В Москву! В Москву!

В январе 1898 года Антону Павловичу Чехову исполнилось 38 лет. «...Это немножко много, хотя, впрочем, у меня такое чувство, как будто я прожил уже 89 лет», — прокомментировал событие писатель в ответ на поздравление сестры. Он, истощенный не отступавшими даже на французской Ривьере легочными кровотечениями, встретил 39-й год жизни в Ницце в ожидании корректуры из Петербурга. Настроение у писателя было нехорошее. Еще в декабре Чехов жаловался: «Я один среди киргизов и самоедов, населяющих Pension Russe». И спрашивал как будто самого себя: «Не пора ли мне домой?» Домой ехать было нельзя: туда Антон Павлович неизменно писал, что здоровье его благополучно. А значит — нужно было оставаться в Ницце, в Русском пансионе. Как тут не вспомнить профессора Серебрякова? «...Вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры... Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти... Не могу! Нет сил!»

Корректура из Петербурга пришла через два дня после дня рождения: рассказ «У знакомых». Адвокат Подгорин — москвич, холостяк, обеспечен, занят делом — получает приглашение к старым знакомым Лосевым. Лосев ничем не занят, живет в подмосковном имении жены, часто наезжает в Москву, «где он завтракал в «Славянском базаре», обедал в «Эрмитаже» и кончал день на Малой Бронной или на Живодерке у цыган». Приглашение небескорыстное, так как имение Лосевых заложено, деньги растрачены на пустяки, долг выплачивать нечем, и будут торги. Жена, дети, сестра жены — совсем молоденькая барышня — лишатся родного дома и будут бедствовать, если, по мысли Лосевых, Подгорин не придумает какой-либо юридический трюк или не женится на барышне, взяв на содержание и всех Лосевых заодно. Но никакой трюк выдумать нельзя, жениться Подгорин не хочет, а приезжает только потому, что когда-то ему было хорошо и весело в имении Лосевых.

Когда Чехов писал это месяц назад, воспоминания о молодости, о веселой и счастливой дачной жизни в подмосковном «милом Бабкине» окрашивали рассказ в нежные тона светлой грусти о далеком, безвозвратно прошедшем, но дорогом сердцу времени. Теперь же настроение у писателя было совсем иным. Он как будто злится на своих героев и, исправляя корректуру, доводит до карикатурности легкомысленного инфантильного бонвивана Лосева, рисует его противным, липким попрошайкой, лишенным чувства собственного достоинства. А Подгорина — холодным бесчувственным типом, способным испытывать лишь досаду даже в лунную летнюю ночь наедине с юной девушкой. Появляются строки: «Поэзия отжила для него так же, как та грубая проза. Отжили и свидания в лунные ночи, и белые фигуры с тонкими талиями, и таинственные тени, и башни, и усадьбы, <...> и такие, как он сам, Подгорин, со своей холодной скукой, постоянной досадой, с неуменьем приспособляться к действительной жизни, с неуменьем брать от нее то, что она может дать, и с томительной, ноющей жаждой того, чего нет и не может быть на земле».

Об этом рассказе Чехов не любил вспоминать, считал его из тех, что «пишутся по штуке в день», и сделал все, чтобы он не попал в собрание сочинений. Напечатан же он был в феврале 1898 г. в любопытном, но почти неизвестном журнале «Космополис», просуществовавшем около двух лет. Это был амбициозный проект французского журналиста Фернана Ортманса — международное ежемесячное издание на трех языках с редакциями в Лондоне, Париже и Берлине. Первый номер «Космополиса» вышел одновременно в трех странах в январе 1896 г., а с января 1897 г. начал выходить также и так называемый «русский отдел», то есть приложение на русском языке. Планировались еще итальянский, датский, испанский и греческий отделы, однако ни один из них так и не увидел свет. Особенность издания заключалась в том, что все авторы печатались на родном языке, включая «русский отдел», а читатель, по мысли издателей, был настолько космополитом, что не нуждался в услугах переводчика. Ему одинаково было легко читать в оригинале роман Р.Л. Стивенсона, рассказы А. Франса и пьесы Зудермана. По-русски читатель «Космополиса» тоже должен был читать свободно, получая «русский отдел» за небольшую доплату.

Редактор «русского отдела» просил Чехова о сотрудничестве уже несколько месяцев назад, и формальное согласие писатель дал сразу. Из-за болезни он долго не работал, да и теперь был болен, однако обещание следовало исполнить, тем более, что редактор взял, да и выслал вдруг аванс. Писать следовало о чем-нибудь «интернациональном», например о жизни на Ривьере. А думалось больше о Москве, вспоминались московские привычки, разговоры в редакциях, обеды в ресторанах. Вспоминались москвичи — люди дела по утрам, гурманы в обед, театралы к вечеру, отчаянные кутилы по ночам. Москвичи завтракают в «Славянском базаре», а обедают в «Эрмитаже». О московском образе жизни хорошо написал приятель Чехова Н.И. Потапенко: «Там люди дома работают в одиночку, посещают друг друга по делам и в семейные праздники. Когда же хотят собраться тесным кружком, для дружеской беседы, то идут в ресторан, обыкновенно по окончании всех дел, после театра, поздно за полночь и сидят долго, до утра. А в ресторане — вино, и с каждым получасом беседа становится живей и горячей. Под утро едут за город слушать цыган, а возвращаются домой под звон колоколов, призывающих к заутрене. А днем каким-то чудом встают вовремя, откуда-то набираются бодрости и сил и занимаются делами».

Зимой москвичи собираются на обеды и говорят речи, а летом — выезжают на дачи и гуляют в лунные ночи. И речи, и дачи Чехов не раз вышучивал, иногда довольно зло, но теперь-то и обеды с речами, и дачные поезда, и лунные ночи — все было частью одного, дорогого сердцу московского образа жизни. И вместо Английской набережной или дачи в Ментоне Чехов писал о Малой Бронной и цыганах на Живодерке. Позднее фабула рассказа — разоренное имение, угроза торгов и помещики, по-детски надеющиеся на чудо откуда-то извне, — была использована в последней пьесе Чехова — «Вишневый сад». Там-то мелькнет дача в Ментоне, но совсем исчезнет обильный московский колорит, превращавший «У знакомых» в рассказ о двух типах москвичей.

Рассказ заканчивается так: Подгорин осознает, что не выдержит у Лосевых обещанные три дня, полные неловкости и тяжелой скуки, уезжает первым утренним поездом, не попрощавшись толком и без сожалений. Вернувшись в Москву, в свой кабинет, он принимается за работу и больше не думает ни о Лосевых, ни о себе.

Хотелось бы и Чехову так же решительно разорвать череду дней в обществе «киргизов и самоедов, населяющих Pension Russe»! Уехать первым поездом в Москву, сесть за свой стол, начать работать и больше не думать ни о болезни, ни о холодной скуке, ни об одиночестве среди «киргизов и самоедов». Вот только стола в Москве у Чехова не было, а было имение под Москвой, купленное с переводом долга, и дважды в год нужно было платить проценты в Земельный банк, иначе чеховское Мелихово постигла бы судьба лосевских Кузьминок. В имении у Чехова был флигель, во флигеле — стол, покрытый сукном и удобное кресло. Однако там уже ждали «всякие мужицкие и земские дела», как назвал их писатель в одном из писем. И по возвращении домой скука, плохие дороги и разные общественные хлопоты вновь наводили на мысль о том, как бы удрать в Москву.

И как бы ни чернил Чехов помещика Лосева в своем рассказе, собственный план писателя мало отличался от эскапад этого персонажа. В одном из летних писем 1898 г. план изложен полностью, поместившись в две строки: «весь день в субботу пробуду в Москве (Славянский Базар — «Русская мысль» — Эрмитаж — Омон)». Омон — антрепренер-француз, предлагавший москвичам в развлекательном саду «Аквариум» на Садовой несколько рискованные программы варьете по примеру парижских кафешантанов. Итог таких побегов тоже не занимал много места в письме: «В литературе тихо, всё умственное скучно, жуётся по-старому; зато в «Эрмитаже» очень хорошая зернистая икра и в «Аквариуме» у Омона недурно».

Осенью 1898 г. Чехов вновь вынужден уехать далеко от Москвы — московский климат был вреден легким писателя. Для больных туберкулезом тогда считалось целительным сочетание морского и горного воздуха, а в сущности, никакого иного лечения, кроме климатического, тогда медицина не могла предложить больным, — и Антон Павлович уехал в Ялту, как казалось, на месяц или два, «пока не выпадет снег». Затем — в Москву, хоть на несколько дней, «иначе я повешусь от тоски», — и вновь за границу, на французскую или итальянскую Ривьеру.

Но через месяц снег не выпал, а из Москвы пришла телеграмма — умер отец. Отцу писателя, Павлу Егоровичу, исполнилось 74 года, он был еще крепок для своего возраста, куда здоровее сына Антона. Но на свою беду он поднял тяжелый ящик с книгами, получил ущемление грыжи и попал на операционный стол. Павел Егорович умер в больнице после сложной операции, совершенно неожиданно для всех. К похоронам Антон Павлович приехать не успел бы и не поехал в Москву вовсе, а стал просить сестру, чтобы или мать, или она приехали бы к нему в Ялту.

В Москву тянуло за развлечениями, за культурной жизнью, за ощущением причастности к цивилизации, ради европейского привкуса бытия после «азиатчины» провинциального существования. Но после известия о смерти отца стало не до московских развлечений. Нужно было думать, как быть дальше. Зимами писатель уже не мог жить в Мелихове, да и возвращаться в дом, где случилось несчастье, не хотелось. «Этого не случилось бы, если бы я был дома», — писал Чехов своему издателю А.С. Суворину, сообщая о смерти отца. Так ему казалось, и мелиховский дом с уютно устроенным флигелем представлялся молчаливым свидетелем обвинения. К тому же в Москве и окрест Мелихова весть о внезапной и тяжелой кончине отца известного писателя быстро разошлась среди интеллигентной публики, обрастая на пути разными домыслами и сплетнями. Земского доктора, который привез старика из Мелихова в московскую клинику, ругали за промедление, обвиняли в фатальном исходе. Этот бедняга, чтобы положить конец слухам, грозившим ему профессиональной дискредитацией, писал Марии Павловне жалобные письма. По приезде пришлось бы Антону Павловичу принимать соболезнования, говорить в ответ положенные слова, выслушивать домыслы — все это было неизбежно и наводило на него неподдельный ужас своей неотвратимостью.

Решение продать Мелихово писатель принял сразу, как получил известие о смерти отца. «Мне кажется, что после смерти отца в Мелихове будет уже не то житье, точно с дневником его прекратилось и течение мелиховской жизни», — написал он сестре в ответ на телеграмму. Мысль о переселении в Ялту с матерью и сестрой казалась заманчивой и здравой. Погода в Ялте стояла теплая и солнечная. С сестрой, приехавшей в Ялту на несколько дней, он обсуждал подробно постройку дома в Ялте и возможность перевода в Ялтинскую гимназию, с начальницей которой он уже познакомился. Антон Павлович еще летом задумал издавать собрание сочинений, рассчитывая, что это издание даст ему средства на содержание семьи. Работать много, как раньше, ему уже было трудно.

Сначала Чехов обратился к московскому издателю Сытину с предложением издать ранние юмористические рассказы одним томом. Сытин издавал дешевые книги для народа. Дважды он выпускал «Повести и рассказы» Чехова. И был готов и дальше работать с Чеховым. Он даже приезжал в Мелихово для переговоров, но в чем-то писатель и издатель не сошлись. Сделка не состоялась.

