На Тверской

Издатель Сытин вспоминал, что Чехов «особенно настаивал, чтобы дом для редакции газеты был приобретен непременно на Тверской». Это была главная газетная улица Москвы. Недаром, один из переулков, выходящих на нее, так и назывался — Газетный. В этих переулках по обе стороны Тверской улицы ютились типографии, цинкографии, журнальные и газетные редакции. На Тверской находилась в середине 1880-х гг. редакция журнала «Будильник». Именно в те годы Чехов был одним из наиболее активных сотрудников журнала, хотя и скрывал свои московские публикации от редактора петербургского журнала «Осколки», дававшего молодому писателю основной заработок.

Редакция находилась в ныне несуществующем домовладении, располагавшемся на Тверской, между двумя Гнездниковскими переулками. Давным-давно, в 1780-х гг., архитектор Матвей Казаков выстроил на этом участке дом, запомнившийся москвичам по имени одного из первых его владельцев — московского главнокомандующего А.А. Прозоровского. Прозоровскому Москва обязана устройством Тверской площади против дома генерал-губернатора и прокладкой Китайгородского проезда, а также созданием Комиссии сочинения городу Москве плана. Прозоровский умер, оставив после себя одну только дочь, Голицыну по мужу. Московский дворец был оставлен наследниками на долгое время без внимания, а затем попал в руки московскому фабриканту Малкиеля).

Малкиели были литовскими евреями, баснословно разбогатевшими на армейских поставках сомнительного качества. Шальные деньги пришли в руки как-то вдруг и также неожиданно пропали. Однако Самуил Миронович Малкиель, так звали главу семьи, успел оставить след в истории Москвы и в жизни писателя Чехова. Дочери купца Малкиеля Мария и Софья с юности дружили с сестрой писателя, бывали в доме Чеховых, в течение многих лет входили в московский круг общения Антона Павловича. С самим фабрикантом писатель знаком не был.

В конце 1870-х гг. Малкиель купил два дома на Тверской у Страстного монастыря. Один напротив другого — два старинных дворца, построенных М.Ф. Казаковым. Один из них стоит и поныне, хотя неоднократно был перестроен. Это нынешний дом № 14 по Тверской улице, известный как бывший магазин Елисеева. В этом доме Малкиель поселился в роскошной квартире на втором этаже, остальные же помещения сдал.

Второй дом и был дворец Прозоровского, снесенный в 1939 г. при реконструкции улицы Горького (так тогда называлась Тверская). Новый хозяин положительно не знал, что с ним делать. Сохранившиеся чертежи дают представление о постройке архитектора Казакова. Это был трехэтажный дворец, с проездом во двор высотой в два этажа и парадными залами над ним. Фасад с величественным портиком из четырех колонн объединял и арку проезда, и окна парадных зал. Все это, конечно, было неудобно спустя столетие, когда владение принял Малкиель. Портик убрали, фасад обновили, а залы стали сдавать под танцевальные вечера с платой за вход и разные увеселения с продажей билетов. Два флигеля, выходившие на Гнездниковские переулки, сдавались под жилье и под конторы.

А затем Малкиель познакомился с удивительной женщиной — актрисой Анной Алексеевной Бренко, женой присяжного поверенного О.Я. Левенсона. Анна Алексеевна служила актрисой в Малом театре, но жаждала руководить собственным театром. Это была талантливая, образованная и энергичная женщина, к тому же идеалистка. Она сумела зажечь в Малкиеле любовь к театру: купец на свой счет перестроил парадные покои дворца в театральный зал. В.А. Гиляровский, близко знавший А.А. Бренко, вспоминал короткую историю «Драматического театра А.А. Бренко в доме Малкиеля» в очерке «Яркая жизнь»: «...старый нувориш, скучавший без журфиксов, весь отдался постройке театра, пригласив руководителем строительства известного архитектора М.Н. Чичагова. Вскоре вместо дома, где «водились черти» вырос роскошный театр. Мраморная лестница. Бронзовые золоченые перила, азиатские ковры, статуи в фойе, прекрасная сцена и зрительный зал. Так создался театр, который печать величала «Пушкинским», а вся Москва и вся провинция называли «Театром Бренко».

Безумные деньги тратились на труппу. Актеры получали неслыханное до сих пор жалованье. Обстановка и костюмы стоили сумасшедших денег. Огромные сборы не покрывали расходов. Их оплачивал увлекавшийся театром Малкиель, еще пока не знавший счета нажитым в два года войны миллионам».

Театр Бренко открылся в сентябре 1880 г. и очень понравился одному студенту-медику, сотрудничавшему со всеми московскими юмористическими журналами. По правде говоря, он нравился всей Москве и был полон все дни спектаклей. Репертуар театра был самый серьезный — Грибоедов, Гоголь, Тургенев, Островский, Шиллер, Шекспир...

Летом, накануне открытия театра на Тверском бульваре, в двух шагах от театра, был открыт памятник Пушкину — большое событие для культурной Москвы. Новый театр стал таким же большим событием, как-то незаметно увязался в сознании москвичей с именем Пушкина и превратился в разговорном обиходе в «Пушкинский театр», оставшись таковым и после закрытия театра Бренко.

Когда именно Чехов впервые попал в театр Бренко, неизвестно. Известно, что он был большим поклонником нового московского театра.

Глаз Чехова, мерцающий и зоркий,
Глядит в восторге с высоты галерки...

— писал Гиляровский, вспоминая Пушкинский театр.

Увы, театр Бренко прогорел, выдержав только два неполных сезона. В январе 1882 г. Чехов писал о новой постановке Бренко: ««Гамлет» на Пушкинской сцене был встречен с удовольствием. И публика была многочисленна, и господа артисты повеселели. Никто не зевал и тоски не чувствовал, несмотря на все нижеписанные промахи. Из театра никуда не тянуло. Сиделось охотно».

Судьбу театра решил несчастный случай. Гиляровский вспоминал, что цепь трагических событий запустило обрушение балкона на фасаде второго доме, принадлежавшего Малкиелю. От упавших кирпичей и штукатурки пострадали прохожие, газетчики вцепились в происшествие и, как водится в таких случаях, стали вспоминать все грехи виновника трагедии.

«На другой день, — писал Гиляровский, — жадные тогда на сенсации газеты в подробностях сообщали о несчастном случае на Тверской, а воскресный фельетонист одной борзой газеты озаглавил свое произведение: «Дом из бумажных подметок». Он рисовал картины переходов по снежным Балканам войск в развалившихся сапогах: бумажные подметки отвалились, ноги отморожены, лазареты полны... Чего-чего уж тут не упоминалось! И в результате новое следствие». Малкиель не мог больше поддерживать Бренко, а в конце концов был вынужден продать и само здание Пушкинского театра.

По свидетельству Михаила Павловича Чехова, младшего брата писателя, Антон Павлович шутил, что фамилия Бренко образована от немецкого глагола brennen, что означает гореть, прогорать. Однако шутки шутками, а сожаление о закрытии театра Бренко было у Чехова неподдельным. В фельетонах «Осколков московской жизни» Антон Павлович не раз с горечью писал об утрате Пушкинского театра.

Всему бывает конец, хорошему и дурному. Пришел конец и нашему Пушкинскому театру... и какой конец! Он сдан под кафе-шантан каким-то петербургским французам. Скоро приказчики из Ножевой, отставные прапоры из Дьяковки и француженки из Гамбурга запляшут в нем канкан, и околоточный надзиратель начнет уверять:

— Господин, здесь не место! На это соответственные места есть!

<...> Он носит имя Пушкина... И вдруг кафе-шантан!

Лермонтов сказал, что «храм оставленный — все храм». Он не предусмотрел случаев превращения храмов в кабаки, иначе он не сказал бы так.

Нужно будет кому-нибудь на досуге догадаться снять с этого театра имя Пушкина. Не так, по крайней мере, совестно будет...

Речь в заметке Чехова идет о театре-варьете «Фоли-Бержер», просуществовавшим всего один сезон. О нем почти ничего неизвестно. В объявлениях, помещенных в газете «Современные известия», сообщалось о музыкально-вокально-инструментальных вечерах с танцами. Тем временем название отсылало к известному парижскому варьете. Увеселительных заведений с этим названием в России было немало. В Петербурге с 1879 г. существовал зимний кафе-шантан с таким названием, принадлежавший антрепренеру В.Н. Егареву. В 1882 г. он сгорел. Кто знает, не был ли московский «Фоли-Бержер» попыткой Егарева возродить свое варьете на новом месте?

Москвичи не симпатизируют серьезной драме. Для чего им драма, ежели им и без драмы хорошо? В «Фоли-Бержер», построенном на развалинах Пушкинского театра, нет никаких драм, а между тем, поглядите, как там многолюдно, весело!

Конец московского «Фоли-Бержер» тоже описан в «Осколках...»

<...> Театр «Фоли-Бержер», конкурировавший в продолжение всего срока с «Салошкой», описан на днях судебным приставом. Описание вышло обидное, плачевное и красноречивое (Nota bene: судебные пристава свободны от суда за диффамацию, хотя и их описания не всякому приятны). Декорации, мужская и дамская уборные, буфет, парики и парижские певицы оценены все, кучей, в 13 руб. 42 к., а сам директор «театра» — Джиордано продан в рабство.

Новый сезон столь важной для Чехова московской сцены принес молодому автору новое разочарование. Сезон 1884/1885 гг. помещение театра арендовал «Салон де варьете». Об этом московском увеселительном заведении Чехов написал однажды очерк, состоящий из картин пьянства, дурных манер, продажной женской благосклонности и женской же беззащитности, бесправности и бедности.

— Извозчик! Спишь, чёрт! В Салон де варьете!

— В Соленый вертеп? Тридцать копеек!

Известие о том, что на Пушкинской сцене после французского канкана начнется русский вертеп, искренне огорчало Чехова. В сентябре 1884 г. «Осколки московской жизни» сообщали:

Кричащая новость! Salon des Variétés, тот самый салон, о котором воспрещается молодым людям говорить в дамском обществе иначе, как со словами «извините за выражение», перебрался на новую квартиру. Желающие поздравить его с новосельем благоволят пожаловать в дом известного под луной г. Малкиеля, в те самые апартаменты, где в прошлом году подох канканировавший «Фоли-Бержер».

Теперь, стало быть, в желтом доме г-на Малкиеля помещаются: Salon, редакция журнала «Будильник», изобретатель цветочного одеколона Брокар, Билефельд с окончательной и никогда не оканчивающейся распродажей и сам г. Малкиель. А когда-то в нем помещался Пушкинский театр! Sic transit! Salon не ограничился только тем, что перебрался... Находя, что название Salon (или, как его скептики называли, Saloscka) не соответствует ни высокому положению его среди храмов славы, ни целям, большинством голосов порешил переименовать себя в «Театр Буфф», в настоящий театр-буфф с ложами, оперетками и с двумя «ф». Это переименование будет иметь очень важные последствия: если один зритель побьет другого, то это будет значить, что он не побил, а набуффонил.

Содержателем нового московского театра Буфф был Егор Тимофеевич Кузнецов. Нам о нем ничего не известно кроме того, что до начала 1890-х гг. Кузнецов содержал «Салон де варьете» в доме Сычева на Большой Дмитровке, где находился в то время клуб приказчиков. Однако Антон Павлович Чехов, как видно, имел гораздо больше сведений, так как преследовал его в печати безжалостно даже и после краха новоявленного «Театра Буфф».

Директор французской оперетки г-н Кузнецов нигде не находит места от угрызений совести и блуждает, как пария. Недавно он с Большой Дмитровки перебрался в желтый дом Малкиеля. На новой «фатере» жилось ему сначала недурно; поклонники чистого искусства не оставляли его своими посещениями... но скоро разнеслась по городу молва, что Кузнецову несдобровать, что ночью стали являться к нему духи и проч. Только что г. Кузнецов ляжет спать, как тотчас же начинает ему мерещиться всякая нехорошая всячина... Прежде всего он видит картонные подметки, с визгом летающие по воздуху (в этом, конечно, не он виноват, а домохозяин!), потом является тень г-жи Бренко, содержательницы Пушкинского театра, а после нее жалует тень Оффенбаха. Между Оффенбахом и «дирехтуром» Кузнецовым начинается разговор:

Кузнецов. — Чево тебе надоть?

Оффенбах. — Ты как смеешь, братец, французскую оперетку комбинировать с русским питейным прилавком?

Кузнецов. — Чур! Чур! Сгинь с моих глаз!

Духи говорили страшные вещи, до того страшные, что г. Кузнецов зачах, как блоха в известном вейнбергском анекдоте... Не помогли даже хвалебные гимны канканирующих «Новостей дня». Г. Кузнецов махнул рукой, нанял пять подвод и перевез на них свой буфет, француженок, Щеглова и декорации на старое место. Чтобы Оффенбах более не появлялся, он устроил такую штуку: питейный прилавок оставил на Большой Дмитровке, а французскую оперетку перевез в театр Корша и таким образом силою обстоятельств переломился надвое. Какая нелегкая подталдыкнула г. Корша отдать свой театр в распоряжение салонщиков — сказать невозможно, но тем не менее обидно... Впрочем, французская оперетка, даваемая теперь в Русском театре, есть та же русская комедия, хотя г. Корш и не имел этого в виду, когда пил брудершафт с г. Кузнецовым. Глядишь на французскую оперетку, а видишь нижегородские безобразия... Декорации, во-первых, самые что ни на есть чухломские: море похоже на развешенное одеяло, а рыцарский замок — на питейный дом. Первые персонажи поют по-французски, а хор по-русски, отчего выходит презабавное смешение языков; например: «Без женщин, sans femmes, без femm-щин, sans жен-femmes...» Все француженки обязательно в турнюрах, хотя бы они изображали Елену... И глядя на это русское комедиантство, публика хохочет очень искренно. Будь зрителей более чем 1½ человека, театр лопнул бы от гомерического хохота... Главный сотрудник «Новостей дня» Николай Базунов хвалит кузнецовскую оперетку до седьмого пота, но ни для кого не составляет тайны, что даже он, сидя в первом ряду и глядя на сцену, всегда крутит носом. Хвалит он, стало быть, только из «принцыпа»...

На следующий сезон, 1885/1886 г., сцену Пушкинского театра арендовал еще один скороспелый театр. Об этом также узнаем из «Осколков московской жизни».

Театр близ памятника Пушкина превратился в Общедоступный театр. Слово «общедоступный» приклеено здесь весьма кстати. Его нужно понимать отнюдь не в тех смыслах, что в новоиспеченный театр могут ходить олимпийские боги и кучера, музы и прачки, нет! Его нужно понимать в смысле общедоступности театра для актерствующей братии. Кто хочет, тот и поступает на сцену, будь он хоть сосиска, хромая лошадь, покойник, факир... Было бы только желание, о талантах же и прочем нет разговора. В главе предприятия стоят два светозарных мужа: Щербинский и Хотев-Самойлов; оба замечательны только тем, что имеют по две руки и по две ноги. Первым персонажем считается Красовский, старец, — единственный актер, уцелевший от потопа. Был с Иафетом на «ты» и ездил в Вавилон на гастроли. На правое ухо глух, на левое совсем не слышит, но тем не менее еще действует... За ним по степени блеска следует громадина, известная под именем Пети Медведева. Не пролезает в Триумфальные ворота и поднимает зубами Царь-колокол. Тут же ютится Андреев — малый на все руки. Этот актерствует не всегда, а временами, запоем... Пока его не требует к священной жертве Аполлон, он малодушно погружен в такую прозу, что при дамах не всегда ловко сказать: то вы видите его секретарем общества ассенизации, то он управляющий у Лентовского, то распорядитель по соколиной охоте, то гробокопатель... но вдруг, в самый разгар сует, находит на него нечто вроде священного ужаса. Тогда он бреет бороду и усы и нанимается в актеры. За Андреевым следует Симский, соединяющий в себе таланты актера и врачевателя-волонтера. Лечит он con amore, магнетизмом, чревовещанием и толченым стеклом. Женский персонал нисколько не хуже мужского. Хотя среди артисток нет ни одной, которая служила бы секретарем в ассенизации или лечила коллег, но зато между ними есть «инженивая драматю» Самарова, особа, имеющая за 50. Начали общедоступенцы «Тяжкой долей». Кончат «Смертью Уголино».

В 1885 г. цикл «Осколки московской жизни» прекратился, а потому дальнейшая судьба Пушкинского театра просматривается пунктирно. Владение Малкиеля было продано по частям. В самом начале 1888 г. в бывшем доме Малкиеля расположился Русский охотничий клуб. Основал его издатель журнала «Природа и охота» Л.П. Сабанеев, желая обрести место, где можно было бы в приятной обстановке обсудить охотничьих собак. Устав клуба начинался с параграфов об устройстве маскарадов, музыкальных вечеров и спектаклей. Афиши гласили — «Тверская, дом Гинцбург, въезд с переулка». Гиляровский в книге «Москва и москвичи» писал, об Охотничьем клубе: «Дом Малкиеля, где был театр Бренко, перешел к миллионеру Спиридонову, который сдал его под Охотничий клуб». Старый журналист мог перепутать имена домовладельцев, но вряд ли спутал месторасположение клуба. Осенью того же года в зале бывшего Пушкинского театра состоялось открытие и первое собрание Общества литературы и искусства. Чехов был на этом собрании, назвал его балом и вернулся недовольным: какой-то незнакомец из гостей назвал его рассказ слабым, да и газет на балу не оказалось.

Общество литературы и искусства было создано купцом Алексеевым, он же актер и режиссер Станиславский, и режиссером Федотовым для того, чтобы иметь свой клуб — артистический, без карт и выпивки.

Финансовой основой существования клубов были членские взносы и штрафы. Членские взносы едва покрывали минимальные расходы, а штрафы могли сделать бюджет клуба весьма внушительным. Штрафовали за то, что члены клуба и их гости оставались после закрытия. А оставались они всегда по одной единственной причине — азартные игры, запрещенные официально, но не искорененные запрещением. Клуб без карточной игры и без штрафов был возможен только в воображении такого непоколебимого идеалиста, каким был Станиславский. Он и устроил такой клуб на свои деньги. Начались спектакли, зажглась новая, культурная жизнь на сцене, носящей имя Пушкина. Чехову эта жизнь очень нравилась.

Он даже рекомендовал членов общества как «очень милых и обязательных людей» одной своей давней знакомой. И хотя на афишах общества адрес указывался — Тверская, дом Носова, Чехов упорно именовал особняк домом Малкиеля. В 1891 г. бывший дом Малкиеля, где был Пушкинский театр, вновь сменил владельца. Вместо пушкинской сцены были устроены квартиры. Охотничий клуб вместе с Обществом литературы и искусства переехали на Воздвиженку, продолжив существование рука об руку. Среди любителей искусства находились и любители охоты.

В 1890-е г. на Тверской располагалась редакция «Детского чтения», где был опубликован рассказ «Белолобый».

Редактор «Детского чтения» и по совпадению супруг издательницы этого журнала, действительный статский советник и профессор Дмитрий Иванович Тихомиров был неутомимым тружеником на ниве народного просвещения. Сын сельского священника трудолюбием и умом не только выбился из простых учителей в видные педагогические деятели, но и сумел заработать капитал, хотя весь свой досуг посвящал изданию книжечек для народных училищ и учителей.

Тихомиров являлся автором «Букваря», «Элементарного курса грамматики», «Азбуки правописания» и множества других учебных и дидактических сочинений для начальной школы, расходившихся огромными тиражами. С 1872 по 1915 гг. совокупный тираж «Букваря» составил более 4 млн экземпляров. Это было фундаментом его материального успеха. Он же был основным жертвователем на собственное здание Высших педагогических курсов, на Общество попечения о детях народных учителей, на строительство каменных зданий школы и больницы в родном селе Рождествене Нерехтского уезда Костромской губернии.

В «Детском чтении» у Тихомирова публиковались все крупные беллетристы — Потапенко, Мамин-Сибиряк, Василий Немирович-Данченко. В доме Тихомирова собиралась либеральная Москва — редакторы «Русской мысли» Лавров и Гольцев, историк литературы профессор Стороженко. Бывал и Чехов.

В 1904 г. Тихомиров выстроил на Малой Молчановке собственный дом, который до смерти педагога был местом собраний московских либералов, а до этого времени Дмитрий Иванович снимал квартиру в доме Гиршман на Тверской. В том же доме помещалась и редакция «Детского чтения».

Впервые имя Тихомирова появляется в переписке Чехова в 1891 г., после возвращения писателя с Сахалина. Антон Павлович уже тогда был знаком с Тихомировым и имел очень ясное представление о его деятельности, поскольку попросил педагога ходатайствовать перед Московским комитетом грамотности о посылке книг на Сахалин. Тихомиров аккуратно выполнил просьбу, за что был именован Чеховым в одном из писем «известным педагогом».

Знакомство стало ближе и живее с началом московских кутежей «эскадры Авелана». Тихомиров был близким приятелем редактора-издателя «Русской мысли» В.М. Лаврова и верным членом московского либерального кружка, который и составлял ядро эскадры, украшенное с флангов литературно-театральными барышнями. Лавров и Тихомиров блюли старые московские обычаи и предпочитали кутить в домашней обстановке. И.Н. Потапенко писал о Лаврове: «Домосед В.М. Лавров иногда ознаменовывал приезд Чехова из деревни чем-то вроде раута у себя дома. Это были бесконечно длинные, вкусные, сытные, с обильным возлиянием и достаточно веселые обеды, многолюдные и речистые, затягивавшиеся далеко за полночь и носившие на себе отпечаток самобытности хозяина. Чехова они утомляли, и потому (однако ж единственно поэтому) он шел на них неохотно, но личность В.М. Лаврова его сильно интересовала». Те же привычки были и у профессора Тихомирова. Об этом в книге «Вокруг Чехова» вспоминал младший брат Антона Павловича Михаил.

Осенью 1893 г. в «Русской мысли» начали печататься главы книги «Остров Сахалин». На весь сезон Чехов стал героем либеральной интеллигенции, а его приезды подстегивали фантазию гостеприимных москвичей. «Я находился в глухой провинции, далеко от всяких железных дорог, — вспоминал Михаил Чехов, — когда получил однажды в январе от брата Антона письмо. Он уведомлял меня, что 12 января, в Татьянин день, по случаю университетского праздника, большинство самых популярных профессоров, артистов и представителей прессы предполагает собраться где-нибудь на частной квартире и без помехи говорить речи и вообще отпраздновать этот день так, «чтоб чертям жутко было»». Антон Павлович Чехов, конечно, должен был участвовать в этой профессорской пирушке как университетский выпускник — слушать и говорить речи, пить шампанское тост за тостом и обильно по-московски закусывать. Однако физическое состояние писателя требовало умеренности и скромности и в выпивке, и в речах. То ли дело здоровый и жадный до впечатлений младший брат, служивший податным инспектором в глухом уголке Серпуховского уезда! Ведь и он выпускник Московского университета! И к тому же что-то печатал в «Детском чтении». Правда он был никому не известен, но после нескольких месяцев зимней непроглядной тьмы, с какой жадностью этот юноша станет слушать речи либеральных профессоров и редакторов, с каким наслаждением будет сидеть в чистой нарядной комнате за накрытым столом — пить и есть в окружении образованных культурных людей! И ведь прав был Антон Павлович: младший брат был бесконечно рад приглашению. «Я быстро собрался и поехал, — вспоминал М.П. Чехов. — Несмотря на жестокий мороз, я целых 105 верст проехал в санях до ближайшей железнодорожной станции, затем ехал в вагоне и прибыл в Москву 12 января вечером, в самый разгар пирушки. Она происходила в квартире известного педагога Д.И. Тихомирова на Тверской, в доме Пороховщикова, и когда я вошел, то было шумно, весело и светло, и за громадным столом я увидел весь цвет тогдашней московской интеллигенции. Профессор К. говорил речь. Не успел я сесть за стол, как ко мне бросились М.А. Саблин и В.А. Гольцев и стали упрашивать меня, чтобы я съездил в «Лувр» и привез как можно скорее Танечку Куперник и Яворскую. Все присутствующие поддержали их. <...>

Отказываться было неудобно, я с неохотой встал из-за стола и, достаточно уставший с дороги, поехал в «Лувр».

Там мне сказали, что Татьяна Львовна сейчас в театре Корша, но очень просила, что если за ней пришлют, то чтобы немедленно дали ей знать.

На том же извозчике я поскакал в театр Корша. Я нашел Татьяну Львовну в директорской ложе и передал ей приглашение на вечеринку. Она тотчас отправилась на сцену к Яворской, которая в этот вечер выступала в «Даме с камелиями», и я остался в ложе один. <...> С грустью в сердце я просидел целые два акта в ложе, вместо того чтобы быть на вечеринке и слушать либеральных профессоров. <...>

А когда мы приехали наконец в дом Пороховщикова к Тихомировым, то вечеринка уже окончилась, вся публика разъехалась, и прислуга убирала со стола».

Доподлинно неизвестно, присутствовал ли именно на той вечеринке сам писатель, но можно с уверенностью утверждать, что на вечеринках в гостях у Д.И. Тихомирова Антон Павлович бывал неоднократно в 1890-х гг. Они запомнились ему крепко, и в письме к писателю В.Н. Ладыженскому Чехов иронизирует на тему тихомировского гостеприимства: «Письмо твое полно льстиво-величавых выражений; вероятно, недавно ты был в Москве на юбилее «Русской мысли», останавливался у Д.И. Тихомирова, слушал его слова и пил его вино мускат (Muskat vomitif) — и все это должно было повлиять на твой слог!» Мускат вомитиф, или тошнотворный мускат, сорт, конечно, выдуманный. Но общую идею тихомировского гостеприимства передает.

Интересная деталь: Михаил Павлович Чехов называет дом, где жил Д.И. Тихомиров домом Пороховщикова, в то время как в адресных книгах «Вся Москва» этот дом значится как дом Гиршман. Сегодня это дом № 28 по Тверской улице, расположенный близ Триумфальной площади, почти напротив Московской филармонии, немного ближе к Кремлю. Он был построен в 1873 г. по заказу А.А. Пороховщикова. Имя этого застройщика красной нитью проходит через все московские годы Чехова. Теплые ряды на Ильинке, где в амбаре Гаврилова служил отец писателя, — построены по заказу Пороховщикова. «Славянский базар», любимая чеховская гостиница, — тоже построена Пороховщиковым, им же заказано и огромное полотно «Славянские композиторы», украшавшее концертный зал гостиницы.

Четырехэтажный доходный дом на Тверской улице с магазинами в первом этаже, квартирами и множеством иных помещений для сдачи внаем во дворе купила у Пороховщикова Шарлотта Львовна Гиршман, жена иголочного фабриканта и мать коллекционера живописи Владимира Осиповича Гиршмана. Многим эта фамилия памятна по портрету Генриетты Гиршман кисти В.А. Серова, хранящемуся в Третьяковской галерее. Изображенная на портрете стройная женщина, поправляющая меховую накидку унизанной кольцами рукой, — невестка домовладелицы Гиршман, жена ее сына-коллекционера.

И тем не менее москвичам дом запомнился по имени первого владельца. Этот дом описал в романе «Китай-город» П.Д. Боборыкиным как дом Калакуцкого. «Сани уже поравнялись с огромным четырехэтажным домом о двух подъездах <...>, — читаем в романе. — Палтусов оглядел лестницу. Матовый, в виде чаши, фонарь, ковер с медными спицами, разостланный до первой площадки, большое зеркало над мраморным камином внизу — все так парадно и внушительно смотрело на него, вплоть до стен, расписанных в античном вкусе темно-красной краской с фресками. И в этой отделке парадного подъезда виднелся ловкий строитель из дворян, умевший все показать «в авантаже», <...> Вот этот дом! Он отлично выстроен, тридцать тысяч дает доходу <...>

Фасад дома всегда нравился Палтусову. На улицу он весь был выштукатурен и выкрашен темным колером. Со двора только нижний этаж выведен под камень, а остальные оставлены в кирпичиках с обшивкой настоящим камнем. <...> Второй этаж со двора смотрел также нарядно, чего не бывает в других домах. Каждое окно с фронтоном, колонками и балюстрадой внизу».

С домом Пороховщикова-Гиршман Чехова связывает еще одно имя — архитектора Ф.О. Шехтеля. Шехтель был приятелем Николая Чехова. Они познакомились в Училище живописи, ваяния и зодчества. Оба были детьми родителей-банкротов. Оба были отчислены из Училища за непосещение. Однако существенная разница заключалась в том, что Шехтель, оставив учебу, работал много и успешно. Еще только начав учиться архитектуре, Франц Осипович поступил в мастерскую главного архитектора московского купечества А.С. Каминского, а спустя несколько лет, не оставляя архитектуры, начал работать художником и декоратором в увеселительном саду «Эрмитаж». Шехтель оформлял строительную документацию, чертил проекты, рисовал виньетки и иллюстрации и — выбился в люди. В 1886 г. Шехтель снял дорогую квартиру в доме Пороховщикова, где прожил с матерью, а затем и с женой до 1889 г. В этом же доме Шехтель открыл архитектурную мастерскую, которая не меняла адреса вслед за переездами архитектора.

В то же время Николай Чехов ленился, пил, болел, причиняя много горя брату Антону, не желавшему мириться с тем, что талантливый художник, богато одаренная натура так глупо и бессмысленно гибнет из-за пьянства. Шехтель был единственным в Москве человеком, кто мог разделить это горе с Антоном Павловичем. Именно Шехтеля Чехов просил навещать тяжело больного брата, именно с ним делился надеждой вразумить того.

Увы, редко когда удается помочь пьющему человеку. Летом 1889 г. Николай Чехов умер от туберкулеза в возрасте 31 года. Шехтель тем летом строил собственный дом в Петровском парке. Чехов не раз бывал гостем в этом доме, хотя предпочитал видеться с приятелем-архитектором в одном из московских ресторанов.

От Петровского парка до Кремля — дорога почти прямая, что так редко бывает в Москве. Ведь это главная московская дорога — из древней в новую столицу, в Петербург. Недаром только за этой заставой никуда не исчезала московская роскошь: Петровский парк с его ресторанами, Тверская застава с новыми триумфальными воротами, широкая малолюдная тогда Тверская-Ямская и ярко освещенная, с огромными витринами и роскошными дворцами Тверская, выходящая к Иверской часовне. Это был излюбленный маршрут московских катаний и золотая жила лихачей на протяжении всего XIX в., главная артерия древней столицы. Недаром Пушкин посвятил Тверской от заставы до Кремля одну из строф романа «Евгений Онегин».

Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют: вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.

Для Чехова этот маршрут был неотъемлемой частью московской жизни. Он познакомился с ним в первые же московские годы, но по-настоящему привычным маршрут стал благодаря тому, что здесь поселился Шехтель, а к тому же в Петровском парке порой заканчивались кутежи «эскадры Авелана». Естественным образом привычный писателю маршрут стал присутствовать и в его рассказах.

Катание — бесцельная и быстрая езда на тройке, нередко наемной — стало центральным образом в рассказе «Володя большой и Володя маленький». Этот рассказ был написан в конце 1893 г., именно в тот период, когда сложилась привычка и компания московских кутежей «эскадры Авелана». Рассказ начинается со сцены каприза: молодая женщина из общества в респектабельном сопровождении требует во хмелю, чтобы ей позволили управлять санями, запряженными тройкой.

— Пустите меня, я хочу сама править! Я сяду рядом с ямщиком! — говорила громко Софья Львовна. — Ямщик, погоди, я сяду с тобой на козлы.

Она стояла в санях, а ее муж Владимир Никитич и друг детства Владимир Михайлыч держали ее за руки, чтобы она не упала. Тройка неслась быстро.

— Я говорил, не следовало давать ей коньяку, — шепнул с досадой Владимир Никитич своему спутнику. — Экий ты, право!

Герои рассказа едут из загородного ресторана. Автор не называет местность, но все приметы указывают на то, что они ужинали в одном из ресторанов Петровского парка, слушали цыганский хор, а затем поехали кататься по Тверской. Обстоятельства места действия начинаются со слов «сегодня же в загородном ресторане», затем продолжаются: «в глазах у нее мелькали деревья, телеграфные столбы и сугробы», — герои рассказа едут Петербургским шоссе. Далее читаем: «...в виду заставы тройка понеслась тише, замелькали дома и люди», — герои едут Тверской-Ямской. «Как раз в то самое время, когда проезжали мимо женского монастыря, раздался удар большого тысячепудового колокола», — сани подъехали к Страстному монастырю и проехали мимо. Тройка доехала до Иверской и, не останавливаясь, повернула обратно. На обратном пути, когда монастырские ворота были справа по ходу движения и не требовалось пересекать площади, Софья Львовна потребовала остановить сани.

