Психоанализ как философия и философия как психоанализ — примерно так может звучать подзаголовок статьи. Исследование являет собой попытку совместить философское осмысление художественного текста (а именно: шестовский подход к творчеству Чехова) с психоанализом. Иначе говоря, психоаналитически осмыслить чеховского героя в интерпретации Л. Шестова — так называемого безнадёжного человека.
В качестве материала была выбрана статья Льва Шестова «Творчество из ничего», работы психоаналитиков (Фрейда, Лакана и др.) и, естественно, тексты чеховских произведений.
Шестов в своей статье акцентирует внимание на следующих произведениях Чехова: «Иванов», «Дядя Ваня», «Чайка», «Скучная история» и «Дуэль». Причём «Иванов» и «Скучная история» представляются ему вещами, носящими наиболее автобиографический характер.
Здесь сразу следует оговориться. Хотя, как известно, отождествление героя и автора есть запрещенный прием, Шестов активно им пользуется: «В «Иванове» главный герой сравнивает себя с надорвавшимся рабочим. Я думаю, что мы не ошибемся, если приложим это сравнение и к автору драмы. Чехов надорвался, в этом почти не может быть сомнения...»1. И т. д. Соответственно, мы, следуя «маршрутом» шестовской статьи, волей-неволей принимаем правила игры и, в свою очередь, также не обойдёмся без того, чтобы провести некоторые параллели между автором и его героями.
Настоящий, единственный герой Чехова, по мнению Шестова, — это безнадежный человек, который до недавнего времени был вполне нормальным, но вдруг надорвался (по какой-то видимой причине или без оной) и начал петь Лазаря.
Если посмотреть на так называемых надорвавшихся героев Чехова (Иванова, Лаевского, дядю Ваню, Треплева и т. д.) с психоаналитической точки зрения, то можно сказать, что это люди, пребывающие в состоянии меланхолии либо депрессии. Об этом свидетельствует тот факт, что окружающий мир они видят сквозь «серые» очки. (Надо сказать, что представление о художественном пространстве, в котором живут герои Чехова, достаточно устойчиво ассоциируется с определением «серый»2). Окружающая реальность, в их восприятии, десемантизируется.
Одно из центральных мест в психическом мире героев занимает конфликт между Я и Сверх-Я (термин Фрейда, которым он обозначал внутриличностную совесть). Ф. Грассер, рассуждая о боли и меланхолии и опираясь, в свою очередь, на работу Фрейда «Горе и меланхолия», пишет: «Именно Я, во всяком случае, его часть становится объектом для деструкции со стороны Сверх-Я... Возникающее «чувство вины» полностью отвечает действиям, которые Сверх-Я чинит по отношению к Я»3. И далее: «Любое отклонение от Идеала тотчас запускает процесс распада нарциссического образа и в перспективе — идентификацию с объектом, заслуживающим наказание»4.
«Он (профессор из «Скучной истории» — Е.К.) рассказывает о своем прошлом, и вы видите, что он всегда был прав и мог бы разрешить самому суровому судье во всякое время дня и ночи прийти к нему — проверить не только дела его, но и помыслы. А теперь не только посторонний осудил бы его — он сам себя осуждает»5.
Сам же Чехов (по мнению Шестова. — ред.) постоянно чувствует свою «вину» из-за неспособности подчинить свои мысли высшей идее: «Во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связало бы все в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, литературе, учениках, даже во всех картинах, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, богом живого человека»6.
Итак, Я, во всяком случае, его часть, становится объектом деструкции со стороны Сверх-Я.
«Фрейд замечает, что при меланхолии Я пассивно и само отдаётся наказанию, которого заслуживает. Оно предаётся этому наказанию даже тогда, когда ненависть предназначается отброшенному объекту. Оно предаёт себя тому, что царит в Сверх-Я — «чистому культивированию влечений к смерти»»7.
Таким образом, мы подошли ко второму важному моменту статьи Шестова. Вслед за Н.К. Михайловским он провозглашает Чехова кладоискателем.
«Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее — переберите все слова, которыми современное и прошлое человечество утешало или развлекало себя — стоит Чехову к ним прикоснуться, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают. И сам Чехов на наших глазах блекнул, вянул и умирал — не умирало в нем только его удивительное искусство одним прикосновением, даже дыханием, взглядом убивать все, чем живут и гордятся люди...
Его сначала инстинктивно, а потом и сознательно влекло к неразрешимым, по существу, проблемам, вроде той, которая изображена в «Скучной истории»; в наличности бессилие, инвалидство, впереди неизбежная смерть и никаких надежд хоть сколько-нибудь изменить положение. Такое влечение, все равно, инстинктивное или сознательное, явно противоречит требованиям здравого рассудка и нормальной воли...
Что бы сказали человеку, который воспротивился бы преданию земле трупов, который стал бы выкапывать из могил разлагающиеся и гниющие тела...?!
Чехов был кладоискателем, волхвом, кудесником, заклинателем. Этим объясняется его исключительное пристрастие к смерти, разложению, гниению, к безнадежности»8.
Теперь ещё один момент. Отсутствие у Чехова и его «автобиографических» героев какого-либо идеала, мировоззрения, неприятие ими нормы, отвращение к букве закона является проявлением, пользуясь лакановской терминологией, трудности включения Реального в смыслопорождающую символическую структуру:
«И я всегда чувствовал себя королем, был снисходителен, охотно прощал всех направо и налево... Но теперь я уже не король... Насколько блестяще и красиво мое имя, настолько тускл и безобразен я сам... Представьте себе картину: лысый, безобразный старик, с трясущимися руками, с искривленным ртом, с высохшей шеей, с обезумевшими от страха глазами, валяется, как зверь на земле, и вопит, вопит, вопит!.. Чего ему нужно?!»9
Катя тщетно пытается восполнить символическую нехватку, взывая к «отцу» — профессору (Имя Отца, по Лакану, это и есть Символическое)10:
«— Помогите! — рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. — Ведь вы мой отец, мой единственный друг. Ведь вы умны, образованы, долго жили! Вы были учителем! Говорите же, что мне делать?
— Не знаю... Меня скоро не станет, Катя...
— Хоть одно слово, хоть одно слово! — плачет она, протягивая ко мне руки...»
И профессор, и Катя оказываются в состоянии символической нехватки, подтверждая тезис Лакана о том, что «бессознательное субъекта есть дискурс другого»11. Причём это «не дискурс абстрактного другого, другого члена двоицы, со мною связанного или даже мною порабощённого, это дискурс контура цепи, в который я оказался включённым. ...Кому-то другому обязан я передать проблему жизненной ситуации, в решении которой и его ждёт верная неудача; дискурс бежит, таким образом, по замкнутому контуру, который с равным успехом может включать семью, кружок, лагерь, нацию или полмира. Замкнутый круг, образуемый речью, балансирующей на границе смысла и бессмыслицы, речью проблематичной»12.
На ее что мне делать он отвечает: меня скоро не станет, т. е. вопросом же, на его меня скоро не станет она отвечает безумным рыданием, ломанием рук и нелепым повторением одних и тех же слов.
Кстати, о повторении. «У Чехова люди всегда говорят, всегда думают, всегда делают одно и то же. Тот строит дома по раз выдуманному шаблону («Моя жизнь»), другой с утра до вечера разъезжает по визитам, собирая рубли («Ионыч»), третий скупает дома («Три года»). Даже язык действующих лиц умышленно однообразен по поговорке — заладила сорока Якова, твердит про всякого. Кто неизменно, при случае и без случая, твердит «недурственно», кто «хамство» и т. д. Все однообразны до одурения и все боятся нарушить это одуряющее однообразие...»13:
Действительно, обсессия есть не что иное, как способ избавиться от страха перед хаосом реального (ла'Кановский термин, соответствующий фрейдовскому Оно). Ведь монотонное повторение это и есть проявление обсессивности — и характеров, и культуры в целом. Обсессия, как навязчивое повторение, лежит в основе, по мысли Фрейда, пассивного влечения к смерти. То есть вся «нормальная» жизнь есть не что иное, как завуалированное умирание. Чехов это предельно остро чувствует и понимает, но... если «лживую» идею можно презирать, то куда бежать от материальной реальности (так же, как и от Реального)!
Чехов был врачом. С трезвым, критическим складом ума. Тонким психологом. Психоанализ же представляет собой не только мир, но и философию. Она далека от оптимизма. Мы обладаем такой, а не иной физической и психической организацией и мало что способны изменить в своём положении. Реальность не подчиняется нашим желаниям и неподвластна мольбам. С нею можно примириться, как со своей судьбой. Психоанализ — это урок скромности для человека, поскольку ему следует отучиться принимать иллюзорное за самоочевидное, а желаемое за действительное. Обнаружив себя рабом собственных влечений, человек способен уменьшить зависимость, но от цепей ему не избавиться, как и от смерти. Освобождение от иллюзий, от сновидений даёт познание необходимости. Такая философия не утешает, она помогает одному бесстрашному принятию судьбы.
Однако, хотя с совершившимся фактом не мириться нельзя14, мириться, тем не менее, тоже нельзя! Чехов (как, впрочем, и Шестов) не хочет, не может мириться. Но что же в таком случае делать?
Короче, на два вопроса классической русской культуры Кто виноват? и Что делать? вместо ответа Чехов может только предложить колотиться головой о стену.
«К чему это приведет? И приведет ли к чему-нибудь? Конец это или начало? Можно видеть в этом залог нового, нечеловеческого творчества, творчества из ничего? «Не знаю», ответил старый профессор рыдающей Кате. «Не знаю», — отвечал Чехов всем рыдающим и замученным людям»15.
Такими словами заканчивает Шестов свою статью о Чехове.
Итак, в нашей статье мы попытались соединить философию и психоанализ. И, по сути, просто ещё раз убедились, что пространства философии и психоанализа неразрывно связаны, и, хотя без психоанализа, конечно, Чехов может жить, но всё же подобный совмещённый подход к осмыслению художественного произведения позволяет, в какой-то мере, по-новому взглянуть на личность писателя, на его творчество.
Примечания
1. Шестов Л. Творчество из ничего // http://www.vehi.net/shestov/index.html
2. См., например, Гладилина И.В. В поисках чеховского цвета // Актуальные проблемы филологии в вузе и школе: Материалы XIX Тверской межвузовской конференции учёных-филологов и школьных учителей. Тверь, 2005. С. 14.
3. Трассер Ф. От боли существования к телесной боли в меланхолии // Московский психотерапевтический журнал. 2004. № 3. С. 202.
4. Там же.
5. Шестов Л. Творчество из ничего // http://www.vehi.net/shestov/index.html
6. Шестов Л. Творчество из ничего. Ч. III.
7. Грассер Ф. От боли существования к телесной боли в меланхолии. С. 200.
8. Шестов Л. Творчество из ничего. Ч. III.
9. Шестов Л. Творчество из ничего. Ч.Ш (речь идёт о Николае Степановиче — герое «Скучной истории»).
10. Здесь, видимо, стоит упомянуть лакановский третий такт женского эдипова комплекса. В Семинаре V Лакан, воспевая отцовскую идентификацию идеала Я, средствами загадочной лексики старается прояснить женскую позицию: «Для женщины Эдипов комплекс разрешается по-иному. Третий такт оказывается для неё гораздо проще. Ни в идентификации, ни в сохранении прав на мужественность женщина не испытывает нужды. Зато она знает, где он; она знает, куда пойти, чтобы его взять; и, зная, что это имеется у отца, она и идёт к тому, у кого он есть». Девочка, по Лакану, пройдя первые две стадии (воображаемый и реальный «недостаток»), на третьей сталкивается с недостатком символическим. «Я ожидаю чего-то от отца, а он мне этого не даёт, значит, мне не хватает этой самой вещи как того, что мне не было дано, следовательно, теперь мне не хватает чего-то символического». Подробнее об этом см.: Семинар V Жака Лакана. То есть Катя испытывает символическую нехватку (язык и социокультурные системы недостаточны для «ориентирования» в жизни). Идёт к «отцу» затем, чтобы взять, а отец-профессор не в состоянии восполнить эту нехватку, так как, подтверждая тезис Лакана о том, что бессознательное субъекта есть дискурс другого, сам находится в состоянии символической нехватки.
11. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М., 1995. С. 35.
12. Лакан Ж. Семинары. Кн. 2: «Я» в теории Фрейда и технике психоанализа. М., 1999. С. 133.
13. Шестов Л. Творчество из ничего. Ч. VIII.
14. Шестов, цитируя Чехова.
15. Шестов Л. Творчество из ничего. Ч. VIII.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |