На Большой Никитской

Московский Тверской бульвар соединял при жизни Чехова Страстную площадь с Никитскими воротами. Страстная площадь ведет на Малую Дмитровку, к Успенскому переулку, к саду «Эрмитаж». Там Художественный театр, там квартируют Чеховы, там бьет ключом содержательная культурная жизнь.

У Никитских ворот, на углу Большой Никитской и Мерзляковского переулка, в доме Е.С. Мещериновой, занимала квартиру семья Книппер. В конце апреля 1899 г. Чехов шел Тверским бульваром в гости к актрисе Книппер, чтобы поздравить ее с Пасхой. «В первый день Пасхи пришел вдруг Чехов с визитом, он, никуда и никогда не ходивший в гости», — вспоминала О.Л. Книппер.

О семье актрисы Ольги Леонардовны Книппер, а также о ее детстве и юности достоверных сведений не очень много. Отца актрисы звали в России Леонард Августович Книппер. По профессии он был инженером и работал технологом производства в России на разных заводах. Несколько фотографий четы Книппер из архива актрисы хранятся в Крымском литературном музее-заповеднике. Благодаря им можно установить ряд бесспорных фактов биографии семьи. Самая ранняя фотография Л.А. Книппера в архиве датирована 1863 г. На ней изображен молодой мужчина в меховой шапке и пальто с меховым воротником. Снимок отпечатан в московском фотоателье, отсюда следует, что Леонард Книппер прибыл в Москву в 1863 г. Откуда? Бог весть.

Фотография, датированная 1865 г., сделана в ателье Хохапфеля в Саарбрюккене. В тот же год сделана фотография в Москве — парный портрет с юной Анной Ивановной Зальца. Ей в 1865 году было около 15 лет. В следующем, 1866 году, был сделан в Москве еще один портрет супругов Книппер. В 1866 г. у Книпперов родился первенец Константин.

Ольга Леонардовна была вторым ребенком Леонарда и Анны Книпперов. Она родилась в сентябре 1868 г. в Вятской губернии, где ее отец служил технологом на заводе. Вятская губерния — очень большая, но Ольга Леонардовна в статье, посвященной Чехову, не уточняла. Много лет спустя в советское время она объявила, что родилась в городе Глазове.

«Типичный городок северо-востока, — писал о Глазове В.Г. Короленко. — Два, три каменных здания, остальное все деревянное. В центре полукруглая площадь, лавки, навесы, старенькая церковка, очевидно, пришедшая в негодность, и рядом огромное недостроенное здание нового храма, окруженное деревянными лесами. Он поднялся в центре города, подавляя его своей величиной, но не дорос до конца и остановился. Огромная колокольня высилась вроде вавилонской башни, кидая на окружающую мелкоту тень незаконченности и раздумья, пока ей не надоело, и она рухнула...

Подальше от центра домишки окраины подходят к ельничку, сосняку, который, вырастая вверх по реке, становится спокойным дремучим бором...» Короленко был ссыльным, и Глазов ему не понравился. Впрочем, он провел в городе всего несколько летних месяцев. Книпперы прожили в этих краях несколько больше. Глазовские краеведы еще при жизни Ольги Леонардовны, в 1950-е гг., желали установить точно и ясно все детали пребывания Книпперов на глазовской земле, однако достоверных, подтвержденных документально фактов собрали совсем немного, и ни один из них не касался Глазова. Краевед Г.М. Ложкин установил, что в конце 1860-х гг. Книппер мог служить только на винокуренном заводе купца И.А. Кононова в поселке Кокман, в 80 верстах от Глазова.

Кокман — маленький поселок в густом лесу. Он появился при устройстве завода в 1850 г. и к 1870 г. насчитывал около 50 жителей мужского пола. Интеллигентной публики на заводе было два человека — винокур, немец из саратовских колонистов, и инженер-механик, прусский подданный из Вены. Имени инженера в обнаруженных документах не было. И тем не менее предположение, что инженер-механик и был Л.А. Книппер, небезосновательно.

Деятельность винокуренного завода имела выраженную сезонность. А значит инженеру-механику не нужно было проводить все 365 дней в диком краю посреди бесконечного леса. В рассказе «Случай из практики» Чехов дает картину жизни подмосковного завода: «От фабрики к станции толпами шли рабочие и кланялись лошадям, на которых ехал Королев. <...> Когда рабочие почтительно и пугливо сторонились коляски, он в их лицах, картузах, в походке угадывал физическую нечистоту, пьянство, нервность, растерянность». Образ фабрики у Чехова — «чудовище с багровыми глаза, сам дьявол, который владел тут и хозяевами, и рабочими, и обманывал и тех и других», — сложился из личных впечатлений от подмосковных заводов. Завод в глухом углу Вятской губернии вряд ли отличался от подмосковных в лучшую сторону. Разве что северная природа придавала суровую значительность дикому пейзажу. Впрочем фабрики строились посреди леса не просто так — лес шел на дрова, и пустынные вырубки с каждым годом становились обширнее. Герой чеховского рассказа Королев, услышав промышленный шум, думает: «Кажется, ни за что не остался бы тут жить». А о чем думал инженер-механик на кокманском заводе? Интеллигентному человеку, привыкшему жить культурной жизнью, тяжело жить в таком месте: он чужой всем, рабочие и мастера его сторонятся, круг общения случаен и узок, а событий никаких нет неделями, как нет ни музыки, ни книг, ничего вообще, что могло бы наполнить событиями внутреннюю жизнь образованного человека в отсутствии внешних событий.

Предположим, что Леонард Книппер познакомился, сосватал и обвенчался с Анной Зальца в Москве. В пользу этой версии говорят фотографии четы, сделанные в Москве, а также тот немаловажный факт, что и Книппер, и Зальца были лютеранского вероисповедания. Сочетаться законным браком в Кокмане или Глазове лютеранину было просто невозможно. Дата свадьбы, если верить поздравительной телеграмме, — 1 сентября 1865 г. Есть все же какая-то загадка в этом браке. Ей 15, ему — почти вдвое больше. Зачем родители выдали дочь замуж так рано? Какая нужда их заставила? Вся дальнейшая жизнь Анны Ивановны Книппер доказывает, что родители дали ей достойное образование и достойное воспитание. Отчего заботливые мать и отец сбыли с рук дочь так рано? Ответы на эти вопросы дело будущего. Пока же мы можем лишь предполагать.

Жизнь четы Книппер в Вятской губернии представляется в общих чертах следующей: инженер с молодой женой (Анне Книппер было не больше 16 полных лет на момент рождения старшего сына) квартировали в уездном городе, где имелись доктор и православная церковь. Книпперы исповедовали лютеранство, но в Глазове выбирать не приходилось. В сентябре 1868 г. у них родилась дочь Ольга. И возникает закономерный вопрос: где же и по какому обряду Ольга Книппер была крещена? На него может частично ответить фотография семьи Книппер с двумя малышами, подписанная по-немецки «Саратов. Август 1869».

Саратов — центр поволжских немцев, именно в этой губернии появились с разрешения Екатерины II первые немецкие колонии в 1760-х гг. Через сто лет эти колонии жили вполне сытно, ассимилироваться не спешили и управлялись Конторой иностранных поселенцев. На Кокманском заводе служил винокуром уроженец колонии Норки. Видимо, по его совету Книпперы отравились в Саратов. Из Глазова в Саратов — путь неблизкий: на лошадях до Сарапула, затем на пароходе по Каме до Казани, оттуда по Волге вниз до Саратова. Раз уж фотография однозначно свидетельствует от том, что Книпперы находились в Саратове в конце лета 1869 г., следует полагать, что в Москву путь был труднее. В Саратове существовала большая и богатая лютеранская община, действовала церковь Св. Марии. Возможно, именно в ней была крещена Ольга Леонардовна Книппер.

Существует версия, что Леонард Книппер познакомился с будущей женой Анной Ивановной Зальца в Глазове, однако это вряд ли так. Фамилия Зальца, в отличие фамилии Книппер, оставила довольно следов в истории. У Анны Ивановны были три брата и сестра. Они была старшей из детей. Сестра Елена, в замужестве Борнгаупт, была на пять лет младше, брат Александр, пехотный офицер, — на шесть. Год рождения брата Карла неизвестен, известно только, что он был врачом. Младший из детей Зальца — Иван — родился в 1859 г. Он был морским офицером и служил в Кронштадте.

Отец Анны Ивановны Книппер Иван Иванович Зальца служил, по утверждению историка верейских усадеб Г. Подбородникова, на химическом заводе Шлиппе в Верейском уезде. С Глазовым его ничто не связывает, как и остальных известных членов семьи Зальца.

А вот с семьей Шлиппе у Анны Ивановны Книппер и ее детей были очень тесные связи. Шлиппе — большая и богатая московская семья. В 1833 г. талантливый немец-химик Карл Иванович Шлиппе основал в Верейском уезде химический завод. Завод производил уксус и серную кислоту. Шлиппе изобрел способ добывать серу из местных минералов, а также особую соль, способную заменять селитру при производстве пороха. Россия — воюющая держава, а потому завод процветал, Шлиппе богател. Он выхлопотал дворянство и обзавелся обширной собственностью в Калужской и Московской губерниях, а также собственным домом в Москве, в Гагаринском переулке, где Книпперы жили после возвращения в Москву.

В фондах Мемориального музея-квартиры Е.Ф. Гнесиной хранится небольшая книжечка «Сорок лет Московского государственного музыкального техникума им. Гнесиных». Она была издана в 1935 г. Она содержит, в том числе, редкие, малоизвестные воспоминания В.Л. Книппер-Нардова — младшего брата Ольги Леонардовны. Благодаря памяти артиста нам известны два московских адреса семьи Книппер. Оба по удивительному стечению обстоятельств связаны с семьей Гнесиных. В воспоминаниях читаем: «Сестры Гнесины в 1895 г. открыли частное музыкальное училище и, по случайному совпадению, открыли его в том самом домике на углу Гагаринского и Староконюшенного переулков, где я родился». Известно, что музыкальное училище открыло свои двери в доме, принадлежавшем Шлиппе, а сегодня есть основание полагать, что сестры заняли это помещение не без участия семьи Книппер. С Книпперами Гнесины соседствовали в начале 1890-х гг. «В 1894 году на б. Поварской улице, — вспоминал В.Л. Книппер, — существовал ныне снесенный дом купца Шведкова. В одном из его небольших флигелей жила семья Гнесиных, а в другом — наша семья. Был я тогда гимназистом последнего класса. Елена Фабиановна, молодая и талантливая пианистка, только что окончившая Московскую консерваторию, принимала участие в концертах моей покойной матери, певицы А.И. Книппер».

Дом Шведкова на Поварской стал первым адресом семьи актрисы после смерти Леонарда Августовича Книппера. Он умер 15 января 1894 г. и похоронен на иноверческом Введенском кладбище в Лефортове. Дата смерти указана на могильном памятнике, установленном О.Л. Книппер на могиле отца в 1911 г. Даты рождения на памятнике нет, и это странно. На той же кладбищенской аллее находится внушительный мемориал семьи Шлиппе. Самое старое надгробие у Александра Карловича Шлиппе и его жены Елизаветы Сергеевны, урожденной Фальц-Фейн. Он умер в 1909 г., она — в 1910 г. Их даты рождения на памятнике указаны.

Александр Карлович Шлиппе был вторым сыном основателя химического завода. Дом в Гагаринском переулке принадлежал ему. Книпперы прожили в нем не менее пяти лет до 1876 г., когда родился Владимир Леонардович Книппер.

Из восьми детей Карла Ивановича Шлиппе Анна Ивановна Книппер была дружна, по крайней мере, с четырьмя: Владимиром, Александром, Ольгой, в замужестве Гончаровой, и Еленой, в замужестве Галяшкиной. С их именами связаны некоторые события из жизни семьи Книппер.

С именем Владимира Карловича связаны поездки в Тулу. В.К. Шлиппе служил тульским губернатором с 1893 по 1905 гг. В Туле он с семьей занимал дом на углу Новодворянской и Мотякинской улиц — двухэтажный кирпичный особняк, где до него размещалась канцелярия Гренадерского полка. Расположен он был почти на краю города и окружен садом. Следует полагать, что именно туда собиралась Ольга Леонардовна Книппер, сообщая Чехову в письме от 18 февраля 1900 г.: «На первой неделе я уеду на несколько дней в Тулу — понюхать другого воздуха». Речь идет о первой неделе поста, когда театры закрыты и артисты свободны. Ольга Леонардовна ехала отдыхать от сцены, а за пять лет до этого ее мать Анна Ивановна Книппер приезжала с концертом в Тулу на первой неделе поста. В Музее-квартире Е.Ф. Гнесиной хранится афиша, отпечатанная в марте 1895 г. в типографии Тульского губернского правления. Место проведения концерта в отличие от московских афиш не указано. К услугам тульской публики был только зал Дворянского собрания. На афише указаны имена артистов — А.И. Книппер, скрипач Н.Н. Соколовский и пианистка Е.Ф. Гнесина. В репертуаре: Вьетан, Чайковский, Даргомыжский, Григ, Лист и Соколовский. Его романсы входили в репертуар А.И. Книппер в течение всей ее концертной деятельности, а сам Николай Николаевич был принят у Книпперов как свой домашний человек.

В одном из писем к М.П. Чеховой Ольга Леонардовна пишет: «Вспоминала детство свое среди всех Шлиппе и Галяшкиных». Сверстниками актрисы были дети Елены Карловны Галяшкиной и Александра Карловича Шлиппе — Наталья и Мария Галяшкины и София и Сергей Шлиппе. Они вместе проводили лето в имениях, принадлежавших Шлиппе. В Верейском уезде их было несколько — Плесенское, Таширово, Шапкино, Любаново, Вышегород.

В архиве О.Л. Книппер сохранились письма Сергея Александровича Шлиппе, сына Александра Карловича, в которых он вспоминает, как в юности они проводили время в имении Вышегород. У Книппер было прозвище Гнибс, и С.А. Шлиппе обращался к Ольге Леонардовне: «Дорогая Гнибочка!». «Дорогой Гнибс!» — обращается к Ольге Книппер Софья Александровна Шлиппе, в замужестве Бергман. То же обращение встречаем и в письмах Натальи Александровны Галяшкиной, в замужестве Рау, к О.Л. Книппер.

Что это за прозвище и что оно означает? Такого слова в современном немецком языке нет. Поиск в немецких этимологических словарях дал следующие результаты. Фамилия Книппер образована от нижненемецкого глагола «книппен» — щипать. Однако есть и значение у этого глагола — «кутить», «пьянствовать». У этого слова был диалектный вариант, отличавшийся озвончением согласных, давший датский вариант глагола — «гнибен», и литовский — «гнибти». Прозвище Ольги Леонардовны «Гнибс» наверняка образовано от этого слова и означает, скорее всего, «кутила». В пользу этой версии говорит жизнерадостный и энергичный характер актрисы и ее умение веселиться.

Откуда молодежь, выросшая в Москве и Подмосковье, раздобыла редкий диалектизм — неизвестно, да и не важно. Важно очертить круг общения выдающейся артистки, определить почву, на которой формировалась ее личность. И эта почва — русские немцы, семьи, где старшие дома все еще говорили по-немецки, а молодежь третьего поколения немецкий язык учила как иностранный. Лютеранская мораль, по которой во главу всего ставится материальный успех, немецкая патриархальная формула «церковь — кухня — дети» не имела большого авторитета. Образованная молодежь из обеспеченной купеческой среды увлекалась театром и музыкой, но при этом готовилась продолжить семейное дело. Юноши шли в естественные науки, барышни — замуж.

О времени своей первой юности Ольга Леонардовна вспоминала как о томительном и тяжком периоде: «Я после окончания частной женской гимназии жила по тогдашним понятиям «барышней»: занималась языками, музыкой, рисованием. Отец мечтал, чтобы я стала художницей (он даже показывал мои рисунки Вл. Маковскому, с семьей которого мы были знакомы) или переводчицей, — я в ранней юности переводила сказки, повести и увлекалась переводами. В семье меня, единственную дочь, баловали, но держали далеко от жизни. Товарищ старшего брата, студент-медик, говорил мне о Высших женских курсах, о свободной жизни (видя иногда мое подавленное состояние), и, когда заметили, как я жадно слушала эти рассказы, как горели у меня глаза, милого студента тихо удалили на время из нашего дома. А я осталась со своей мечтой о свободной жизни».

Ее увлечение сценой началось еще в детские годы. Рассказывая историю знакомства с Чеховым, актриса упоминает: «сцену у нас в зале», представления дома и у знакомых, участие в благотворительных вечерах. Пока актерство было детской игрой, на увлечение не обращали внимания. Охотное участие в благотворительных концертах тоже понималось как выражение трудолюбия и благочестия. «Но когда мне было уже за 20 лет, — писала Ольга Леонардовна, — и когда мы стали серьезно поговаривать о создании драматического кружка, отец, видя мое увлечение, мягко, но внушительно и категорически прекратил эти мечтания, и я продолжала жить, как в тумане, занимаясь то тем, то другим, но не видя цели.

Сцена меня манила, но по тогдашним понятиям казалось какой-то дикостью сломать семью, которая окружала меня заботами и любовью, уйти, и куда уйти? Очевидно, и своей решимости и веры в себя было мало».

Удивительный человек был Леонард Августович Книппер! Он, вполне взрослым мужчиной, женился на музыкально одаренной девочке и, наверное, любил ее вместе с талантом и увлеченностью, но запретил ей развивать этот талант. Об этом пишет Книппер: «Моя мать была в высшей степени одаренной музыкальной натурой, она обладала прекрасным голосом и была хорошей пианисткой, но по настоянию отца, ради семьи, не пошла ни на сцену, ни даже в консерваторию». Эти слова опровергают расхожее утверждение будто бы Анна Ивановна окончила консерваторию. Это вовсе не так. После возвращения в Москву А.И. Книппер брала частные уроки у А.Д. Александровой-Кочетовой.

В Музее музыки сохранилась любопытная программа концерта духовной музыки в московской Реформатской церкви, состоявшегося 5 декабря 1881 г. Выступавших было четверо. Все, конечно, немцы: органист Фридрих Виссендорф, певец Каульбарс и женский дуэт — фрейлен Лагорио и фрау Книппер. Все фамилии, кроме Книппер, — петербургские. Девица Лагорио — певица, дочь известного художника-мариниста. С Книппер она исполнила дуэты из Стабат Матер Джакомо Перголези и Джоакино Россини.

Следует полагать, что это был единственный случай, когда Анна Ивановна вышла как исполнительница на публику, будучи замужем. Все остальные концертные афиши и программы, бережно хранившиеся в архиве младшего брата актрисы, певца В.Л. Книппер-Нардова, относятся к годам вдовства А.И. Книппер. Они указывают на то, что в первые годы вдовства в круг профессионального общения Анны Ивановны входила самая талантливая молодежь московской консерватории — скрипач Соколовский, пианисты Гнесина, Гольденвейзер, Корещенко, Самуэльсон, виолончелист Брандуков. При каких обстоятельствах 44-летняя вдова с долгами и взрослыми детьми вошла в круг выпускников консерватории? Возможно, через благотворительную деятельность Русского музыкального общества.

Еще один примечательный пассаж есть в воспоминаниях Ольги Леонардовны Книппер: «Резко изменившиеся после внезапной смерти отца материальные условия поставили все на свое место. Надо было думать о куске хлеба, надо было зарабатывать его, так как у нас ничего не осталось, кроме нанятой в большом особняке квартиры, пяти человек прислуги и долгов. Переменили квартиру, отпустили прислугу и начали работать с невероятной энергией, как окрыленные. Мы поселились «коммуной» с братьями матери (один был врач, другой — военный) и работали дружно и энергично. Мать давала уроки пения, я — уроки музыки, младший брат, студент, был репетитором».

Начали работать с невероятной энергией, как окрыленные... — так написала о периоде траура по отцу и мужу, о тяжелом времени денежной неустроенности и перестройки всей привычной жизни тридцать лет спустя. Удивительный человек был Леонард Августович Книппер! Его смерть окрылила детей и вдову, сплотила семью, дала волю работать и добиваться целей.

Год Книпперы и Зальца прожили в доме Шведкова на Поварской, затем сняли квартиру в Мерзляковском переулке в доме Мещериновой. Здесь Ольга Леонардовна жила с 1895 г. до замужества. Дом не сохранился. В 1901 г. Книпперы выехали из дома Мещериновой: он был продан, а новый владелец решил снести его. «У нас поднимается квартирный вопрос. Наш дом продали и просят очистить квартиру к 1-му мая. Мама растерялась, в отчаянии, и надо ей помогать, а то она занята ведь весь день», — писала Книппер в Ялту.

Именно сюда приходил с визитами Антон Павлович, здесь часто бывала и Мария Павловна Чехова, сюда заходили Горький и Бунин. Сохранились записки Чехова, в которых писатель извещает Книппер о том, что будет к обеду или вечером. Антону Павловичу нравилось бывать в этой семье. Нравились и люди, и по-немецки безупречно опрятная обстановка. Гостиная с эркером, который Ольга Леонардовна называла «наш стеклянный фонарь», была похожа на оранжерею — в горшках росли пальмы и монстеры. Двери завешены портьерами, отделанными узором из шнура. Сохранились несколько фотографий комнаты О.Л. Книппер в квартире в Мерзляковском переулке. На них можно разглядеть девическую обстановку актрисы: стены, оклеенные обоями с крупным темным цветочным орнаментом, большие фотографии в рамках над диваном, стол с большой керосиновой лампой с гофрированным бумажным абажуром. А еще — большой японский веер с фотокарточками, закрепленными между пластинами.

На одной из фотографий на диване сидят Ольга Леонардовна и Антон Павлович. В ногах у них сидит на полу Мария Павловна, рядом также на полу — Н.Н. Соколовский и братья Анны Ивановны Книппер. Не этот ли день вспоминала актриса в письме к писателю? «Так хочется, чтоб Вы сидели у меня уютно на диване, пили бы кофе (кот[орый] я варю возмутительно долго), а я бы Вам болтала о всякой всячине, о веселой и грустной...»

Из Мерзляковского Книпперы перебрались в Леонтьевский переулок, в дом А.А. Олениной. Ольга Леонардовна прожила здесь не больше двух недель, но именно отсюда она поехала в церковь на Плющиху. После венчания она и писатель вернулись в эту квартиру, где Анна Ивановна, теперь уже теща писателя, ждала молодых с поздравлением. Странную свадьбу дочери она пережила с примерной стойкостью.

Жизнь семьи Книппер после смерти главы семьи была тесно связана с Большой Никитской улицей, где находились классы Музыкально-драматического училища. В 1890-е г. они располагались в доходном доме С.Н. Батюшковой, сохранившемся до наших дней.

Анна Ивановна Книппер с 1896 г. преподавала пение в Музыкально-драматическом училище Московского филармонического общества. В 1900 г. ей было присвоено звание профессора. Это училище выросло из музыкальной школы, открытой пианистом Шостаковским. Двадцать лет Шостаковский возглавлял школу. Под его руководством она превратилась в училище, приравненное к обеим консерваториям. Обстоятельства поступления А.И. Книппер в преподаватели училища неизвестны, а вот обстоятельства поступления ее дочери — будущей великой актрисы — известны достаточно хорошо.

Лето 1894 г. — первое лето после смерти отца Ольга Леонардовна с младшим братом Владимиром провели в Полотняном заводе, имении Гончаровых. Владел Полотняным заводом в то время Дмитрий Дмитриевич Гончаров, племянник жены Пушкина Натальи Николаевны. Он был женат на Ольге Карловне Шлиппе, и дети Анны Ивановны Книппер были приняты в доме очень радушно. Старший сын Ольги Карловны — Дмитрий Дмитриевич был немного младше Ольги Леонардовны Книппер, но так же, как и она, увлекался театром. Из многочисленных Шлиппе, Гончаровых, Галяшкиных и Книппер составилась любительская труппа. «Разыскав по архивным документам, — вспоминала Ольга Леонардовна, — что небольшой дом, в котором тогда помещался трактир, имел в прошлом отношение, хотя и весьма смутное, к Пушкину (его жена происходила из того же рода), мы упросили отдать этот дом в наше распоряжение, и вся наша жизнь сосредоточилась в этом доме. Мы устроили сцену и начали дружно составлять программу народного театра. Мы играли Островского, водевили с пением, пели, читали в концертах. Наша маленькая труппа пополнялась рабочими и служащими писчебумажной фабрики Гончаровых».

На следующее лето общее увлечение продолжилось. Сохранились даже афиши спектаклей: в репертуаре Островский, Соллогуб и Виктор Крылов, среди исполнителей — Ольга и Владимир Книпперы, Дмитрий, Ольга и Наталья Гончаровы. Именно на этих афишах впервые появилось имя актрисы.

Любительский театр в Полотняном заводе многое дал Ольге Леонардовне. Ей шел двадцать седьмой год. «Мало-помалу, — вспоминала актриса, — сцена делалась для меня осознанной и желанной целью. Никакой другой жизни, кроме артистической, я уже себе не представляла. Потихоньку от матери подготовила я с трудом свое поступление в драматическую школу при Малом театре, была принята очень милостиво, прозанималась там месяц, как вдруг неожиданно был назначен «проверочный» экзамен, после которого мне было предложено оставить школу, но сказано, что я не лишена права поступления на следующий год. Это было похоже на издевательство. Как впоследствии выяснилось, я из числа четырех учениц была единственной принятой без протекции, а теперь нужно было устроить еще одну, поступавшую с сильной протекцией, — отказать нельзя было. И вот я была устранена.

Это был для меня страшный удар, так как вопрос о театре стоял для меня тогда уже очень остро — быть или не быть, вот — солнце, вот — тьма. Мать, видя мое подавленное состояние и несмотря на то, что до этого времени была очень против моего решения идти на сцену, устроила через своих знакомых директоров Филармонии мое поступление в драматическую школу, хотя прием туда уже целый месяц как был прекращен.

Три года я пробыла в школе по классу Вл.И. Немировича-Данченко и А.А. Федотова, одновременно бегая по урокам, чтобы иметь возможность платить за учение и зарабатывать на жизнь».

Именно в классах училища в доме Батюшкова должна была состояться первая встреча актрисы с писателем. Выезжая из Мелихова 8 сентября 1898 г., Чехов писал Немировичу: «Милый Владимир Иванович, я приеду в среду в полдень! Буду завтракать в «Славянском Базаре» (около двух часов), в 3—4 часа постараюсь побывать в доме Батюшкова. Собрался в Крым».

Двумя неделями раньше Немирович писал Чехову, не пытаясь сдержать восторг и увлечение постановкой «Чайки», с таким трудом вымоленной у автора: «Сегодня было две считки «Чайки». Если бы ты незримо присутствовал, ты... знаешь что?.. Ты немедленно начал бы писать новую пьесу! Ты был бы свидетелем такого растущего, захватывающего интереса, такой глубокой вдумчивости, таких толкований и такого общего нервного напряжения, что за один этот день ты горячо полюбил бы самого себя. Сегодня мы тебя все бесконечно любили за твой талант, за деликатность и чуткость твоей души».

После такого признания Чехов был готов снова попытать театрального счастья. Он давно и близко знал Немировича, ценил его и как автора, и как тонкого театрального критика. О новом театре, затеянном Немировичем с главой кружка московских любителей литературы и искусства, он узнал из первых рук сразу по возвращении из-за границы. Но нельзя сказать, чтобы Чехов горячо поверил в успех нового театра. Чтобы театр мог выжить, нужно поставить во главе дельца, а не художника. Мог ли кто-то знать наперед, что умный, тонко чувствующий и талантливый Владимир Иванович Немирович-Данченко станет для своего театра и дельцом, и художником? Что именно он, а не купец Алексеев, станет считать по ночам сборы и убытки, выдумывать схемы по привлечению средств, уговаривать купцов купить пай, льстить, кланяться и очаровывать в меру отпущенного ему обаяния? Недюжинную твердость характера и дьявольское коварство этого выдающегося театрального деятеля Чехов разглядел позднее, когда увидел, что никакие личные симпатии и чувства не могут повлиять на решения дирекции, если речь идет о выживании театра. Частные театры всегда именно «выживают».

Конечно, письмо с выражением «бесконечной любви» было частью продуманной тактики Немировича, целью которой было возобновление интереса к драматургии у Чехова. Не было у чеховских пьес большего поклонника, чем Немирович. И может быть, только ради возможности ставить эти пьесы так, как он считал нужным и важным, Владимир Иванович «поплыл в театральное дело». Другой важной частью той же тактики было информирование: кому какая роль отдана, кто как справляется.

В одном из писем Немировича к Чехову есть краткая характеристика актрисы Книппер: «О.Л. Книппер (единственная моя ученица, окончившая с высшей наградой, с чем за все время существования училища кончила только Лешковская). Очень элегантная, талантливая и образованная барышня, лет, однако, 28».

Три встречи во время репетиций — 9, 11 и 14 сентября — решили судьбу писателя и актрисы. Правда, состоялись они в Охотничьем клубе — том самом, который переехал из дома Малкиеля на Тверской в особняк Шереметева на Воздвиженке. Сырая, несыгранная пьеса произвела хорошее впечатление на автора, но актриса Книппер затмила все впечатления от работы Немировича. И не столько в роли Аркадиной в «Чайке», сколько в роли Ирины в стихотворной драме А.К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». С ее образом в душе писатель отправился в Ялту. И судя по письмам, часто вспоминал актрису, пока смерть отца не заслонила все иные впечатления. Вот он пишет Суворину, с которым был на репетициях «Чайки»: «Перед отъездом, кстати сказать, я был на репетиции «Федора Иоанновича». Меня приятно тронула интеллигентность тона, и со сцены повеяло настоящим искусством, хотя играли и не великие таланты. Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность — так хорошо, что даже в горле чешется. Федор показался мне плоховатым; Годунов и Шуйский хороши, а старик (секиры) чудесен. Но лучше всех Ирина. Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину». Впрочем, что Суворин! То же он пишет и Лике Мизиновой с поразительной прямотой: «У Немировича и Станиславского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Если бы я остался еще немного, то потерял бы голову».

По удивительному совпадению жизнь Антона Павловича тоже была тесно связана с Большой Никитской улицей в 1890-е гг. Рядом с домом Батюшкова, на углу Леонтьевского переулка и Большой Никитской располагалась редакция «Русской мысли». Всякий раз, приезжая в Москву из Мелихова, Чехов бывал в редакции. От Иверской до Никитских ворот Чехов нередко ехал на извозчике. Об этом свидетельствует врач Г.И. Россолимо в своих воспоминаниях о встречах с Чеховым в Москве: «На Никитской улице, не доходя до Никитских ворот, я услышал голос окликнувшего меня в тот момент, когда ко мне подъехал в извозчичьей пролетке Антон Павлович; насколько я помню, он был в драповом расстегнутом пальто, в широкополой шляпе и галстуке, завязанном бантом. Лицо его было озарено радостной улыбкой. Он закидал меня вопросами, <...> предложил зайти в редакцию «Русской мысли», помещавшуюся в соседнем Леонтьевском переулке. Нас здесь встретил покойный редактор В.А. Гольцев, с которым, за стаканчиком легкого вина, мы побеседовали на темы дня». Редакция «Русской мысли» была устроена совершенно на московский лад. Н.С. Лесков в одном писем признавался: «Редакция «Русской мысли» чрезвычайно хлебосольна. Меня заласкали и закормили». То же происходило и с Чеховым, приезд которого начинал череду пирушек и званых обедов.

Поездки на извозчике по Большой Никитской к Иверской в Большую Московскую гостиницу — в сладкой полудреме, после разговоров о литературе и коньяка, — могли, наверное, найти некоторое отражение в одном из эпизодов самой московской из чеховских повестей — «Три года». Вспоминается, как Ярцев и Кочевой возвращались с дачи Лаптевых в Сокольниках.

Около Дмитровки приятели расстались, и Ярцев поехал дальше к себе на Никитскую. Он дремал, покачивался и всё думал о пьесе.

Перед этим Ярцев рассуждал: «Хорошо бы написать историческую пьесу, <...> но, знаете, без Ляпуновых и без Годуновых, а из времен Ярослава или Мономаха... Я ненавижу русские исторические пьесы все, кроме монолога Пимена. Когда имеешь дело с каким-нибудь историческим источником и когда читаешь даже учебник русской истории, то кажется, что в России всё необыкновенно талантливо, даровито и интересно, но когда я смотрю в театре историческую пьесу, то русская жизнь начинает казаться мне бездарной, нездоровой, неоригинальной». Вспоминал ли Чехов эти рассуждения, навеянные, несомненно, спорами о литературе с московскими приятелями, когда выходил из Немецкого клуба после репетиции «Царя Федора Иоанновича»?

Ярцева по воле автора, жил на Большой Никитской. Автор и сам квартировал на этой улице — гостем, что примечательно. Литератор И.Н. Потапенко — близкий приятель Чехова, после переезда в Москву с юга поселился в том же доме, где располагалась редакция «Русской мысли». «...Мне, после долгих хлопот, удалось наконец уговорить его останавливаться у меня. А жил я на Большой Никитской, занимая две скромные меблированные комнаты в нижнем этаже», — читаем в воспоминаниях Потапенки. Не его ли комнаты представлялись Чехову, когда он описывал сцены в ярцевской квартире?

На первый взгляд фигура Ярцева не имеет ничего общего с писателем Потапенко. Однако веселый нрав, работоспособность и умение зарабатывать в нескольких местах одновременно, не утомляясь, роднят чеховского героя с образом чеховского приятеля, какой рисуется из мемуарных и эпистолярных источников. Другое неочевидное сближение — ситуация, в которой Рассудина — женщина, искренне любившая Лаптева, после разрыва сходится с Ярцевым и становится абсолютно холодной и равнодушной к мужчине, которого горячо любила еще недавно. Та ситуация соотносится с внезапно — для Чехова внезапно — возникшем романе Потапенко с Лидией Стахиевной Мизиновой, давно уже запутавшейся в своих чувствах и отношениях с Чеховым.

Ко всему этому Ярцев музыкален, как музыкален был Потапенко, учившийся в консерватории. Он играет, поет романсы и часто говорит о литературе — еще одна общая черта. Впрочем, музыкальна вся Большая Никитская улица. Здесь находятся Московская консерватория, Музыкально-драматическое училище, здесь меблированные комнаты наполнены звуками музыки.

Эти звуки были знакомы Чехову не понаслышке. Вот, например, рассказ «Житейские невзгоды»: «Наверху за потолком какой-то энергический мужчина, вероятно ученик консерватории, разучивал на рояли рапсодию Листа с таким усердием, что, казалось, по крыше дома ехал товарный поезд». Эти звуки Антон Павлович подслушал в меблированных комнатах Медведевой, находившихся в одном из флигелей особняка, известного как дом Брюса. Чехов бывал там в 1880-х гг. Дешевые номера для учащейся молодежи жильцы прозвали «Медвежьими номерами» отчасти по фамилии хозяйки, отчасти по условиям быта, сближавшим меблированные комнаты с лесной берлогой. В «Медвежьих номерах» жил брат писателя Николай Павлович, художник. Иногда встречается утверждение, что вместе с Н.П. Чеховым жил в «Медвежьих номерах» пейзажист Левитан, близко друживший с Чеховыми. Однако это неверно. Николай Чехов и Исаак Левитан были соседями в «Восточных номерах» на Садовой-Спасской улице в 1882—1883 гг. А в те годы, когда Николай Павлович был жильцом «Медвежьих номеров», Левитан квартировал в номерах «Англия» на Тверской.

Соседями Н.П. Чехова были не художники, а музыканты — студенты Московской консерватории, находившейся буквально напротив «Медвежьих номеров». И одаренный музыкально Николай Павлович быстро сошелся с консерваторской молодежью, стал приглашать новых знакомых к Чеховым на вечеринки, отчего дом Чеховых наполнился музыкой и завелось в доме пианино. Из «Медвежьих номеров» тянется знакомство Чеховых с флейтистом Александром Игнатьевичем Иваненко, надолго ставшего своим человеком в семье.

Спустя много лет, познакомившись с семьей Книппер, Чехов попал в ту же музыкальную атмосферу. Но не только музыка царила на Большой Никитской. Здесь же находился театр, в котором по странному стечению обстоятельств Чехов впервые увидел свою многострадальную «Чайку» в постановке Художественного театра.

Премьеры Чехов видеть не мог — он был вынужден оставаться в Ялте. И поначалу не верил даже сообщениям об успехе постановки у московской публики. Однако в январе 1899 г. писатель получил письмо от Левитана, чье мнение и художественное видение он ценил очень высоко. Левитан писал: «Только что вернулся из театра, где давали «Чайку». Не имея возможности накануне взять билет — не зная, как мое сердце поведет себя, — я являлся в театр незадолго до спектакля и несколько раз не заставал ни одного места. Вчера решил во что бы то ни стало посмотреть «Чайку» и добыл у барышника за двойную цену кресло. Вероятно, тебе писали, как идет и поставлена твоя пьеса. Скажу одно: я только ее понял теперь. В чтении она была не особенно глубока для меня. Здесь же, отлично, тщательно срепетованная, любовно поставленная, обработанная до мельчайших подробностей, она производит дивное впечатление. Как бы тебе сказать, я не совсем еще очухался, но сознаю одно: я пережил высокохудожественные минуты, смотря на «Чайку»... От нее веет той грустью, которой веет от жизни, когда всматриваешься в нее. Хорошо, очень хорошо! Публика, наша публика — публика театра Корша, Омон, и ту захватило, и она находится под давлением настоящего произведения искусства. По адресу же режиссера можно только кучу благодарностей наговорить».

Такой отзыв дорогого стоил, и Антон Павлович поверил всерьез, что пьеса поставлена хорошо и действительно имеет успех у публики. Приехав в Москву в середине апреля 1899 г., писатель опоздал даже и к закрытию театрального сезона. А видеть спектакль очень хотелось! Это отчетливо понимал Немирович-Данченко.

Пробыв в Москве две недели, Чехов с долей досады писал ялтинской знакомой: «Пьесы своей не видел и не увижу, но зато каждый день у меня бывают актеры, исполнявшие мою пьесу («чайкисты»), и я даже снимался с ними в одной группе».

Станиславский вспоминал, как он и Немирович-Данченко уговаривали Чехова отдать театру эксклюзивное право постановки «Дяди Вани», но Чехов все не давал согласия. «Я же не знаю вашего театра!» — отвечал он. Оба директора поняли, что придется знакомить драматурга с театром, несмотря на отсутствие денег показать автору его «Чайку». И сняли театр на Большой Никитской, построенный немцем Парадизом чуть меньше десяти лет назад. На его сцене выступали многие европейские знаменитости, но в целом своего лица у этого театра тогда не было.

Станиславский вспоминал, с каким радостным предвкушением Чехов ждал спектакля: «Обстановка грязного, пустого, неосвещенного и сырого театра, с вывезенной мебелью, казалось бы, не могла настроить актеров и их единственного зрителя. Тем не менее спектакль доставил удовольствие Антону Павловичу. <...> С каким почти детским удовольствием он ходил по сцене и обходил грязные уборные артистов». Грязный, промозглый и темный зал нимало не смущал автора, но угнетающе подействовал на артистов, уставших к концу своего первого сезона. О.Л. Книппер писала о том памятном ей вечере: «Театр нетопленый, декорации не наши, обстановка угнетающая после всего «нашего», нового, связанного с нами.

По окончании четвертого акта, ожидая, после зимнего успеха, похвал автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идет на сцену с часами в руках, бледный, серьезный, и очень решительно говорит, что все очень хорошо, но «пьесу мою я прошу кончать третьим актом, четвертый акт не позволю играть...» Он был со многим не согласен, главное с темпом, очень волновался и уверял, что этот акт не из его пьесы. И правда, у нас что-то не ладилось в этот раз. Владимир Иванович и Константин Сергеевич долго успокаивали его, доказывая, что причина неудачной нашей игры в том, что мы давно не играли (весь пост), а все актеры настолько зеленые, что потерялись среди чужой, неуютной обстановки мрачного театра».

Понравилась ли Чехову его «Чайка» в тот вечер? Скорее да, чем нет. Ведь дал же он разрешение на постановку другой своей пьесы. Однако ему решительно не понравился Станиславский-актер и истерически-рыдающая трактовка образа Нины Заречной. Своими впечатлениями он поделился с актерами и только одним посторонним человеком — молодым писателем Горьким, с которым только недавно установились отношения. После спектакля Чехов писал Горькому: ««Чайку» видел без декораций; судить о пьесе не могу хладнокровно, потому что сама Чайка играла отвратительно, всё время рыдала навзрыд, а Тригорин (беллетрист) ходил по сцене и говорил, как паралитик; у него «нет своей воли», и исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть. Но в общем ничего, захватило. Местами даже не верилось, что это я написал».

Площадь Никитских ворот

Большая Никитская у Мерзляковского переулка

Церковь Федора Студита. За ней виден дом Мещериновой

Город Глазов. Открытка начала XX в.

Саратов. Лютеранская церковь св. Марии на Никольской улице

Вид на Гагаринский переулок в сторону Пречистенского бульвара

Вид на Поварскую улицу у Мерзляковского переулка

Памятник в виде креста на могиле Л.А. Книппера на Введенском иноверческом кладбище

Надгробие семьи Шлиппе на Введенском иноверческом кладбище

Дом губернатора в Туле

Большая Никитская улица. Справа видна часть дома Батюшковой, где располагались классы Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества

Леонтьевский переулок

Сцена и зал в Охотничьем клубе на Воздвиженке

Особняк Шереметева на Воздвиженке

Вид на Романов переулок от Воздвиженки к Большой Никитской. Справа — флигели усадьбы Шереметева. Угловой дом слева также принадлежал Шереметевым. В нем располагалась редакция журнала «Русская мысль» с 1898 г.

Вид на Большую Никитскую от Никитских ворот. Третий дом слева — дом Булгаковой на углу Леонтьевского и Большой Никитской, где находилась в середине 1890-х гг. редакция журнала «Русская мысль»

Вид на Большую Никитскую от консерватории

Групповая фотография Чехова с артистами Художественного театра, занятыми в спектакле

Театр Парадиз

Сцена из четвертого акта пьесы «Чайка». О.Л. Книппер в роли Аркадиной — в центре группы

Театр Парадиз. Схема зрительного зала