Страстной монастырь уже давно не существует, на его месте — широкий сквер с фонтанами, памятник Пушкину, перенесенный с противоположной стороны площади и кинотеатр Пушкинский. Однако сохранившиеся фотографии и планы подтверждают, что, описывая посещение ушедшей в монахини Оли, Чехов опирался на впечатления от Страстного монастыря: «Она прошла темными воротами, потом по аллее, которая вела от ворот к главной церкви, и снежок хрустел у нее под ногами, и звон раздавался уже над самою головой и, казалось, проникал во все ее существо».

Катание в рестораны Петровского парка описано и в повести «Три года», при этом речь идет о том же самом маршруте, и в этом тексте местность не нужно угадывать по писаниям. Автор называет все места прямо.

— Как вам угодно, господа, а я не желаю сидеть дома, — сказала Юлия. — Надо поехать куда-нибудь.

Решили ехать за город и послали Киша к купеческому клубу за тройкой. Лаптева не приглашали с собой, потому что обыкновенно он не ездил за город и потому что у него сидел теперь брат, но он понял это так, что его общество скучно для них, что он в этой веселой, молодой компании совсем лишний. И его досада, его горькое чувство были так сильны, что он едва не плакал; он даже был рад, что с ним поступают так нелюбезно, что им пренебрегают, что он глупый, скучный муж, золотой мешок, и ему казалось, что он был бы еще больше рад, если бы его жена изменила ему в эту ночь с лучшим другом и потом созналась бы в этом, глядя на него с ненавистью... Он ревновал ее к знакомым студентам, к актерам, певцам, к Ярцеву, даже к встречным, и теперь ему страстно хотелось, чтобы она в самом деле была неверна ему, хотелось застать ее с кем-нибудь, потом отравиться, отделаться раз навсегда от этого кошмара. Федор пил чай и громко глотал. Но вот и он собрался уходить. <...>

Лаптев тоже надел шубу и вышел. Проводив брата до Страстного, он взял извозчика и поехал к Яру. <...>

У Яра он прошелся около столов, послушал в зале куплетиста; на случай встречи со своими у него не было ни одной готовой фразы, и он заранее был уверен, что при встрече с женой он только улыбнется жалко и не умно, и все поймут, какое чувство заставило его приехать сюда. От электрического света, громкой музыки, запаха пудры и от того, что встречные дамы смотрели на него, его мутило. Он останавливался у дверей, старался подсмотреть и подслушать, что делается в отдельных кабинетах, и ему казалось, что он играет заодно с куплетистом и этими дамами какую-то низкую, презренную роль. Затем он поехал в Стрельну, но и там не встретил никого из своих, и только когда, возвращаясь назад, опять подъезжал к Яру, его с шумом обогнала тройка; пьяный ямщик кричал, и слышно было, как хохотал Ярцев: «га-га-га!»

Дом Лаптева находился в переулках между Малой Дмитровкой и Тверской, как раз позади дома Пороховщикова.

Другой эпизод повести описывает катание в противоположном направлении — в центр Москвы, к Иверской часовне. Юлия Сергеевна, не зная, как утешить осиротевших и брошенных отцом племянниц Лаптева, решила развлечь их проверенным способом, прокатив в экипаже.

Когда они перестали плакать, она окутала их и повезла кататься. Сначала проехали по Малой Дмитровке, потом мимо Страстного на Тверскую; около Иверской остановились, поставили по свече и помолились, стоя на коленях. На обратном пути заехали к Филиппову и взяли постных баранок с маком.

Еще одна важная для Чехова примета Тверской улицы — булочная Филиппова. Тверская — улица шикарных магазинов. Конечно, роскошь иностранных лавок Кузнецкого моста не имела в Москве равных и по качеству товара и по старшинству, однако, пройдя по Тверской от Страстного монастыря к Иверской, тоже можно было потратиться. Противопоставлением названий лучших московских магазинов и имени никому не известного зубного врача достигается комический эффект в миниатюре «Ах, зубы!»

У Сергея Алексеича Дыбкина, любителя сценических искусств, болят зубы. <...> Но вот наконец находится умный человек, который советует Дыбкину съездить на Тверскую, в дом Загвоздкина, где живет зубной врач Каркман, рвущий зубы моментально, без боли и дешево — по своей цене. Дыбкин хватается за эту идею, как пьяный купец за перила, одевает пальто и мчится на извозчике по данному адресу. Вот Садовая, Тверская... Мелькают Сиу, Филиппов, Айе, Габай... Вот, наконец, вывеска: «Зубной врач Я.А. Каркман». Стоп! Дыбкин прыгает с извозчика и с воплем взбегает наверх по каменной лестнице. Давит он пуговку звонка с таким остервенением, что ломает свой изящный ноготь.

Первая часть миниатюры последовательно обыгрывает противопоставление культурных и грубых явлений жизни: сценические искусства и зубная боль, женские — околокухонные средства от зубной боли, и мужские — револьвер, коньяк и умный совет, лучшие магазины города и зубоврачебный кабинет, изящный ноготь Дыбкина и сильное яростное движение, из-за которого ноготь ломается. Примечательно, что в ряд изящных явлений жизни Чехов помещает известные магазины на Тверской: кондитерский магазин Сиу, булочную Филиппова, магазин готового платья Айе, табачный магазин Габай. Миниатюра «Ах, зубы!» была опубликована в 1886 г., а десять лет спустя Антон Павлович в пьесе «Дядя Ваня» через Астрова формулирует ту же мысль точно и просто: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». А Сиу, Филиппов, Айе и Габай продолжали украшать своими вывесками Тверскую.

Если двигаться от Страстного монастыря, то первой будет видна булочная Филиппова. Это — современный дом № 10 по Тверской. Здание признано ценным градоформирующим объектом и датируется 1885—1892 гг. Впрочем булочная и кондитерская Филиппова открылась на этом месте еще раньше — в начале 1870-х гг. Тогда участок и стоявшие на нем строения принадлежали семье инженер-поручика Н.Н. Манухина. К 1886 г. владение Манухина перешло в собственность Д.И. Филиппова, который несколько раз перестраивал здание. Здание надстроили, оно стало четырехэтажным. Окна первого этажа превратились при нем в огромные зеркальные витрины. На углу Тверской и Глинищевского переулка открылась кофейня, а за кофейней, вглубь переулка, — корпуса кондитерской фабрики Филиппова.

Изделия Филиппова не миновали насмешливого пера молодого автора юмористических журналов. О них идет речь в юмореске «Коллекция», опубликованной в 1883 г. в журнале «Зритель».

Видишь этот ноготь? Три года тому назад он был найден в бисквите, купленном в булочной Филиппова. Бисквит, как видишь, был без рук, без ног, но с ногтями. Игра природы! <...> Этот крысиный хвостик и кусочек сафьяна были оба найдены в одном и том же филипповском хлебе.

Тем не менее Чехов бывал не раз в кофейне Филиппова, об этом сохранились упоминания в его письмах. Например летом 1899 г., когда писатель остался без прислуги в квартире на Малой Дмитровке. О своем быте он сообщает сестре: «Вчера был в «Аквариуме». Сегодня пил кофе у Филиппова, обедал у Малкиель. <...> Иду на бульвар чай пить». А вот ворчливая записка к Л.С. Мизиновой, написанная в феврале 1894 г., в которой Чехов сообщает: «Я давно уже встал. Кофе пил у Филиппова. <...> Когда и где Вы сегодня завтракаете?»

Эта записка была написана в то время, когда Чехов очень часто бывал в гостинице «Лувр», находившей наискосок кофейни — в доме Полякова, занимавшего участок Тверской от Леонтьевского переулка до Чернышевского (ныне Вознесенского). Сегодня на том месте стоит огромный дом № 15. В том же доме Полякова находился табачный магазин Габая, а напротив — кондитерская Сиу и магазин готового платья Айе. Оба располагались на первом этаже дома Варгина, которого уже давно нет. Вся изящная торговля Тверской уместилась на одном перекрестке.

От дома Полякова сегодня остался только фасад, выходящий на Леонтьевский переулок. На Тверскую выходили окна номеров дорогой и респектабельной гостиницы «Лувр». В переулок — окна меблированных комнат «Мадрид», заведения подешевле, но содержавшемся той же хозяйкой. В «Лувре» снимала номер молодая прима театра Корша Л.Б. Яворская, а в «Мадриде» — литературная барышня Т.Л. Щепкина-Куперник. Обе были непременными членами «эскадры Авелана».

В мемуарной книге «Дни моей жизни» Т.Л. Щепкина-Куперник писала: «С Тверской были комнаты пошикарнее: там останавливались разные приезжие знаменитости, жили артисты. Подъезд внушительный, с зеркалами, коврами, широкой лестницей и важным швейцаром. Эта часть дома называлась «Лувр». С Леонтьевского все было скромнее: и вход, и цены, и комнаты. Но было по возможности комфортабельно и чисто и там и тут. У меня была скромная комнатка, вернее, полторы: крохотная передняя, отделение для спаленки, а в «большой» комнате — мягкая мебель, письменный стол, этажерка с книгами, больше ничего». Номер Яворской в «Лувре» тоже запомнился мемуаристке. Это была большая полукруглая комната, всеми пятью окнами выходившая на Тверскую. Именно Щепкина-Куперник открыла путь, сообщавший гостиницу и меблированные комнаты. Эти коридоры обыкновенно использовала только прислуга. «Лувр» и «Мадрид» содержала одна и та же хозяйка, и прислуга была та же везде. Но во времена плаваний «эскадры Авелана» длинные и темные коридоры служили и гостям. «Эти катакомбы, — вспоминала Щепкина-Куперник, — впоследствии Гольцев окрестил «Пиренеями», вспомнив историческую фразу: «Нет более Пиренеев», — так как с моей легкой руки по «Пиренеям» установилось правильное сообщение между «Францией» — «Лувром» и «Испанией» — «Мадридом», и мы и наши друзья пользовались ими постоянно. «Пиренеи» видели с тех пор много неожиданных гостей: разные московские знаменитости, профессора, артисты пробирались по ним — шелестели шелковые юбки, и в спертом воздухе «Пиренеев» оставались струйки тонких духов». Ходил по этим коридорам не раз и Антон Павлович Чехов. Особенно часто стены дома Полякова видели Чехова в январе—феврале 1894 г. Сохранилась записочка, адресованная Чеховым Щепкиной-Куперник, в которой он называет себя «Житель «Лувра» (№ 54)», и она дает основания полагать, что писатель был в числе постояльцев гостиницы. Однако в творчестве писателя не нашлось места ни роскошному «Лувру», ни скромному «Мадриду», ни длинным темным коридорам между ними.

Дом Малкиеля на Тверской, впоследствии магазин братьев Елисеевых. Открытка начала XX в.

Фасад дворца Прозоровского на Тверской, впоследствии дома Малкиеля, где находился театр Бренко

Схема зала Пушкинского театра

Тверская улица в сторону Триумфальной площади. Справа — угол Дегтярного переулка. Доходный дом Пороховщикова-Гиршман — второй от угла

Тверская застава. Вид в сторону Кремля

Булочная Филиппова на Тверской

Кофейня Филиппова на Тверской

Тверская: вид от дома Малкиеля, где располагался театр Бренко к Тверской площади. Слева — белые козырьки булочной Филиппова, следующее здание с двумя мезонинами — дом Варгина, где находились магазины Сиу и Айе