Зато с крупнейшим петербургским издателем А.С. Сувориным Чехов договорился запросто. Их давно связывала личная дружба, окрашенная почти отцовским чувством издателя к писателю. Издателю было уже за шестьдесят, он почти отошел от дел в своем издательстве и газете «Новое время», всю энергию посвящая новому детищу — театру. Суворин искренне любил Чехова и готов был издавать собрание сочинений на любых условиях. И когда речь зашла о продаже литературных прав, позволявшей Чехову приобрести сразу значительный капитал, развязаться со всеми долгами и обеспечить возможность работать только по желанию, старик-издатель не колебался. Однако и эта сделка не состоялась. В редакции и в типографии распоряжались теперь сын и зять Суворина, они не позволили изъять из оборота огромные средства. Роскошь владеть правами на сочинения Антона Павловича Чехова смог позволить себе только Адольф Маркс, издатель дешевой и всеми любимой «Нивы».

Итак, Мелихово решено продать, на окраине Ялты построить каменный дом, а в глухом углу крымского побережья уже было прикуплено крошечное имение Кучук-Кой, с крутым спуском к морю и необыкновенно красивым видом. По всему видно, что писатель отныне будет жить в Крыму — с Москвой покончено.

Зимовать в Москве запрещают врачи, а проводить лето нет никакого смысла. Летом все знакомые разъезжаются, театры закрыты, в городе — пыль, духота и скука. Лето москвич проводит на даче, а дача теперь — в Крыму.

И в то же время, сидя за письменным столом, Чехов думает о Москве. «Родина, настоящая Россия — это Москва, Петербург, — пишет он в рассказе «По делам службы», — а здесь провинция, колония; когда мечтаешь о том, чтобы играть роль, быть популярным, быть, например, следователем по особо важным делам или прокурором окружного суда, быть светским львом, то думаешь непременно о Москве. Если жить, то в Москве, здесь же ничего не хочется, легко миришься со своей незаметною ролью и только ждешь одного от жизни — скорее бы уйти, уйти». То же и в рассказе «Новая дача», написанном в декабре 1898 г. в Ялте, опять, словно исподволь, прорывается тоска по московской жизни. Девочка, дочь инженера-дачника, вдруг просит: «Уедем, мама! — Куда? — В Москву... Уедем, мама!»

И в письмах к сестре то же: «Живя здесь, необходимо на месяц-другой уезжать в Москву, не летом, конечно, а зимой»; «Разве нельзя перебраться в Крым так, чтобы потом можно было уезжать месяца на два в Москву?»; «Надо жить в Москве хоть два месяца в году, хоть месяц». А в середине марта Л.С. Мизиновой, давней близкой подруге всей семьи Чеховых, — с почти торжествующей интонацией: «Новость!! Мы, по-видимому, опять будем жить в Москве, и Маша уже подыскивает помещение. Так и решили: зиму в Москве, а остальное время в Крыму».

Все это, конечно, не сбудется. Чехов, наверное, и сам все понимал. Однако, как сказал Войницкий: «Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего». Писатель уже вторую зиму жил вдали от культурной жизни Москвы, от интересных людей и интересных событий. «Вот уже вторую зиму я провожу без снега», — писал Антон Павлович редактору «Космополиса». И снег, сухой морозный воздух, тишина зимних улиц казались неотделимыми от поездок в театр, обеда в ресторане, от встреч со старыми приятелями, будто не бывает московской зимой слякотных оттепелей, дождя и непролазной грязи. В преддверии третьей зимы, за столом в новом уютном кабинете только что законченного ялтинского дома Чехов писал: «Когда идет первый снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море».

Когда подошел срок зимовать в четвертый раз в вынужденном отдалении от Москвы, родилась пьеса «Три сестры», где в первом же действии героини признаются себе и зрителям:

Ольга. <...> За эти четыре года <...> я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость. И только растет и крепнет одна мечта...

Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и — в Москву...

Ольга. Да! Скорее в Москву.

Здание гостиницы и ресторана «Славянский базар». Открытка начала XX в.

Английская набережная в Ницце. Фотография 1890-х гг.