигенции чеховского периода неврастения была болезнью социальной.
Сказанное позволяет сделать логический вывод: интеллигенты — герои Чехова становились неврастениками потому, что они не имели и не могли иметь стойкого и определенного мировоззрения, убеждения, «общей идеи», потому, что у них отсутствовала цель жизни и деятельности, а это все, по словам С.С. Корсакова, вызывало чувство неудовлетворенности и губительно влияло на их душевный строй.
Если у Чехова появлялась необходимость наделить того или иного героя патологическими чертами или отклонениями от психической нормы, он никогда не повторял себя. Чехов-писатель для каждого нового произведения старался брать из палитры Чехова-врача те краски и полутона, которые им раньше не были использованы.
Так, между Ивановым («Иванов») и Лаевским («Дуэль») есть много общего, однако, если первый представлен как несомненный неврастеник, то второму такой диагноз установить нельзя.
Лаевский в противоположность Иванову физически хил. Он крайне непостоянен, настроение его изменчиво. Он восторжен в своих признаниях. «Я пустой, ничтожный, падший человек, — говорит он доктору Самойленко, — воздух, которым я дышу, это вино, любовь, одним словом, жизнь я до сих пор покупал ценой лжи, праздности и малодушия...» А спустя несколько минут настроение меняется: «я буду человеком! Буду!.. — восклицает он. — Мне кажется, что я давно уже не переживал таких светлых, чистых минут...»
Лаевский часто лжет, вспыхивает, плачет по ничтожному поводу. Для завершения обрисовки характера своего героя Чехов в короткой сценке показывает картину припадка.
Лаевский решил уехать из затхлого городка, где пересеклись пути слабого Лаевского, сильного фон-Корена, упрямого дьякона и добряка Самойленко. Он собрался начать «новую жизнь», но никто не верит в искренность его желания. В гостях у своих знакомых Битюговых Лаевский получил две записки; он развернул одну и прочел: «Не уезжай, голубчик мой».
«Кто бы это мог написать? — подумал он. — Конечно, не Самойленко... И не дьякон, так как он не знает, что я хочу уехать. Фон-Корен разве?»
Зоолог нагнулся к столу и рисовал пирамиду. Лаевскому показалось, что глаза его улыбаются...
На другой записке тем же самым изломанным почерком с длинными хвостами и закорючками было написано: «А кто-то в субботу не уедет».
«Глупое издевательство, — подумал Лаевский... — Что-то подступило у него к горлу. Он потрогал воротничок и кашлянул, но вместо кашля из горла вырвался смех.
— Ха-ха-ха! — захохотал он. — Ха-ха-ха! «Чему это я?» — подумал он. — Ха-ха-ха!
Он попытался удержать себя, закрыл рукою рот, но смех давил ему грудь и шею, и рука не могла закрыть рта.
«Как это, однако, глупо! — думал он, покатываясь со смеху. — Я с ума сошел, что ли?»
Хохот становился все выше и выше и обратился во что-то похожее на лай болонки. Лаевский хотел встать из-за стола, но ноги его не слушались и правая рука как-то странно, помимо его воли, прыгала по столу, судорожно ловила бумажки и сжимала их. Он... понял, что с ним истерика...»
Потом его взяли под руки, повели куда-то. Он повалился на постель и зарыдал.
Чехов настолько верно описал этот припадок, что он может служить иллюстрацией к главе об истерии в современном учебнике.
Иванов и Лаевский представлены Чеховым как страдающие двумя наиболее распространенными среди интеллигенции чеховского периода неврозами. Но он не считает их «безнадежно больными». Иванов находит в себе силу оборвать свою жизнь, а Лаевский делает первые шаги в поисках правды.
«В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды».
Примечания
1. С.С. Корсаков. Курс психиатрии. М., изд. II., 1901 г., стр. 478.
2. Д-р Бертенсон, на которого ссылается А.П. Чехов, — известный петербургский врач.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |