Е. Виноградова. Гамлетизм лишних людей

1

У Чехова есть рассказ, который так и называется — «Лишние люди». Напечатан он в отделе «Летучих заметок» Петербургской газеты в 1886 году. Название ироническое, если учитывать ту трагическую окраску, которую часто получало это словосочетание в очерках о литературе. Ничего мрачного в рассказе нет — сюжет прост и комичен. Отец семейства Зайкин, вьючное животное, выполняющее тысячи поручений по заказу жены и ее соседок, наконец, добирается до дачи из города и... оказывается лишним: его не кормят, на него не обращают внимания, напротив, от него требуются все новые жертвы — уступить свой диван, послать за закуской для гостей...

Конечно же, говоря о лишних людях в произведениях Чехова, Зайкина не упоминают. Он лишний на даче, а лишнему человеку нужно быть лишним в жизни. Больший масштаб — обязателен. Даже если тип пародируется.

С большого масштаба и началась история «лишних людей» в России — Онегин, затем Печорин¹. Конечно же, Бельтов. Потом следуют фигуры помельче — тургеневские «Гамлет Щигровского уезда» и герой «Дневника лишнего человека». Последние два произведения имеют решающее значение, так как, во-первых, соединяют два близких для русской литературы понятия — гамлетизм и лишние люди, а, во-вторых, сам термин «лишний человек» появился и стал расхожим после тургеневского «Дневника...».

Даже беглого обзора достаточно, чтобы увидеть — представления о Русском Гамлете и лишнем человеке в культурном сознании совсем не являются устоявшимися. Конечно, есть набор качеств, который можно считать более менее константным: рефлексия, самоанализ, умственное превосходство над окружающими², эгоизм, разлад между словом и делом... Но такие «лишние», как Обломов, Рудин, Лаврецкий, Иванов из чеховской одноименной пьесы, Лаевский из «Дуэли», Лаптев из повести «Три года», герои рассказов Гаршина, не сводимы к этому трафарету, при всей схожести, почти каждый из них — свой собственный тип.

Если задаться целью составить список всех персонажей, которых современники или поздние исследователи называли лишними или Гамлетами — то получится очень разношерстная компания. Сам Чулкатурин, которому русская литература обязана самим словом «лишний», трактовался как некий узел на длинной линии, тянущейся издалека; он был всего лишь одним из возможных воплощений: «Чулкатурин г. Тургенева есть нечто среднее между высшим и низшим разрядом лишних людей...»³ Высшими могли считаться Онегин, Печорин, Бельтов, чья асоциальность была еще привлекательна, а низшими (или даже сниженным) — «гамлетизированные поросята»⁴, «гамлетики»⁵, герои А.Ф. Писемского (например, Эльчанинов из «Боярщины» и Шамилов из «Богатой невесты»⁶), московский Гамлет Чехова (фельетон «В Москве»).

Вопрос, на который необходимо ответить: «Почему тип лишнего человека оказался так устойчив? С 40-х годов до конца века критики пишут о нем, но что они подразумевают?

Безусловно, лишний человек — образ обобщающий, как и русский Гамлет. Образ продуктивный и способный вместить в себя очень многое, даже два противоположных начала — Гамлета и Дон Кихота. Это некая точка пересечения разных культурных векторов.

Когда Герцен писал о лишних людях (статья «Лишние люди и желчевики», 1860), он имел в виду лишних человеков, прежде всего, Онегина и Печорина: «мы признаем почетными и действительно лишними только николаевских»⁷. Значит, до 1855 г. Так, хронологически сюда подходят типы, созданные Пушкиным и Лермонтовым, также Бельтов, Гамлет Щигровского уезда, Чулкатурин, Рудин, а герой «Аси» не попадет туда, хотя именно из-за этого персонажа разгорелась такая бурная полемика между Чернышевским, Анненковым и Герценом. (Тургенев после этой статьи поблагодарил Герцена — «За нас, лишних, заступился. Спасибо»⁸).

Говоря о почетности этого звания, Герцен безусловно имел в виду то, что это были личности, лишние — это, прежде всего, человеки, центры, вокруг которых вращались прочие, «нелишние». Герцен считал лишних необходимыми в прошлом, но «анахронизмом» в настоящем и говорил об их гибели, как чем-то свершившемся: «Лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики, наиболее сердящиеся на лишних людей»⁹. По Герцену, те лишние, которые жили в прошлом, нуждаются в защите от желчевиков.

Но, читая статью о лишних и желчевиках, невозможно обойти другую параллель: желчевики своей обличительностью сильно напоминают Гамлета, особенно Русского Гамлета в переводе Полевого с его знаменитой фразой «Страшно за человека, страшно мне!» Вспомним «Иванова» Чехова. На Иванова, этого объединенного типа лишнего человека и русского Гамлета, нападает желчевик и тоже немного Гамлет — доктор Львов. Последний даже перефразирует Гамлета из перевода Полевого — «я раньше верил в человека, но вы погубили эту веру»¹⁰.

Итак, гамлетизм — понятие растекающееся и лишь отчасти присвоенное лишними людьми.

Действительно, лишние, вбирая в себя некоторые качества Гамлета (прежде всего, рефлексию и разрыв между словом и делом), оказываются в положении держащих оборону — на них нападают, обзывают «гамлетиками», «гамлетизирующими поросятами», Чехов в фельетоне о Московском Гамлете советует подобному типу взять телеграфный провод и удавиться. Львовы осаждают Ивановых, Корены — Лаевских, и, кажется, несмотря на предсказание Герцена о скором исчезновении лишних людей, они живут и их продолжают защищать весь XIX век. Думается, что когда речь идет о лишних или Гамлетах, то всегда натолкнешься на два полюса, и не только в самой литературе, но и в критике: Добролюбов и Дружинин об Обломове, Чернышевский и Анненков об «Асе» Тургенева.

Любопытно сопоставление двух статей в сборнике о Чехове 1907 г. — Ю. Айхенвальда и С. Трубецкого. Статьи идут одна за другой, и обе посвящены лишним людям. Айхенвальд пишет: «Чеховские лишние люди погружены в неделание потому, что не спешат воспользоваться жизнью; они созерцают, они думают о ней, они чувствуют ее и тихо приближаются к ее фактическому содержанию, а торопливая жизнь между тем ускользает, и они оказываются ненужными... <...> И кто торопится навстречу жизни, тот не станет думать о том, что будет через 200—300 лет, а лишние об этом думают и тем бесконечно возвышаются над жизнелюбивой толпой»¹¹. Похожую мысль выскажет немного позднее А. Белый о пессимизме, проникнувшем в русское общество. Пессимизм — это «горнило, в котором сжигалась пошлость»¹²; пошлость и оптимизм часто в литературе последних десятилетий XIX века — синонимы, а пессимизм — не трусливый отказ от жизни, а «протестующее присягновение созерцанию»¹³. На полях этой фразы можно было бы отметить, что типологическая линия «присягновения созерцанию» началась с «Гамлета».

Вторая статья этого раздела о лишних людях¹⁴ — написана совсем в другом настроении. По Трубецкому, лишний человек — это «унылое и слякотное настроение», «растравление тоски», «омерзительное нытье»¹⁵... (Это сказано о трех сестрах.) «Лишние дяди, сестры и братья...»¹⁶. Лишнего человека (как и сверхчеловека) Трубецкой одинаково не жалует, т. к. «они оба представляют один тип «опустошенного человека — все равно, сознает ли он себя лишним или же, превозносясь над другими, считает лишними остальное человечество»¹⁷. Однако на практике лишние часто бывают немножко и сверхчеловеками. И тут нет противоречия — «русские Гамлеты» способны были и возвышаться над «остальным человечеством» (т. е. быть сверх-), и одновременно чувствовать себя «сверхштатными», как Чулкатурин; одновременно совершать «кропотливую возню с самим собой» и быть обличителем чужих пороков.

Лишний человек вначале своего бытования — это человек под лупой, увеличенный и преувеличенный, это масштаб сразу гамлетовский. Он — центр, а все «нелишние» вращаются вокруг. Но постепенно ситуация меняется, и он теряется среди множества себе подобных, ореол его уникальности меркнет, и тускнеет привлекательность.

В отличие от Онегина с Печориным, тургеневские лишние (Гамлет Щигровского уезда, Чулкатурин, Рудин) — не сердцееды. Они способны (за исключением Чулкатурина) внушить чувство, но это происходит как-то мимоходом, само собой, без «осады». Трудно представить Рудина бомбардирующего Наталью письмами, как Онегин Татьяну, или Щигровского Гамлета покоряющего то дерзкую княжну, то диковатую черкешенку, как Печорин. Безусловно, сердцеедство, напор и художественно оправданный крайний индивидуализм этих первых лишних — следствие романтических тенденций в литературе; магнетизм героя байронического типа еще долго продолжал ощущаться в литературе, а его асоциальность хотя и не одобрялась, но выглядела соблазнительно.

Все начиналось с лишнего человека, но пришло к лишним людям. Этот процесс мы видим в творчестве Чехова: Платонов, Иванов — еще центры, еще все и всё хороводит вокруг них, но уже в «Чайке» Чехов отступает от правил моногеройной пьесы, потом — «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад», где если есть лишний человек, то он растворен в лишних людях.

Гамлетизм в поздних вещах Чехова существует будто вне тургеневской традиции (статья Тургенева «Гамлет и Дон Кихот»), а, скорее, как то настроение монолога «Быть или не быть», который профессор в «Скучной истории» назвал — простым и обыкновенным. Чехов (уже начиная с «Чайки») отстраняет то увеличительное стекло, через которое смотрели и оценивали эти образы многие до него и он сам, ...видит людей, а не человека.

Когда Герцен защищал лишних от желчевиков, то ему в голову не приходило, что лишний человек мог быть женщиной. В 80-е годы, в начале эпохи эмансипации, появляются лишние женщины. Воровский перечисляет лишних: «Астровы, дяди Вани, Тузенбахи, злополучные «сестры», несчастные «чайки», владельцы «вишневых садов», и много их...»¹⁸ Критик Львов-Рогаческий причислял к разряду лишних Катю из «Скучной истории», трех сестер, Машу Шамраеву и Нину Заречную — «все это неудачники и лишние люди»¹⁹. Б. Зингерман считал, что гамлетизм был свойственен почти всем чеховским драматическим персонажам²⁰. Что это было, как не превращение лишних человеков в лишние люди при одновременном размазывании гамлетизма-пессимизма тонким слоем по поверхности литературы? Трубецкой иронически писал, что «теперь из лишних человеков выросло целое лишнее человечество»²¹.

Но растиражированность этого понятия в конечном счете имела следствием не примитивный образ «гамлетика», а переосмысление и перестановку в иерархии качеств: протест, слабость, колебания лишних и Гамлета стало возможным назвать не бегством от жизни — а «великим неделанием» (Айхенвальд) или, используя выражение Белого, «присягновением созерцанию». И эта грань образа была не менее важна для Чехова, чем слабость воли и ощущение безотрадности жизни.

2

Попробуем теперь внимательнее вглядеться в те лица, которые современники узнавали, относя к категории лишних.

Понятие лишнего вбирало в себя как гамлетовское (что происходило чаще), так и противоположное начало — донкихотовское. Гамлетизм лишних людей был необязателен, хотя, безусловно, большая часть образов этого типа сопровождалась именно гамлетовскими чертами — рефлексией, пессимизмом, усталостью от самого себя и от несовершенства мира... И еще иногда, как, например, в случае с Бельтовым, было в них «что-то от воспитания принца», как сказал Цейтблом об Адриане Леверкюне.

Короленко писал о рассказе «На пути» (1886): «Чехов очень верно наметил старый тип Рудина в новой шкуре, в новой внешности, так сказать»²². В воспоминаниях Короленко писал о том же: Чехов сумел «...затронуть самые интимные струны этого, все еще неумершего у нас, долговечного рудинского типа...»²³. Другой критик считал, что в рассказе «На пути» «вырастает фигура русского «ДонКихота», пожалуй, Рудина (но гораздо более глубокого по психологии)...»²⁴. По сути, герой этого рассказа Лихарев, который сравнивается с лермонтовским «утесом великаном», совсем не лишний по своему мироощущению, он воспринимает мир как сопричастный себе. Используя термины античной философии, героем рассказа «На пути» движет эрос, а героями гамлетовского типа — танатос (смерть); общим является то, что и те и другие оказываются не у дел, то есть лишними. Во многих последующих образах лишних (Астров и Войницкий, три сестры; из рассказов и повестей — Лаевский, Лаптев, Рагин, Коврин и др.) танатос пронизывает всякое действие, всякую мысль, тогда как сама деятельность героев, вся их созидательная жизнь внешне будто бы подчинена эросу. У Чехова редки образы донкихотовского типа, отчасти еще Иванов сохраняет воспоминание об этой ветви эволюционного развития лишнего человека (рудинский тип).

Для русского Гамлета, как и для лишнего человека, важен ретроспективный взгляд назад из настоящего (обычно отчаянно-безнадежного) в прошлое: от «родился, учился, женился» (или влюбился) до момента неизбежного разочарования. В статье о лишних людях в сборнике «Идеи в России» коротко описывается путь лишнего человека: «Домашнее образование, которое получил в помещичьей семье, он продолжает в университете, как правило, в Московском (переживавшем тогда свой «золотой век» как центр вольнодумия). В университете он сильно увлекался философией Гегеля, находя в ней оправдание своей пассивности и подчиненности объективным историческим законам. Следующий этап — «любовное испытание» — очередное поражение «лишнего человека», подтверждающее его неспособность принять на себя ответственность. <...> Очередной этап — бесконечное путешествие за границу, путешествие — бегство, скитальчество. Смерть «лишнего человека» является последним доказательством его «лишней» жизни»²⁵.

Действительно, ни русского Гамлета, ни лишнего человека без биографии не бывает. Схематичность биографизма задана прежде всего Тургеневым, которому, выражаясь словами Венгерова, принадлежит «честь первой диагностики»²⁶. Однако внутри самих тургеневских описаний лишнего человека («Дневник лишнего человека», «Гамлет Щигровского уезда», «Рудин») образ то вырастает и в своих и в чужих глазах, то сжимается до «маленького». Статики нет, это тип, постоянно изменяющийся в размерах, будто кто-то смотрит на него и никак не поймет, какую оптику к нему применить. Но, конечно же, в монологических по своей природе текстах Тургенева конечное слово о лишнем остается за автором, и это слово определенно и однозначно. В финале — чаще всего лишний человек оказывается не дотягивающим до большого масштаба, фиаско неизбежно. Переходы и перевоплощения, как правило, даны ретроспективно; лишние оглядываются на свою жизнь из этой безрадостной финальной точки, и оттого все их воспоминания о взлетах и падениях пропитаны горечью.

Чеховские лишние заметно отличаются от тургеневских, в них сильно редуцирован момент биографизма и устранена обязательная развязка-приговор, на месте авторского итогового слова о герое может, например, стоять фраза «Ничего не разберешь на этом свете» (как в «Огнях») или «Никто не знает настоящей правды» (как в «Дуэли»). В сущности, это минус-прием Чехова, его принципиальный отказ от заданности финала. А.П. Чудаков в своей книге «Мир Чехова» писал: «Первое заметное отличие чеховских героев — отсутствие у них предыстории. В дочеховской литературе жизнь героя прослеживается с юности, иногда — сызмальства. Затрагиваются вопросы воспитания, образования, семейно-социальной среды (Онегин, Чичиков, Лаврецкий; биографии Аянова и Райского в «Обрыве», Павла Вихрова в «Людях сороковых годов» Писемского)»²⁷.

Лишний человек являл собой в свернутом виде метасюжет, эта последовательность узловых моментов биографии воспроизводилась с вариациями во многих текстах литературы. В «Дуэли», например, Чехов расшатывает и затем обрушивает традиционную фабульную конструкцию — ожидаемого жизненного фиаско в итоге не происходит. Как ни примеривай «лишнего человека» или «русского Гамлета» к Лаевскому, всё не годится — тесно.

Литература ориентировалась на выведение типов; правдоподобная точность и завершенность образов, способность их стать явлением культуры — вот чего ждали критики от писателя. По мнению Скабичевского, Тургенев с успехом выполнял эту задачу до 60-х годов, но уже молодые люди 70-х годов переставали узнавать себя в тургеневских типах»²⁸. Такой же упрек заслужил писатель другого поколения — И. Ясинский²⁹.

Отличие чеховского лишнего человека от тургеневского в том, что у Чехова герои не обладают заранее готовой идеей пессимизма. В его художественном мире, если есть эта мысль, то она каждый раз заново рождается, герои наталкиваются на нее будто случайно, и осознание ее лишено пафоса, и часто после вспышки отчаяния наступает смирение, тихое и даже деятельное. Так происходит с Лаевским («Дуэль»), Лаптевым («Три года»), с дядей Ваней и Астровым, тремя сестрами. Лишние возятся с деловыми бумагами и счетами, сажают лес и учат детей, забываются в монотонном, безрадостном труде, временами всматриваются в карту Африки или думают о будущем человечества. Их отчаяние сосредоточено не на итоге жизни, не на неудачах, не на конкретных событиях — им пронизана вся жизнь, такой, какой она постепенно им открывается.

В рассказе «На подводе» 1897 года описывается дорога молодой земской учительницы (Васильевны, как называет ее ямщик) из города обратно в деревню, где она работает. По мере ее продвижения читатель узнает о ее жизни и понимает, что ее судьба — это мертвая точка, это безнадежность. Васильевна едет, но движения нет, ее путь — иллюзия, истинный хронотоп — точка, не линия. В рассказе есть фраза «вода точно изгрызла дорогу» (9, 337). Никакой типажности в образе Васильевны нет (хотя, конечно же, таких учительниц по всей России было десятки и сотни), это описание не типа, а судьбы, когда постепенно вырастает ощущение, что счастья не будет. Вспоминается фраза из письма еще молодого Чехова об одной из сестер Линтваревых: «Я думаю, что она никому никогда не сделала зла, и сдается мне, что она никогда не была и не будет счастлива ни одной минуты» (П 2, 279).

На мой взгляд, кульминация в этом рассказе перенесена за пределы текста, она заложена в читательской реакции — в том моменте, когда отчетливо осознаешь, что счастья не будет и даже ничего не будет, когда описание дороги сменяется ощущением точки.

Тургенев описывает то, чему положено случиться, так как такова художественная закономерность — Чулкатурин должен погибнуть от чахотки, Рудин — на баррикадах. Типы рождаются сразу с биографией и приговором. Чехов же хотел говорить так, будто на него не давит давнишняя предыстория русского Гамлета и лишних людей. Чехов не избегает этой темы, не опровергает, не переписывает, а старается писать свободно, без пафоса отстаивания своего взгляда. Читатель понимает, что его не ориентируют на выведение типов, и «пессимизм» чеховских «лишних» вырастает в тексте, а не дается готовым³⁰.

«Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова?» (7, 447) — спрашивает секундант на дуэли Лаевского и фон Корена. Это «как там...?», выравнивание под литературу (упоминания Гамлета, Анны Карениной, лишнего человека) — основа этой большой повести Чехова. В «Дуэли» Чехов располагает сюжет в рамках вполне традиционного пространства — соотнесенности противоположных типов: лишний человек и желчевик. Дуэль этих двух типов. Узнаваемость подсказывается на каждой странице. Лаевский себя соотносит с Гамлетом и лишним человеком, фон Корен, кажется, что-то вроде Базарова или Штольца, только жестче³¹. Только в 17 главе, там, где единственный раз появляется эпиграф и где в самом тексте нет явных литературных аллюзий, герой, Лаевский, говорит правду о себе и своей жизни.

Все расположение сюжета дано таким образом, чтобы столкнуть Лаевского с самим собой, лицом к лицу, как на дуэли, без иллюзий и параллелей с литературными типами. Не нужно ничего примерять, подгонять — не в этом цель литературы, у Чехова скорее обратная картина: все, что кажется вначале впору его герою (гамлетизм, лишний человек как порождение нервного века и цивилизации), все это в итоге меньше его. Следующий по времени написания рассказ «Жена» говорит о том же.

«Дуэль» — новаторская повесть, написанная с установкой на антитипизацию, но на материале традиции литературной типизации³².

М.О. Гершензон в своей книге «Мечта и мысль Тургенева» отмечал, что важная черта гамлетизма — «не хотеть быть собою, с болью и умилением мечтать о невозможном перевоплощении»³³. Преодоление гамлетизма — это преодоление нежелания быть собой, это поиск, мучительный и иногда безнадежный, самого себя, своего собственного лица. Лаевский — первый герой, которого Чехов задумал довести до конца этого пути. Иванов оставался загадкой, психиатрическим случаем, он сам не знал, что он такое. Герой «Дуэли» удивил всех, открыв себя и отказавшись от литературных подсказок, от похожести на «тип». В конце повести Лаевский уже не русский Гамлет, не лишний человек... То, что происходит с ним в действительности, — это рождение, это первое отражение самого себя в сознании, это понимание своего «я». До той грозовой и роковой ночи он никогда не видел себя реального. Не случайно все повествование занимает семь дней, и новая жизнь героя начинается с воскресенья.

Примечания

1. Иногда в этот список вносился Чацкий, но тут надо сделать оговорку — Чацкий лишний в фамусовском обществе, но не вообще в жизни.

2. Это непостоянное качество — Гамлет Щигровского уезда и Чулкатурин им не обладали или обладали в прошлом.

3. Дружинин А. О «Дневнике лишнего человека» // Собрание критических материалов для изучения произведений И.С. Тургенева. (Выпуск составил В. Зелинский). М., 1895. С. 282.

4. Термин ввел Н. Михайловский своей статьей «Гамлетизированные поросята» (1882). Однако и ранее (с 1876 г.) критик употреблял это выражение. (См. подробнее: Шекспир и русская культура. М., 1965. С. 666).

5. В статье «Идеализм Платона» (1861) Д.И. Писарев писал: «Такого рода идеализм тяготел над Рудиными и Чулкатуриными прошлого поколения; он породил наших грызунов и гамлетиков (Выделено автором статьи. — ред.), людей с ограниченными умственными средствами и с бесконечными стремлениями» (Писарев Д.И. Соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 1. С. 81).

6. Писарев назвал этих персонажей «мелкими представителями рудинского типа» (См. Писарев Д.И. Соч.: В 4 т. М., 1955. Т. 1. С. 218).

7. Герцен А.И. Собр. соч.: В 8 т. М., 1975. Т. 8. С. 47.

8. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 4. М.—Л., 1962. С. 143.

9. Герцен А.И. Указ. соч. С. 51. (Интересно, что в начале того же года, 1860, будет произнесена известная речь Тургенева «Гамлет и Дон Кихот».)

10. У Н. Полевого в его переводе «Гамлета» была его собственная (не шекспировская) фраза, ставшая поговоркой в 19 веке — «Страшно за человека, страшно мне». Чехов не раз использовал ее, например, в «Огнях».

11. Айхенвальд Ю. Лишние люди // А.П. Чехов: его жизнь и сочинения. (Составил В. Покровский). М., 1907. С. 461—462.

12. Белый А. Символизм как миропонимание // Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 244.

13. Там же (Статья «Кризис сознания и Генрик Ибсен»). С. 214.

14. Трубецкой С. Лишние люди и герои нашего времени // А.П. Чехов: его жизнь и сочинения. (Составил В. Покровский). М., 1907. С. 464—481.

15. Там же. С. 469—470.

16. Там же. С. 467.

17. Там же. С. 479.

18. Воровский В.В. Лишние люди // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). Антология. СПб., 2002. С. 615 (Эта статья В.В. Воровского за подписью Ю. Адамовича была опубликована в 1905 г.).

19. Львов-Рогачевский. Лишние люди // А.П. Чехов: его жизнь и сочинения. (Составил В. Покровский). М., 1907. С. 455.

20. «Гамлетизм свойственен не одному Треплеву, но и Нине Заречной — его Офелии <...> даже Тригорину <...> изящному Дорну, несчастной Маше. <...> У Шекспира Гамлет — странный единственный человек, у Чехова — Треплев кажется странным только своей матери. <...> В «Трех сестрах» — на фоне других персонажей Наташа кажется чуть ли не экзотическим созданием. <...> Герои Чехова — наследники шекспировского Гамлета». (Зингерман Б. Очерки истории драмы XX века». М., 1979. С. 144—145). Похожую мысль высказывали также Берковский и Паперный. (см.: Берковский Н. Литература и театр. М., 1969. С. 153; Паперный З. «Вопреки всем правилам...» Пьесы и водевили Чехова. М., 1982. С. 50).

21. Трубецкой С. Лишние люди и герои нашего времени. С. 469.

22. Цитата по комментариям к изданию: Чехов А.П. В сумерках. (Серия «Литературные памятники».) М., 1986. С. 518.

23. Там же.

24. Там же. С. 519.

25. См. Идеи в России. Idee w Rosji. Ideas in Russia. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski pod redakcja Andrzeja de Lazari. Tom 1. Warszawa, 1999. С. 234.

26. Выражение С. Венгерова из статьи о Тургеневе в Энциклопедии изд. Брокгауза и Эфрона.

27. Чудаков А.П. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. М., 1986. С. 290.

28. Скабичевский А.М. История новейшей русской литературы. 1848—1898 гг. Четвертое издание. СПб., 1900. С. 127.

29. Там же. С. 370.

30. О таком готовом пессимизме Чехов высказался еще в 1889 году в «Огнях».

31. Лев Шестов называл фон Корена «потомком гончаровского Штольца» и указывал на родство Лаевского и Обломова. «Добродушный увалень Обломов выродился в отвратительную и страшную гадину. А чистый Штольц жив и остался в своих потомках чистым!» См.: Шестов Лев. Творчество из ничего // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). Антология. СПб., 2002. С. 589.

32. См. об этом: Линков В.Я. Скептицизм и вера Чехова. М., 1995. С. 25—32.

33. Гершензон М.О. Избранное. Т. 3. Москва—Иерусалим, 2000. С. 627.