Определенные классификации психических болезней существовали еще до С.С. Корсакова. Петербургская школа психиатров во главе с И.М. Балинским и И.П. Мержеевским разработала физиологическое направление в отечественной психиатрии. Но не всем известно, что столь известный теперь термин «психопатия», «психопат» до 1884 года не был принят не только в широких слоях населения, но и не находил своего места в имевшихся классификациях.
О.В. Кербиков, изучающий проблему психопатий, считает, что «распространению термина «психопатия» в широких слоях населения в огромной степени содействовали Н.С. Лесков и особенно А.П. Чехов»1.
Название «психопат», — писал В.П. Сербский в 1902 году, — наше общество впервые услышало в связи с нашумевшим в середине 80-х годов одним судебным процессом. Заключалось дело в следующем (цитируем по О.В. Кербикову):
«В ссудной кассе, принадлежавшей Мироновичу и расположенной на Невском проспекте в Петербурге, работала 13-летняя девочка Сарра Беккер. Утром 28 августа 1883 года в помещении кассы был обнаружен труп Сарры. Положение трупа указывало на возможность убийства с целью изнасилования. С другой стороны, пропажа некоторых вещей, находившихся в кассе, указывала на убийство с целью грабежа.
Подозрение в попытке изнасилования и убийстве Сарры Беккер пало на Мироновича. Исчезновение некоторых вещей было оценено как инсценировка грабежа с целью сокрытия истинных мотивов преступления.
Через месяц после убийства к следователю явилась гражданка, назвавшаяся Семеновой, которая заявила, что убийство девочки совершено ею. Она пояснила, что любит человека, фамилия которого Безак. Ради него она совершила уже несколько краж, ради него решилась и на убийство Сарры Беккер с целью ограбления кассы. В дальнейшем Семенова неоднократно меняла свои показания. Следствие велось против трех лиц, причем была выдвинута следующая версия: в момент убийства Миронович был застигнут Семеновой, и, чтобы она молчала, дал ей несколько вещей».
Дело слушалось с 27 ноября по 3 декабря 1884 года. Миронович обвинялся в покушении на изнасилование и убийстве, Семенова и Безак — в недонесении об убийстве. Для заключения о психическом состоянии Семеновой в качестве экспертов были приглашены психиатры И.М. Балинский и О.А. Чечотт.
По делу выступили крупнейшие русские юристы (С.А. Андреевский, Н.П. Карабчевский и А.И. Урусов).
В.О. Кербиков указывает, что впервые термин «психопатическое состояние» употребил проф. О.А. Чечотт. И.М. Балинский счел это название слишком общим, так как «психопатия, — говорил он, — слово, заимствованное из греческого языка, обозначает вообще душевное страдание, душевный недуг».
Термин «психопатия» был принят с неудовольствием не только обвинительной властью (об этом пишет А.Ф. Кони), но и в среде психиатров. Так, в журнале «Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии», в № 1 за 1885 г. сообщалось: «Высокоуважаемый товарищ, проф. О.А. Чечотт, в своей талантливой речи доказал, что Семенова была психопатка... Мы удивляемся, что до сих пор не нашлись спекулянты, которые бы нанимали психопатов не только для ответственности за сделанные преступления, но и для самого совершения преступления».
Группа расстройств в психической сфере, объединяемая понятием психопатии, отделена уже в наше время. Причем правильнее относить психопатии не к болезням, в собственном смысле слова, а к отклонениям особенного типа... «Лица, страдающие психопатией, — считает Е.А. Попов, — как правило, не только интеллектуально полноценны, но могут быть даже одаренными людьми»2.
Как известно, в настоящее время психопаты, за редким исключением (в случаях, когда присоединяется явное психическое заболевание), признаются ответственными за свои поступки не только в уголовном порядке, но и с точки зрения моральной ответственности.
Мы столь подробно остановились на этом вопросе потому, что Чехов сразу же, как только возникло понятие «психопатия», совершенно правильно воспринял его и в своем художественном творчестве отграничил его так же, как это сделали ученые в науке.
Чехов нарисовал целую группу малодушных, нерешительных людей, легко впадающих в уныние, теряющихся. Особенности, характеризующие людей этого типа, указывает Е.А. Попов, обыкновенно обозначаются в раннем возрасте. Дети робки, тихи, держатся в стороне от шумных игр. В школе они недостаточно успевают, плаксивы. Во взрослом состоянии они трусливы, мнительны, постоянно заботятся о своем здоровье. Это так называемые астенические психопаты, люди со слабым типом нервной системы.
Гениальный современник Чехова И.П. Павлов говорил, что слабые люди — это люди, плохо приспосабливающиеся к жизни и легко ломающиеся под влиянием трудных жизненных положений3; это нередко психопаты. Для такого типа людей более, чем для других, трудна жизнь с возможными отрицательными ситуациями. Человека создает среда. Поэтому исключительно тонкий наблюдатель среды и знаток человеческой психики А.П. Чехов в своих ранних произведениях дал галерею слабых, неприспособленных к жизни людей.
Первым в галерее чеховских слабых людей является образ Червякова («Смерть чиновника»), написанной двадцатитрехлетним студентом-медиком. Червяков — это тип маленького забитого чиновника, всегда опасающегося внезапного удара. Сидя в театре, он чувствовал себя на верху блаженства... Но вдруг... Жизнь так полна внезапностей... Чиновник чихнул на лысину, которая... к ужасу оказалась лысиной генерала. Этот пустяковый эпизод необычайно испугал чиновника и вот, как «крещендо» в музыкальной пьесе, начинает нарастать и усиливаться беспокойство чиновника, переходящее в ужас. Испуганный маленький человек не способен анализировать происходящее и ищет выход в нарастающей нелепости поступков.
Когда посиневший и затрясшийся от злости генерал, которому Червяков надоел, гаркнул на него: «Пошел вон!» — это было последним ударом по слабой нервной системе чиновника. Маленький чиновник, ничего не видя, ничего не слыша, попятился к двери, вышел на улицу и, придя машинально домой, не снимая вицмундира, лег на диван и помер. Слабые «нервные конструкции» разрушились.
Так молодой писатель в ста строчках описал трагикомический эпизод, закончивший жизнь маленького, слабого человека.
Этот замечательный рассказ, вошедший в число лучших произведений писателя, был написан в 1883 году, а в 1884 году в России начался процесс Мироновича.
В 1885 году, когда еще не был закончен этот процесс, Чехов пишет рассказ «Психопаты». Характеристика, данная Чеховым героям рассказа — титулярному советнику Нянину и его Сыну, удивительно соответствует современной характеристике психопатов.
«Старик Нянин, от природы мнительный, трусливый и забитый... Отец и сын — оба трусы, малодушны и мистичны; душу обоих наполняет какой-то неопределенный, беспредметный страх, беспорядочно витающий в пространстве и во времени: что-то будет!!. Но что именно будет, где и когда, не знают ни отец, ни сын. Старик обыкновенно предается страху безмолвствуя, Гриша же не может без того, чтоб не раздражать себя и отца длинными словоизвержениями; он не успокоится, пока не напугает себя вконец».
Чехов в рассказе живо отзывается на процесс Мироновича.
— И не думай, не мечтай! — говорит Гриша отцу. — Этот процесс во веки веков не кончится... Положим, Семенова виновата... хорошо, пусть, но куда же девать те улики, что против Мироновича?.. Семенова сейчас созналась, а завтра она опять откажется... Опять Карабчевский кружить начнет... Выписать новых экспертов, позвать из Франции Шарко!..
В конце тирады сын убеждает отца, что его могут обвинить как соучастника преступления. Найдут гири, которыми совершено убийство. Где они куплены? Подать сюда купца! Купец вспомнит, что Нянин у него что-то когда-то покупал. И «подать сюда этого титулярного советника Нянина!»
Нянин икает, встает из-за стола и, бледный, растерянный, нервно семенит по комнате...
Невольно вспоминается другой чиновник — Иван Дмитриевич Червяков, умерший от страха перед генералом.
В 1886 г. Чехов нарисовал князька, еще не старого, но достаточно помятого жизнью, который беспричинно боится судебных приставов («Пустой случай»).
«Кажется, вот и велик вырос, — жалуется он, — не баба и без предрассудков, а не перевариваю судебных приставов. Когда я вижу у себя в доме судебного пристава, то бледнею, дрожу и даже судороги в икрах делаются... У меня... черт его знает, малодушие какое-то, ни на грош смелости... Психопат и трус...»
Вспомним, что позже миллионер Лаптев («Три года») тоже будет бояться швейцаров и дворников и будет обладать такими же чертами характера, как этот князек.
В рассказе «Тина» Чехов вывел богатую и взбалмошную психопатку, привлекающую к себе своей развращенностью, и молодых и старых помещиков со всего уезда. Чехов ни разу не назвал героиню рассказа психопаткой, но другим именем ее и назвать трудно.
В дачном романе («От нечего делать») нотариус застал свою жену целующейся с техником. Юноша ожидает расправы, но муж вместо того, чтобы стреляться, объясняет своему сопернику: «Игра не стоит свеч. Все она вам налгала... Бальзаковская барыня и психопатка...».
Рассказ «Поцелуй» по содержанию очень прост. Офицеры, пришедшие с батареей в новый город, приглашены к помещику, отставному генерал-лейтенанту. Герой рассказа — офицер случайно попал в темную комнату, где на его долю пришелся поцелуй, предназначавшийся, очевидно, другому. Офицер был робок и бесцветен. Необычайная обстановка, будь то даже накрытый стол с сидящими за ним людьми, вселяли в него тревогу и желание спрятать голову. «Подобно чтецу, впервые выступающему перед публикой, он видел все, что было у него перед глазами, но видимое как-то плохо понималось (у физиологов такое состояние, когда субъект видит, но не понимает, называется «психической слепотой»)».
Психологически точно и скупо Чехов нарисовал тип астенического психопата. Впечатлительный и эмоционально возбужденный человек реагирует на поцелуй не так, как реагировал бы каждый из его товарищей...
«Его шея, которую только что обхватывали мягкие пахучие руки, казалось ему, была вымазана маслом; на щеке около левого уса, куда поцеловала незнакомка, дрожал легкий, приятный холодок, как от мятных капель, и чем больше он тер это место, тем сильнее чувствовался этот холодок, весь же он от головы до пят был полон нового странного чувства, которое все росло и росло...»
В рассказе «Володя» гимназисту Володе только семнадцать лет, но, если бы он дожил до возраста героя предыдущего рассказа, особенности характера у него были бы такими же, как у того. Он неуверен, хил, робок и болезненно самолюбив. Мать его — приживалка, и его пребывание у Шумихиных, претендующих на аристократизм, причиняло постоянную боль его самолюбию. Ему казалось, что он влюблен в Нюту, кузину и гостью Шумихиной. У него неприятное впечатление от неловкого объятия, а когда ночью он сблизился с Нютой, то почувствовал отвращение к тому, что произошло.
«Какой некрасивый, жалкий... фи, гадкий утенок, — сказала Нюта, брезгливо оглядывая Володю.
«Гадкий утенок... — думал он после того, как она ушла — В самом деле я гадок... Все гадко.»
Юноша был испорчен средой, он не видел ничего хорошего ни в детстве, ни в юности...
Утром после этой ночи ему было очень гадко, — а вокруг него в это время просыпалась жизнь. На дворе уж восходило солнце, громко пели птицы... Немного погодя, послышалось мычанье коров и звуки пастушеской свирели. Солнечный свет и звуки говорили, что где-то на этом свете есть жизнь чистая, изящная, поэтическая. Но где она? О ней никогда не говорили Володе ни maman, ни все те люди, которые окружали его.
Гадкое чувство накапливалось у юноши, ему отвратительна мать, которая постоянно лжет и заискивает, и, как часто бывает у таких психопатов, внезапно наступил взрыв.
— Вы лжете! — вскричал Володя и ударил кулаком по столу с такой силой, что задрожала вся посуда... — Для чего вы рассказываете про генералов и баронесс? Все это ложь!..
Исковерканная жизнь юноши закончилась самоубийством.
* * *
Каковы же причины психопатий с современной точки зрения и как расценивал возникновение этих состояний Чехов?
В.О. Кербиков считает, что представителей разных направлений психиатрии в этом вопросе объединяет два существенных обстоятельства: во-первых, происхождение психопатий в каждом отдельном случае может быть связано не с одной, а с многими причинами, и, во-вторых, действие предполагаемых причин может относиться к прошлому — к периоду зачатия, внутриутробному периоду, к родам или к раннему периоду детства. Все это создает патологические свойства личности. Но патологические свойства личности часто оказываются относительно не стойкими, в большой мере обратимыми. Чаще всего, — утверждает ученый, — деформация личности «является производным условием среды, неправильного воспитания, психогенных травм»4.
Можно предположить, что Чехов ясно представлял себе происхождение психопатий и в этом вопросе стоял на современных позициях.
В середине 90-х годов Чеховым была написана повесть «Три года». В повести, — указывает В. Ермилов, — читатель встретился со знакомой ему по всему предыдущему творчеству Чехова трезвой, суровой правдой жизни. Но никогда еще не встречалось у него такого уверенного предчувствия близости решающей крутой перемены всей этой, кажется, безвыходной жизни.
М. Гущин считает, что главный акцент повести сделан на проблеме капиталистического рабства, а описанная в повести история семьи Лаптевых является правдивой картиной современного Чехову быта, основанного на бесчеловечном принципе «купли-продажи» как материальных ценностей, так и любви.
События происходят, с одной стороны, в глухом провинциальном городе, а с другой — в замоскворецком купеческом амбаре. В городе выросла героиня повести Юлия Сергеевна, а в амбаре протекала жизнь купцов Лаптевых. Из амбара вышел герой повести Алексей Федорович Лаптев.
Дед Алексея Лаптева был крепостной... деда его драли помещики, а каждый последний чиновничишка бил в морду. Отца Алексея драл дед и до 45 лет он не был женат. В 45 лет отец Алексея женился на 17-летней девушке, которую держал постоянно в страхе. От этого брака родились Алексей и его брат Федор. Отец начал бить сыновей еще в раннем детстве. Он сек их розгами, драл за уши, бил по голове. Братья, просыпаясь, каждое утро думали — будут ли сегодня драть их.
— Какие нервы и какую кровь мы получили в наследство? — спрашивает Алексей своего старшего брата Федора... — Посмотри на меня... Ни гибкости, ни смелости, ни сильной воли; я боюсь за каждый свой шаг, точно меня выпорют, я робею перед ничтожествами, идиотами, скотами, стоящими неизмеримо ниже меня умственно и нравственно; я боюсь дворников, швейцаров, городовых, жандармов, я всех боюсь, потому что я родился от затравленной матери, с детства и забит и запуган!.. Мы с тобой хорошо сделаем, — говорит он брату, — если не будем иметь детей.
Страх — это было основное чувство, которое испытывали Лаптевы и все, кто соприкасался с амбаром Лаптевых... И поэтому понятно, что время от времени люди, так или иначе связанные с этим амбаром, заболевают, сходят с ума или умирают.
Лаптев-сын никак не мог забыть, как лет пятнадцать назад один приказчик, заболев психически, выбежал на улицу в одном нижнем белье, босой и, грозя на хозяйские окна кулаками, кричал, что его замучили... Он кричал на хозяев: «Плантаторы!» — вместо «эксплуататоры».
Лаптев робок, не уверен в себе. «У меня, — сознается он, — трусливая совесть, я никак не могу приспособиться к жизни, стать ее господином...»
Все это Алексей Лаптев объясняет тем, что он «раб, внук крепостного».
Но ведь сам Чехов в знаменитом письме к Суворину рассказал, как он, «раб, внук крепостного... по каплям выдавливал из себя раба» и стал «господином жизни»... Это удалось сильному Чехову, но не удалось Алексею Лаптеву — слабому человеку.
Вокруг Лаптева гнетущая обстановка. Каменный амбар, угрюмый двор, тяжелые запертые ворота, тишина. На булыжнике лежит черная собака. Он помнит, что эта собака всегда лежала во дворе и во время его детства. Она не уходила со двора и тогда, когда открывали ворота. Но что же мешает Лаптеву бросить миллионы и уйти из этого двора, из этого дома, похожего на тюрьму. Он спрашивал себя:
«Что же меня держит здесь?» И ему было досадно на себя и на эту черную собаку, которая валялась на камнях, а не шла в поле, в лес, где бы она была независима, радостна. И ему, и этой собаке, мешало уйти со двора, очевидно, одно и то же: «привычка к неволе, к рабскому состоянию».
Для нас представляет несомненный интерес последнее сопоставление — у Алексея Лаптева и у черной собаки один и тот же твердо закрепившийся рефлекс — рефлекс рабства. Сопоставление представляет интерес, потому что И.П. Павлов через 22 года после опубликования этого рассказа описал «рефлекс свободы» и противопоставил ему «рефлекс рабства», которые, как он считал, могут быть прирожденными.
«Рефлекс свободы, — писал И.П. Павлов, — есть общее свойство, общая реакция животных, один из важнейших прирожденных рефлексов. Не будь его, всякое малейшее препятствие, которое встречало бы животное на своем пути, совершенно прерывало бы течение его жизни. И мы знаем хорошо, как все животные, лишенные обычно свободы, стремятся освобождаться»5.
Рефлекс свободы, — доказывал И.П. Павлов, — это исключительно сильный рефлекс, он у некоторых животных сильнее пищевого рефлекса. «Нет никакого сомнения, — считал ученый, — что систематическое изучение фонда прирожденных реакций животного чрезвычайно будет способствовать пониманию нас самих и развитию в нас способности к личному самоуправлению. Говоря последнее, мы разумеем, например, следующее. Очевидно, что вместе с рефлексом свободы существует также прирожденный рефлекс рабской покорности. Хорошо известен факт, что щенки и маленькие собачки часто падают перед большими собаками на спину. Это есть отдача себя на волю сильнейшего, аналог человеческого бросания на колени и падения ниц — рефлекс рабства, конечно, имеющий свое определенное жизненное оправдание...
Как часто и многообразно рефлекс рабства проявляется на русской почве, и как полезно сознавать это!» — восклицает с горечью великий ученый.
Говоря о рефлексе рабства, И.П. Павлов привел литературный пример — рассказ А.И. Куприна «Река жизни».
Герой рассказа — студент был революционером, но когда его арестовали и огромный жандармский полковник весь побагровел и с руганью затопал на него ногами, он растерялся и... предал своих товарищей.
В рассказе А. Куприна студент, бывший рабом и ставший предателем, сам осудил себя на смерть.
И.П. Павлов пишет, что студент, покончивший самоубийством, «сделался жертвой рефлекса рабства, унаследованного от матери-приживалки. Понимай он это хорошо, он, во-первых, справедливее бы судил себя, во-вторых, мог бы систематическими мерами развить в себе успешное задерживание, подавление этого рефлекса»6.
Рефлексы не подавляются сами по себе. Для того, чтобы победить рефлекс, выработанный в прошлых поколениях и закрепленный в них, нужна сила.
В повести «Три года» выведены положительные персонажи — учитель Ярцев и юрист Костя Кошевой.
— Вследствие разности климатов, энергий, вкусов, возрастов, — говорит Ярцев Кошевому, — равенство среди людей физически невозможно. Но культурный человек может сделать это неравенство безвредным... Достиг же один ученый того, что у него кошка, мышь, кобчик и воробей ели из одной тарелки, и воспитание, надо надеяться, будет делать то же самое с людьми. Жизнь идет все вперед и вперед, культура делает громадные успехи на наших глазах, и очевидно, настанет время, когда, например, нынешнее положение фабричных рабочих будет представляться таким же абсурдом, как нам теперь крепостное право, когда меняли девок на собак.
— Это будет не скоро, очень не скоро, — сказал Костя и усмехнулся, — очень не скоро, когда Ротшильду покажутся абсурдом его подвалы с золотом, а до тех пор рабочий пусть гнет спину и пухнет с голоду. Ну, нет-с, дядя. Не ждать нужно, а бороться. Если кошка ест с мышью из одной тарелки, то, вы думаете, она проникнута сознанием? Как бы не так. Ее заставили силой.
Эти строки повести заключают в себе глубокий научный смысл, ибо здесь дано понятие о рефлексе и о преодолении рефлекса. Но вместе с тем они, пожалуй, являются самыми революционными из всего написанного Чеховым. «Не ждать нужно, а бороться». Рефлекс нападения и рефлекс защиты у кошки и у мыши не преодолеешь без силы. Пускай Алексей Лаптев и робок, и слаб, и мягок, и интеллигентен, но с его миллионами можно бороться только силой.
В том-то и своеобразие образов братьев Лаптевых, одного более интеллигентного, другого более грубого, что миллионы не помогают им вытравить патологические черты их характера.
Миллионы помогли Алексею Лаптеву купить себе жену — Юлию Сергеевну, но он не может заставить полюбить себя, хотя бы и потратил сто миллионов.
Обаятельная молодая женщина Юлия Сергеевна, в прошлом с хорошими мечтами, согласилась стать женой Лаптева, который ее по-настоящему полюбил.
Юлия Сергеевна была задавлена мещанской обстановкой отцовского дома. Выходя за Лаптева, она не любила его, и, очевидно, у нее был расчет, хотя, может, и не вполне осмысленный, смутный, но все же расчет.
Жизнь мужа и жены началась без взаимной любви. А раз нет любви, то рано или поздно приходит ненависть. Начинаются неадекватные вспышки ненависти жены к нелюбимому мужу, хотя тот зачастую не виноват перед своей женой: так, например, в ответ на какие-то малозначущие слова мужа, лицо Юлии Сергеевны задрожало от ненависти, и она опустила глаза, чтобы скрыть это чувство... Было ясно, что ей ненавистны были не слова Лаптева, а уже одно то, что он начал говорить.
Чехову было жалко Лаптева и жалко потому, что тот страдал от чувства неразделенной любви, от чувства, знакомого многим людям и во все века безотносительно от того, богат этот человек или нет.
Алексей Лаптев страдает от этого чувства лишь в начале своей семейной жизни. В дальнейшем конфликт теряет свою остроту. Трагичнее складывается судьба Федора Лаптева.
На патологическом фоне его личности постепенно развивается болезнь. Нарастание ее Чехов показывает научно оправдано.
«...Федор открыл свои часы и долго, очень долго глядел в них с напряженным вниманием, как будто хотел подметить движение стрелки, и выражение его лица казалось Лаптеву странным...»
В другой раз — «Федор взглянул на часы и стал торопливо прощаться. Он поцеловал руку у Юлии и вышел, но, вместо того, чтобы идти в переднюю, прошел в гостиную, потом в спальню.
— Я забыл расположение комнат, — сказал он в сильном замешательстве. — Странный дом. Не правда ли, странный дом?
Когда он надевал шубу, то был будто ошеломлен, и лицо его выражало боль...»
Лаптев налил в пивную кружку воды и принес брату. Федор стал жадно пить, но вдруг укусил кружку, послышался скрежет, потом рыдание...
Юлия уложила Федора и опустилась перед ним на колени.
— Голубушка, мне так тяжело! — говорил он. — Я несчастлив... но все время я скрывал, скрывал!
Он обнял ее за шею и прошептал ей на ухо:
— Я каждую ночь вижу сестру Нину. Она приходит и садится в кресло возле моей постели...
Это в галлюцинаторных видениях являлась его сестра, умершая от рака... Потом доктора сказали, что у Федора душевная болезнь.
Социальный замысел повести «Три года» и ее литературные особенности достаточно полно разобраны в литературе о Чехове.
Здесь следует подчеркнуть, что Чехов, рисуя образы Лаптевых, не только показал явные признаки психопатии, но и объяснил причины, могущие вызвать такое состояние.
Здесь забитость матери, ее постоянный страх и обстановка раннего детства, создавшие «патологические свойства личности», здесь и дикое воспитание Лаптевых, постоянная психическая травматизация, калечившая их личность позже, и, наконец, развитие психической болезни у одного из братьев.
* * *
Среди сатирических образов, получивших необычайно большое социальное значение, выделяется образ учителя Беликова («Человек в футляре»).
Этот образ произвел сильное впечатление на В.И. Ленина. Он приводит его во многих своих произведениях («Внутреннее обозрение», «Две тактики социал-демократии в демократической революции», «Предисловие к русскому переводу писем К. Маркса к Л. Кугельману» и т. д.).
Учитель гимназии Беликов с его вечной боязнью «как бы чего не вышло», державший в страхе в течение многих лет не только гимназию, но и весь город, не случайно стал остро сатирическим социальным образом. В лепке этого образа Чехов проявил себя не только тонким психологом, но и художником, глубоко понимавшим жизнь современного ему общества. Образ этот обладает неослабевающей воспитательной силой, потому что и сейчас можно встретить беликовых, нагоняющих страх и уныние на окружающих людей.
Однако образ Беликова может представить социальный интерес лишь в том случае, если он не является образом психического больного.
И.М. Гейзер пишет так: «Врачи-психиатры могут найти много интересного для себя в произведениях Чехова, и доктор М.П. Никитин, психиатр по специальности, мог с полным правом заявить, что психиатры должны считать Чехова своим союзником в деле обозначения тех язв, борьба с которыми составляет призвание и задачи психиатров»7.
Как же расценивает М.П. Никитин образ «Человека в футляре»?
«...Для психиатров Беликов, — считает М.П. Никитин, — кроме своего значения, как карикатуры, представляется, кроме того, человеком душевнобольным.
В лице его мы узнаем знакомую фигуру одного из тех преследуемых преследователей, которые, не будучи считаемыми душевнобольными, нередко играют видную и, в большинстве случаев, печальную роль в общественной жизни... Вопрос о них составляет один из существенных вопросов общественной психиатрии, и художнику, который ставит подобный вопрос перед обществом, мы считаем себя вправе протянуть руку, как соратнику»8.
Прав ли был Никитин, ставя так вопрос, и следует ли популяризировать такую точку зрения на «Человека в футляре»?
Рисуя Беликова, Чехов придал ему ряд черт, отличающих его от окружавших его лиц, но заслуга художника-психолога и заключается в том, что он выбирает характерные для своего героя черты и максимально заостряет их.
«У этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге». И дальше: «Ложась спать, он укрывался с головой... И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло...»
Разве это черты психического больного? Разве среди людей мало можно найти таких, которые определенными чертами характера представляют контраст с окружающими? Но ведь патологические черты характера не болезнь. Е.А. Попов дает такую характеристику этой группе людей: они живо и сильно реагируют на все, что происходит вокруг них, но основной тон настроения у них понижен. Они мало чувствуют радости жизни, видят все в мрачном свете, недовольны всем и прежде всего собой. Склонны к жалобам на свое здоровье, к ипохондрическим опасениям.
Очевидно, к этой группе, которую отнюдь нельзя причислить к разряду психических больных, следует отнести и Беликова. Их тлетворное влияние нельзя оправдать тем, что они обладают психопатическими особенностями характера, а опасность, которую они представляют для общества, больше чем та, которую приносят агрессивные психопаты. Последние распознаются быстро и нередко находят свое место в тюрьмах и лагерях, а беликовы долгие годы находятся среди нас. Людей, подобных Беликову, следует обезвреживать, но не с помощью психиатров или прокурорского надзора, а воздействием общества.
* * *
Тип Оленьки («Душечка») отнюдь не является психопатическим. Мы сочли возможным сказать о нем здесь потому, что этот образ, как и образ Беликова, не всеми расценивается правильно.
Рассказ Чехова «Душечка» был очень высоко оценен Львом Толстым сразу после его выхода в свет. Тип «душечки» блестяще использовал В.И. Ленин.
Чеховская Оленька, дочь отставного коллежского асессора, «была тихая, добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким взглядом, очень здоровая». Когда она слушала что-нибудь приятное, у нее появлялась добрая, наивная улыбка.
Все говорили, что Оленька — душечка.
В жизни она своих мыслей не имела и думала только мыслями других. Когда она вышла замуж за антрепренера, она говорила, что «получить истинное наслаждение... можно только в театре...»
Когда антрепренер умер, и она вышла замуж за управляющего лесным складом, она печалилась:
— Теперь лес с каждым годом дорожает на двадцать процентов. — Ей казалось, что в жизни самое важное и нужное это лес...
Умер лесоторговец и, живя после с ветеринаром, она уже говорила: — У нас в городе нет правильного ветеринарного надзора...
Ветеринар возмущался, когда она вмешивалась в разговор, высказывая мысли, которые ей не принадлежали, и тогда она с изумлением и тревогой спрашивала: «...о чем же мне говорить?..»
Получилось так, что Оленька на долгий период осталась одна. Раздражения извне перестали поступать в ее мозг и преобладающим ее состоянием стало сонливое. О таком состоянии И.П. Павлов позже написал так: когда на кору не падают раздражения, наступает сон.
«Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не хотела, а потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во сне свой пустой двор...»
У Оленьки уже не было никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и понимала все, что происходит, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. А как это ужасно не иметь никакого мнения! Видишь, например, как стоит бутылка, или идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь... Без людей, которые бы питали Оленьку своей волей и своими мыслями, у нее была такая же пустота, как на ее дворе.
Для лепки образа «душечки» Чехов взял тип слабого человека. А одной из особенностей такого человека является то, что этот человек, видя окружающее, фиксирует его, но без помощи других не способен ни на анализ, ни на синтез получаемых восприятий. Но «душечка», как правильно подчеркнул Л.П. Громов9, не только смешна, но и трогательна в своей привязанности к людям, в своем стремлении принести им пользу, помочь, быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем сводит ее судьба. Она обаятельна в ее любви к чужому ребенку — «гимназистику в большом картузе».
«Душечка» — одновременно и смешное и милое существо. И это тонкое органическое сочетание в характере «душечки» комического с серьезным придает рассказу особую прелесть, большую жизненную убедительность.
Толстой в послесловии к «Душечке» высказал соображение, что Чехов, начав писать «Душечку», хотел показать, какою не должна быть женщина, а создал в лице «душечки» образец того, какой она может быть.
М.П. Гущин причисляет образ «душечки» к одному из самых острых сатирических образов Чехова. М. Гущин и другие исследователи, расценивающие «душечку» именно так, основываются на том, что В.И. Ленин использовал этот образ с целью высмеять политического ренегата.
В статье «Социал-демократическая душечка» подвергнут уничтожающей ленинской критике меньшевик Старовер, который менял свои мнения в зависимости от того, с кем он был сейчас: «Милая социал-демократическая душечка! — высмеивал его В.И. Ленин, — в чьих-то объятиях очутишься ты завтра».
Показывая слабую женщину Оленьку, Чехов видел и иных женщин, таких, как Надя («Невеста»), — женщин будущего. Но ведь и сегодня, если мы встретим женщину, подобную Оленьке, пусть слабую, но наполненную большим и трогательным чувством любви к тем, кто ее окружает, мы не будем высмеивать ее!
Чехов нарисовал в «Душечке» слабого человека. Образ этот дан с предельной глубиной и яркостью. Но это же слабая женщина! Если же характером «душечки» обладает политический деятель — это страшно. Поэтому образ «душечки» в том виде, как он использован В.И. Лениным, стал отрицательным. Взятый же сам по себе, он не может быть отнесен к остро сатирическим образам, существующим в чеховской галерее.
Примечания
1. О.В. Кербиков. Проблема психопатий в историческом освещении. Журнал «Невропатология и психиатрия» имени С.С. Корсакова, 1958, т. VIII, вып. 8, стр. 1003.
2. Е.А. Попов. Психопатии. В кн.: О.В. Кербиков, Н.И. Озерецкий, Е.А. Попов, А.В. Снежневский. М., 1958, стр. 300.
3. И.П. Павлов. Двадцатилетний опыт. М., 1951, стр. 429.
4. О.В. Кербиков и В.Я. Гиндикин. Психопатии как клиническая проблема. «Журнал невропатологии и психиатрии имени С.С. Корсакова», 1960, т. X, вып. 1, стр. 69.
5. И.П. Павлов. Двадцатилетний опыт. М., 1951, стр. 221.
6. И.П. Павлов. Двадцатилетний опыт. М., 1951, стр. 222.
7. И.М. Гейзер. Чехов и медицина. М., 1954, стр. 88.
8. М.П. Никитин. Вестник психиатрии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1905, вып. 1, стр. 11 и 13.
9. Л.П. Громов. Л.Н. Толстой и А.П. Чехов в их взаимоотношениях. Уч. записки, Ростов-на-Дону, пед. ин-т, кафедра литературы, вып. 1, 1955, стр. 196—198.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |