На Тверской площади

Красивый, томный, избалованный любовью, он, не спеша, приласкал девочек, потом вошел в кабинет и сказал, потирая руки:

— А я к вам не надолго, друзья мои. Завтра уезжаю в Петербург. Мне обещают перевод в другой город.

Остановился он в «Дрездене».

Панауров, антигерой чеховской повести «Три года», охарактеризован убийственно точным штрихом: «Дрезден» — одна из самых дорогих гостиниц Москвы. Повесть была написана в 1894 г. — в ту пору, когда Чехов входил во вкус уютных номеров Большой Московской. К «Дрездену» же в те времена писатель был холоден, хотя о комфорте его номеров был осведомлен. Когда-то давно, в начале 1889 г., Антон Павлович провел для издателя Суворина сравнительное исследование лучших московских гостиниц и, в частности, выяснил, что «печное отопление есть только в «Дрездене», где останавливаются министры».

Министры действительно останавливались в роскошных номерах этой гостиницы. Она находилась на Тверской площади, напротив дома генерал-губернатора. И с 1860-х до начала 1890-х принадлежала купеческому семейству Андреевых. Е.А. Андреева-Бальмонт так описывала главное владение семьи: «Этот угловой дом тянулся от Тверской и Столешникова переулка до церкви Козьмы и Дамиана. Весь нижний этаж этого дома был занят магазином, в пристроенном впоследствии втором этаже помещалась гостиница «Дрезден». Она тоже принадлежала моим родителям. Называлась она еще «министерской» гостиницей, потому что в ней останавливались министры, приезжающие из Петербурга в Москву».

Сегодня это часть дома № 6 по Тверской улице. И именно часть дома — крыло, выходящее на площадь, охраняется государством как памятник культурного наследия регионального значения. За стенами сталинского фасада 1938 г. скрываются палаты XVII в., все испытавшие на своем веку. Они и горели, и перестраивались, и надстраивались, и украшались вычурной лепниной. История гостиницы начинается с владения головы московских стрельцов Гаврилы Герасимовича Дохтурова, построившего двухэтажные каменные палаты с погребом примерно в 1670 г. Последующие хозяева — Самарины, Гагарины, Тютчевы, Чертковы — неоднократно пристраивали, надстраивали и перестраивали дом, стоявший на углу Тверской улицы и Космодамианского переулка. А тем временем менялся не только дом, но и сам облик улиц. В 1780-х гг. дом графа Чернышева на Тверской был перестроен в резиденцию московского генерал-губернатора. Напротив роскошного дворца появилась Тверская площадь. Домовладение на углу Тверской улицы и Тверской площади стало важной частью ансамбля, состоявшего из дома генерал-губернатора, напротив — полицейская часть с пожарной каланчой, а по бокам — каменные дома. Окончательный облик площадь приняла уже после московского пожара 1812 г. В те годы интересующий нас дом принадлежал Д.В. Черткову, прадеду издателя и сподвижника Л.Н. Толстого. При Чертковых дом стал гостиницей.

Сохранились сведения о том, что в 1829 г. московский купец 2-й гильдии Копп арендовал у Черткова дом под гостиницу сроком на 5 лет. Гостиница называлась «Север». Впрочем, также она называлась и раньше, когда Копп арендовал дом Обера в Глинищевском переулке. Одним из верных постояльцев был А.С. Пушкин, ценивший в Коппе не только содержателя гостиницы, но и гастронома. Недаром в черновиках поэмы «Домик в Коломне» нашлись строки, свидетельствующие о высокой оценке кухни Коппа:

Язык мой враг мой: все ему доступно,
Он обо всем болтать себе привык!..
Фригийский раб, на рынке взяв язык,
Сварил его... (у господина Коппа Коптят его)...

Пушкин останавливался в доме на Тверской весной 1830 г.

После смерти отца дом унаследовал Александр Дмитриевич Чертков — основатель библиотеки, один из учредителей Московской школы художеств, и владелец крепостного крестьянина Егора Михайлова сына Чехова. Антон Павлович приходился тому крестьянину внуком. «Моя фамилия тоже ведет свое начало из воронежских недр, из Острогожского уезда, — писал Чехов уроженцу Воронежской губернии А.И. Эртелю. — Мои дед и отец были крепостными у Черткова, отца того самого Черткова, который издает книжки». Дед и отец писателя и в самом деле были крепостными Черткова до 1841 г., когда Е.М. Чехов выкупил себя, жену и четверых детей. Однако помещик-библиофил был не отцом и не дедом издателя Черткова, а старшим братом его деда. Тут Антон Павлович ошибался. Впрочем, сути дела ошибка писателя не меняла.

В 1837 г. Чертков продал дом на Тверской фабриканту Д.А. Попову, отнюдь не родственнику тем Поповым, что содержали «Лоскутную» гостиницу. Д.А. Попов был владельцем фарфоровой фабрики. При Поповых здание вновь было перестроено, а гостиница получила вывеску «Дрезден». Однако москвичам запомнился другой собственник «Дрездена» — А.В. Андреев, владелец магазина колониальных товаров. Андреев выкупил здание у Поповых в 1860 г. На долгие годы дом на углу Тверской стал называться домом Андреева. В 1878 г. А.В. Андреев умер, оставив энергичную вдову и непрактичных сыновей-наследников. Дело, приносившее миллионы, было загублено неумелым управлением старшего сына. И тогда за дело крепко взялась вдова Наталья Михайловна Андреева. Она унаследовала после мужа само здание и владела им до 1895 г. Магазин колониальных товаров Андреева унаследовали сыновья, и после продажи здания они еще вели торговлю какое-то время. Однако на исходе лета 1899 г., когда на гостиницу «Дрезден» обратил внимание Чехов, магазин уже был ликвидирован.

Кстати сказать, с владельцами гостиницы Андреевыми Чехов был хорошо знаком. Во-первых, он был постоянным покупателем андреевских деликатесов. Об этом свидетельствуют записи в дневнике отца писателя, например от 17 декабря 1894 г.: «От Андреева получена провизия», или от 30 ноября 1896 г.: «Провизию получили от Андреева». Таких записей, а также писем с просьбами писателя к мелиховским гостям купить того или иного деликатеса в магазине Андреева и привезти наберется более десятка. Но не это важно, а то, что барышни Андреевы — старшая Александра и младшая Екатерина — были хорошо знакомы с Чеховым.

Александра Алексеевна Андреева была старше Чехова. Она родилась в 1853 г. Это была бодрая, жизнерадостная и очень серьезная женщина. Она не вышла замуж, посвятив свою жизнь помощи матери в делах. Свой досуг она посвящала образованию, литературным штудиям и вопросам народного просвещения.

Екатерина Алексеевна была моложе сестры на 15 лет. Самая красивая из сестер, с живым и независимым характером, она стала известна в Москве как вторая жена поэта К.Д. Бальмонта. После революции обе сестры остались в России, приняли свое новое положение равных и бедных, зарабатывали на жизнь переводами и редактированием. Но в 1890—1900-е годы это были две богатые и культурные женщины. История знакомства Чехова с Андреевыми неизвестна, однако по сохранившимся письмам можно определить, что начало знакомства относится к январю 1895 г. В письме к А.А. Андреевой от 18 января 1895 г. Антон Павлович просит прощения, что не побывал у Андреевых и благодарит за письмо. «И вчера, и сегодня я собирался побывать у Вас, но не успел. Уезжаю домой, 27 января опять буду в Москве и тогда непременно побываю у Вас и лично поблагодарю за письмо. Я очень тронут Вашим вниманием. <...> Хотел написать Вам подлиннее, да пороху не хватило. В Москве я заболтался и потерял способность писать». По тону письма можно предположить, что оно написано в ответ на приглашение бывать у Андреевых в приемные дни. Приемных дней, кстати, было два — четверг и воскресенье, если верить памяти Е.А. Андреевой-Бальмонт.

Свое обещание побывать у Андреевых Чехов исполнил позднее и не раз бывал в особняке Андреевых в Брюсовом переулке. Об этом свидетельствует письмо Антона Павловича к Александре Алексеевне от 27 ноября 1900 г.: «Прошу извинить великодушно; я нездоров инфлуэнцей, сестра тоже была больна, еще не поправилась, — причина, почему мы до сих пор не были у Вас».

Чехова и А.А. Андрееву связывали два московских общества — Общество любителей русской словесности и Общество содействия устройству народных развлечений. Александра Алексеевна была в числе активных организаторов публичных чтений и благотворительных вечеров. И она не раз обращалась к Антону Павловичу с просьбой дать рассказ для того или иного вечера. Чехов давал или не давал, смотря по обстоятельствам, но был неизменно внимателен и вежлив. Тем не менее в одном из писем к жене Антон Павлович откровенно высказывает свое мнение об Андреевых: «Получил от А.А. Андреевой скучнейшее, как она сама, письмо <...> Сестрица ее, т. е. г-жа Бальмонт, тоже отчаянно скучная особа». Искренне приветствуя общественную деятельность Андреевых, писатель больше увлекался каталогом их магазина деликатесов, чем беседами с сестрами.

Постояльцем «Дрездена» Чехов стал осенью 1900 г., когда сестра сняла квартиру в цокольном этаже дома Шешкова. Еще раньше, пожив некоторое время во вполне комфортабельной квартире № 14, выходившей не во двор, а в Дегтярный переулок, писатель Чехов все же затосковал по уюту хорошей гостиницы. В июле 1899 г. он жалуется в письме к О.Л. Книппер: «...на улицах все задыхаются в асфальте. У меня варят асфальт под самым окном». Под окнами дорогого гостиничного номера асфальт никогда не варят. По крайней мере, в такой номер не вселяют постояльцев. В августе того же года случилась другая напасть, от которой защищены постояльцы хороших гостиниц. «В Москве отвратительная, мрачная погода, и холодно, и сыро, мне нездоровится», — сообщал Чехов М.О. Меньшикову.

Несколькими днями ранее в письме к ялтинской знакомой К.М. Иловайской Антон Павлович перечисляет лучшие московские гостиницы: «По-моему, лучшая гостиница — это «Славянский Базар», но здесь нет подъемной машины. Хорош и не высок «Дрезден». (Это против генерал-губернатора, на Тверской.) Подъемная машина есть в «Континентале» (Театральная площадь)». Примечательно, что «Большая Московская гостиница» после того, как у Чехова открылось легочное кровотечение, будто и не существовала для писателя. Впрочем, в «Славянском Базаре» Чехов тоже перестал бывать. Эти прекрасные гостиницы перестали действовать на писателя обольстительно. И он выбрал «Дрезден», с хорошим печным отоплением, ровной температурой в комнатах и коридорах и предупредительными лакеями. Расторопная и воспитанная прислуга — это то, чего тоже не хватало Чехову в московской квартире. Об этом писатель шутил в одном из писем к сестре, сообщая об отсутствии горничной: «Так как в квартире нет Вари и обо мне некому позаботиться, то все у меня чисто и есть вода». В другом письме, к писателю И.И. Барышеву, Антон Павлович жаловался, что за книгами для Таганрогской библиотеки «прислать некого, ибо возле меня никого нет, кроме куфарки, да и та всё с солдатом».

Приехав в Москву из Ялты, Чехов снял один из номеров в «Дрездене» на целых полтора месяца — с 23 октября по 10 декабря. Воспоминания Е.А. Андреевой-Бальмонт сохранили описание одного из номеров гостиницы: «Традиционный диван у стены, перед ним круглый стол, покрытый ковровой скатертью, по сторонам его два кресла и несколько стульев. В простенке двух окон зеркало, на его подзеркальнике аляповатые подсвечники, чугунная пепельница». В такой обстановке Чехов работал над пьесой «Три сестры» и позировал В.А. Серову для портрета. Все это происходило в номере гостиницы «Дрезден».

Из номера этой гостиницы Чехов писал Суворину в ноябре 1900 г.: «Вы слышали, что я женюсь? Это неправда».

Та осень — время окончательного сближения Чехова и Ольги Книппер. Они были к этому моменту знакомы уже два года. Их связывал театральный успех, сотня писем и несколько недель, проведенных летом в Ялте. С августа 1900 г. в письмах они начали обращаться друг к другу на ты, и появилась тоска между строк. Взаимное притяжение писателя и актрисы видели все, а поскольку оба были людьми известными, то начались разговоры о романе, который был на самом деле, о помолвке и свадьбе, которых на самом деле не было. «Многие уверены, что мы уже повенчаны, — писала Ольга Леонардовна Чехову по возвращении в Москву. — <...> родных моих все поздравляют, а те физиономии вытягивают, т. к. ничего не знают. Не смешно ли это все?»

Актриса попала в очень неловкое положение. По воспитанию, по положению барышни из уважаемой лютеранской семьи романы, открытое сожительство и другие проявления богемного образа жизни были для нее дурным тоном. И тем не менее обаяние личности Чехова заставило ее переступить через все принципы, внушенные добротным воспитанием и добрым примером. Наедине с собой она никогда не жалела о добрачной связи, но все же сама ситуация тайны, недосказанности и неприличия была тягостна для молодой женщины. Приехав в Москву из Ялты, Ольга Леонардовна первым делом повинилась перед учителем в том, что в письме к Чехову назвала «наши с тобой грешки». Владимир Иванович Немирович-Данченко, начинавший на страницах тех же юмористических журналов, что и Чехов, давно и близко знавший писателя, этими грешками не впечатлился, хотя строго поддерживал высокий моральный уровень труппы. Ему было скорее удобно иметь своего агента влияния на Чехова в лице Ольги Леонардовны, через которую вернее было добиться от упрямого автора новой хорошей пьесы.

А для Книппер Немирович был авторитетнейшей фигурой, учителем, человеком, стоящим неизмеримо выше всех в театре. Его одобрение и согласие на роман было важнее одобрения и согласия матери. Мать, впрочем, не хотела препятствовать увлечению дочери — обаяние Чехова действовало и на нее. Да и дочь была уже не юная, тридцати лет — сама себя содержала, жила насыщенной трудовой жизнью, и беречь ее не было необходимости. Возможно, важную роль в семейном восприятии романа сыграл и тот факт, что не было у семейства Книппер ни состояния, ни матримониальных видов, ни иных обязательств перед московской лютеранской общиной. И тем не менее нескромные вопросы товарищей-актеров были неприятны Ольге Леонардовне и требовали от нее недюжинной выдержки. К тому же Чехов упорно держал свой роман в тайне ото всех, включая сестру, ставшую для Ольги Леонардовны близкой подругой. А тайны были не в характере актрисы Книппер. Хотя на сцене она воплощала с неподражаемым мастерством самые разные типажи, вне сцены притворство было ей чуждо.

Чехов был первой любовью тридцатилетней актрисы. Строгое воспитание и трудовая жизнь не могли послужить опыту любовных отношений. Все было впервые и все было полно не только счастьем, но и сомнением. Отчего следует скрываться, а в случае расспросов отмалчиваться? Отчего нельзя поступить, как поступают порядочные люди, то есть повенчаться? Отчего нельзя быть вместе столько, сколько требует сердце? Объяснить все эти странности было некому. Автор изречения «Краткость — сестра таланта» мастерски уходил от обсуждения неприятных тем. Да и как говорить с влюбленной женщиной о близкой смерти?

Необъясненная разлука заполнялась письмами. Их было много, так много, что они нарушали нормальный ритм эпистолярного диалога, когда новое письмо писалось в ответ на полученное. Диалог получался странный: реплики подавались то невпопад, то в унисон. Он писал: «Без тебя я повешусь». Она, не получив еще этого письма, засыпала вопросами: «А ты меня не забыл, какая я? А ты меня любишь? А ты мне веришь? А тебе скучно без меня? А ты за обедом ешь?» Он ей — «не сердись на меня, не изменяй мне». Она — «ты от меня не отрекайся по твоему обыкновению и не ставь меня в неловкое положение». Сиюминутное настроение мешалось со вчерашним происшествием и планами на будущее, все содержание которых сводилось к тому, когда и где они встретятся и куда пойдут или поедут. Ответы на вопросы, заданные неделю назад, там же. Между ними томительные паузы — ожидание почты.

Этот диалог невпопад из писем понемногу стал просачиваться в пьесу, державшую писателя в Ялте. Оттуда же, из писем Книппер, реплика Тузенбаха: «Вы, небось, думаете: расчувствовался немец». Ольгу Леонардовну Чеховы дразнили немкой, а она не отставала — дразнила их тем же в ответ. «Фу, скажете, сентиментальная немка, правда?» — писала она Антону Павловичу в письме от 29 августа 1899 г.; «Скажете — сентиментальная немка? Пусть» — в письме от 23 ноября 1899 г.; «...жалею о многом. Ты меня сейчас немкой выругаешь — правда?» — в письме 6 августа 1900 г.

Вопрос о приезде Чехова в Москву в переписке стоял постоянно, причем квартировать, как в прошлом году, с семьей Чехову не хотелось. «А где мне остановиться? — писал он. — На Мл. Дмитровке нет ни стола, ни постели, придется остановиться в гостинице». Это означало, что писателю категорически необходима полная приватность, невозможная даже в просторной квартире. Цели таких реплик Ольга Леонардовна еще не умела понимать и отвечала наивно: «Остановишься, конечно, у Маши, и стол и постель найдется, не беспокойся». И добавляла, искренне полагая, что домашняя обстановка всегда лучше гостиничной: «В гостинице и не думай останавливаться — у Маши так хорошо и уютно».

Писатель продолжал настаивать: «Подумай-ка, в какой гостинице или каких меблированных комнатах мне остановиться. Подумай-ка! Мне такую комнату, чтобы не скучно было проходить по коридору, не пахло бы». Актриса соглашалась: «Надо в хорошей гостинице, чтоб был хороший воздух и чтоб в коридоре не пахло». Но актриса не знала московских гостиниц, и писатель выбрал «Дрезден», где останавливались генералы и министры, а знакомые литераторы не бывали.

«А ты вспоминаешь «Дрезден»? Мечтаешь о весне?» — писала Книппер в Ниццу накануне 1901 г. Номер в «Дрездене» стал для актрисы конечной точкой счастливого маршрута: от любимого театра до любимого писателя. С Каретного ряда свернуть в Успенский переулок, затем выйти на Малую Дмитровку, оттуда на Страстную площадь и вдоль Тверской до дома генерал-губернатора — пешком или на извозчике этот путь писатель и актриса проделали много раз. Той же дорогой Ольга Леонардовна ходила в театр и из театра после отъезда Чехова из Москвы. Только у Страстного бульвара она не поворачивала на Тверскую, а шла Тверским бульваром к Никитским воротам.

«Каждый раз, как иду или еду по Дмитровке и мимо Страстного монастыря, — писала она Чехову, — вспоминаю, как я там ездила с тобой, отвозила тебя домой, и как нам хорошо было ехать. Мне без тебя пусто, пусто, — твое лицо еще так живо передо мной, так ясно слышу голос твой».

Пять недель «медового» месяца Книппер называла «осенней чеховской эпопеей» и «кусочком жизни». Напряжение этих дней оказалось для нее столь велико, что после отъезда Чехова в Ниццу она слегла не несколько недель.

Именно свидания в «Дрездене» открыли Ольге Леонардовне жестокую правду о состоянии здоровья писателя. Уклончивые ответы о приезде, летом вызывавшие недоумение, теперь были понятны. Следовало принять и смириться с невыносимым: Чехов тяжело болен и проживет недолго. Финальная сцена драмы «Три сестры» с жизнеутверждающей репликой «Надо жить!» и тоскливой «Если бы знать!» передает настроение, каким приняли писатель и актриса большое чувство, связавшее их навсегда.

Вскоре после отъезда Чехова из Москвы Книппер пишет ему: «Я боюсь мечтать, т. е. высказывать мечты, но мне мерещится, что из нашего чувства вырастет что-то хорошее, крепкое, и когда я в это верю, то у меня удивительно делается широко и тепло на душе, и хочется жить и работать, и не трогают тогда мелочи жизненные, и не спрашиваешь себя, зачем живешь. <...> Антон, мы будем жить?!!» В другом письме, написанном несколькими днями позже, читаем: «Я себе представляю себя в старости, вот также смотрящей на сухие букеты и ленты, и хотелось бы, чтоб тогда воспоминания, целая вереница воспоминаний согревали бы душу, чтоб тепло было от дум о пережитом, чтобы не было остроты, боли. Хорошо бы ведь было, а? Ну — до старости еще далеко...» Писатель из Ниццы отвечал: «...нам бы с тобой хоть пять годочков пожить, а там пускай сцапает старость; все-таки в самом деле были бы воспоминания».

С начала 1901 г. в письмах сама собой появляется тема супружества. Писатель еще не сводил под венец актрису, но уже дразнил ее рассуждениями о подходящих мужьях. Просилась ли к венцу актриса? Ее письма об этом умалчивают.

Чехов — Книппер: «Я тебя люблю, но ты, впрочем, этого не понимаешь. Тебе нужен муж, или, вернее, супруг, с бакенбардами и с кокардой, а я что? Я — так себе».

Книппер — Чехову: «Чувствуй, что мне хорошо и что душа моя ликует и любит тебя, хотя ты и без кокарды».

Чехов — Книппер: «Если ты будешь болеть, то, честное слово, я разведусь с тобой, а до развода поколочу, так чтобы потом целую неделю ты ходила с подбитым глазом».

Книппер — Чехову: «Антон, почему мне за последнее время с нескольких сторон говорят, что ты женат? Правда это? Отчего ты мне тогда не рассказал об этом случае? Или неправда? Будто в Екатериносл. губ. на девице, кот. ты знал четыре дня? Ведь это глупости? Или это был твой брат?»

Чехов — Книппер: «...ялтинцы сидят у меня подолгу, так что я всякий раз падаю духом и начинаю давать себе слово опять уехать или жениться, чтобы жена гнала их, т. е. гостей. Вот получу развод из Екатеринославской губ. и женюсь опять. Позвольте сделать Вам предложение».

Книппер — Чехову: «А развод уже получили? Тогда я подумаю, принять ли мне Ваше предложение».

Чехов — Книппер: «Я литературу совсем бросил, а когда женюсь на тебе, то велю тебе бросить театр и будем вместе жить, как плантаторы».

Книппер — Чехову: «Привози свои бумаги, чтоб мы скорее могли перевенчаться».

Чехов — Книппер: «В начале мая, в первых числах, я приеду в Москву, мы, если можно будет, повенчаемся и поедем по Волге или прежде поедем по Волге, а потом повенчаемся — это как найдешь более удобным».

Книппер — Чехову: «Значит, ты приедешь, мы повенчаемся и удерем».

Чехов — Книппер: «Если ты дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, — то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться. Из церкви укатить бы не домой, а прямо в Звенигород. Или повенчаться в Звенигороде».

Такова водевильная канва свадьбы писателя и актрисы. Однако были и другие грани у этой истории. Существовал объяснимый, но неприятный общественный интерес к частной жизни знаменитого писателя и популярной драматической актрисы.

Не он ли заставлял Чехова бояться венчания? Книппер, бывало, передавала в письмах разные толки в театре или среди знакомых. Вначале — с юмором, а спустя некоторое время уже с раздражением.

Сегодня одна литерат, дама спросила меня, невеста ли я Чехова — при Савицкой, я покраснела, засмеялась и ничего не ответила.

Антончик, знаешь? Третьего дня мать пела на рауте (благотв.) в Строган. училище, по желанию велик, княгини, кот. сама выбирала романсы. После концерта она с Сержем подошли к маме, жали ей руку и первый вопрос вел. княг. был: «Ваша дочка в Москве? Когда же ее свадьба? А как его здоровье?» Как тебе это нравится? Мама стала в тупик и замялась, т. к. сама ничего не знает. Вел. княг. очень осведомлялась о тебе. Что за безобразие! Не желаешь ли ее пригласить в посаж. матери? Затрепали нас с тобой.

Другая сложность, омрачавшая счастливый роман, — молчание Чеховых. В семье Ольги Леонардовны существовали, судя по всему, доверительные близкие отношения, в которых откровенность и уверенность в искренней привязанности объединяла всех — и младших, и старших. Другое дело — Чеховы. Любовь и привязанность у Чеховых не подкреплялись доверительным откровенным общением. Антон Павлович скрывал от родителей абсолютно все, что могло бы их взволновать или расстроить, а также все, что они, по его мнению, не смогли бы понять. Он не советовался с родителями, не рассказывал им о своей жизни. С сестрой — самым близким членом семьи — писатель был абсолютно откровенен во всех хозяйственных и денежных вопросах. Во всех остальных вопросах — общественных, нравственных, эстетических — Антон Павлович Чехов был непререкаемый авторитет. А после смерти отца стал главой семьи в самом дремуче-патриархальном смысле, то есть его слово было законом, которому слепо и без рассуждений следовали домочадцы. И им казалось, что больному писателю с лихвой хватит сестринского внимания и материнской заботы, что никто больше не нужен. К появлению сильной привязанности в жизни писателя они отнеслись как к посягательству. Мать открыто тревожилась. «Ей все чудится, что я заграбастаю ее Антошу и сделаю его несчастным!» — иронизировала актриса над будущей свекровью. И в самом деле: сыну сорок лет, он холост — чего беречь?

Мария Павловна, искренне симпатизировавшая Ольге Леонардовне, тоже была настроена настороженно. Ближе брата Антона у нее не было никого. Ни подруги, ни мужчины, ни работа в гимназии, ни занятия живописью не имели в ее жизни того значения, какое она придавала своему положению помощницы брата. Женится брат — и помощницей станет другая! Думать об этом было страшно.

Ольга Леонардовна не все понимала в сложных внутрисемейных отношениях Чеховых, но чувствовала какое-то необъяснимое противостояние.

В марте 1901 г. Чехов пригласил актрису приехать в Ялту на Страстной неделе, когда в театре каникулы. Он, конечно, рассчитывал вызвать бурный восторг у актрисы, твердившей в каждом письме о необходимости скорой встречи. Однако в ответ на просьбу, похожую на мольбу, получил следующее: «Только пойми, милый, что в Ялту я теперь не могу приехать. Чем я приеду? Опять скрываться, опять страдания матери, прятки, мне это, право, тяжело, поверь мне. Ты как-то не понимаешь этого пункта, или не хочешь понять». В другом письме она продолжила этот неприятный разговор: «...мы не можем жить теперь просто хорошими знакомыми, ты это понимаешь. Я устала от этого скрыванья, мне тяжело это очень, поверь мне. Опять видеть страдания твоей матери, недоумевающее лицо Маши — это ужасно! Я ведь у вас между двух огней. Выскажись ты по этому поводу. Ты все молчишь».

Страдания, недоумение и молчание — наверное, эти слова точно описывают происходившее в ялтинском доме. Нет сомнений, что настроение сестры и матери Антон Павлович ясно понимал и оттого не хотел начинать тяжелый разговор, который непременно всех огорчит и ничего не поправит. Поэтому в семье он молчал, а в Москву из Ялты дал инструкцию: «Как только получишь телеграмму, тотчас же отправляйся в гостиницу «Дрезден» и узнай, свободен ли 45 номер, т. е., другими словами, займи какой-нибудь номеришко подешевле».

В мае 1901 г. Антон Павлович прожил в «Дрездене» две недели. Из гостиничного номера он поехал на Плющиху — венчаться. В церковной метрической книге так и записано о женихе: «Жительствует временно Тверской части в гостинице Дрезден». Курьезно, что запись сообщает о женитьбе лекаря на домашней учительнице. Как мало эта запись имеет общего с историей любви писателя и актрисы!

Гостиница «Дрезден»

Брюсов переулок. Особняк Андреевых — двухэтажное здание за церковью

Вид на Тверскую от Страстной площади