В Большой Московской

Пребывание в «Лоскутной», очевидно, не дало Чехову той полноты ощущений, какую он предвкушал в ожидании паспорта. Это видно из того, что в следующий приезд в Москву, в январе 1894 г., Чехов взял номер в Большой Московской гостинице, а в феврале — в гостинице «Лувр» на Тверской.

Впрочем, в мае 1894 г. писатель вновь остановился в «Лоскутной». Однако восторга, каким был охвачен накануне получения доступа к желанному образу жизни, уже не было. Как здесь не вспомнить фразу из одного чеховского письма: «Восторг невозможен, когда человек обожрался»! Пресыщение от московского кутежа наступило слишком скоро. Обильные московские обеды с не менее обильными тостами и речами оказались необычайно утомительны. Езда на извозчиках в мороз, вино рекой и сигары дурно отозвались на слабых легких писателя. После зимних московских кутежей последовала поездка в Крым, которая однако не сильно поправила здоровье писателя. И вот, сидя в комфортном номере гостиницы, название которой всего полгода назад было синонимом праздника жизни, Чехов пишет одному из корреспондентов: «Небо покрыто облаками. Скучно». Больше Антон Павлович в «Лоскутной» не останавливался и не вспоминал о ней.

Было, однако, еще одно обстоятельство, которое могло повлиять на выбор Чехова. Дело в том, что давний приятель писателя архитектор Ф.О. Шехтель состоял в родстве с владельцами «Лоскутной»: жена архитектора была урожденная Жегина, родная сестра жены старшего сына суконщика Попова, заведовавшего гостиницей и московским магазином. Как раз в мае 1894 г. он неожиданно умер, а суконщик, будучи не в ладах со вдовой-невесткой — урожденной Жегиной, после смерти сына изменил завещание, лишив наследства невестку и внуков. Это решение было воспринято московским купечеством с осуждением. Даже младший сын суконщика протестовал против решения отца. Эта некрасивая история тоже могла повлиять на отношение Чехова к «Лоскутной».

Как бы то ни было, в дальнейшем, приезжая в Москву, Антон Павлович останавливался в Большой Московской гостинице. По комфорту и обстановке она вряд ли чем-то отличалась от «Лоскутной». Та же дорогая мебель, те же бильярд и читальня к услугам постояльцев, то же отопление голландскими печами. И точно также принадлежала богатому московскому купцу — чаеторговцу С.С. Карзинкину.

Именно Большая Московская осталась чеховским адресом середины 1890-х гг. в памяти мемуаристов. Т.Л. Щепкина-Куперник, познакомившаяся с Чеховым осенью 1893 г., писала, что писатель «останавливался всегда в «Большой Московской» гостинице, напротив Иверской». Беллетристу И.Н. Потапенко запомнилось следующее: «В гостинице у него был «свой» номер (кажется, пятый), который и потом долго еще назывался «чеховским номером», и это знали, и туда стучались».

Сытин, познакомившийся с Чеховым в тот же период, тоже вспоминал: «А.П. Чехов наезжал в Москву частенько и всегда останавливался в Большой Московской в своем излюбленном 5-м номере, который так и назывался: «чеховский». Даже в тех случаях, когда этот номер бывал занят постояльцами, прислуга, которая очень любила А.П. Чехова, устраивала так, что комната освобождалась и случайного постояльца переселяли в другую.

Я пользовался каждым приездом Чехова в Москву и охотно и часто бывал у него».

В одной из записных книжек Чехова есть запись: «Большая Московская — приют блаженства!» Из гостиничного номера с видом на Иверскую часовню начиналось плавание «эскадры Авелана». «С быстротой беспроволочного телеграфа, — вспоминала участница эскадры Т.Л. Щепкина-Куперник, — по Москве распространялась весть: «А[нтон] П[авлович] приехал!», и дорогого гостя начинали чествовать. Чествовали его так усиленно, что он сам себя прозвал «Авеланом», — это был морской министр, которого ввиду франко-русских симпатий беспрерывно чествовали то в России, то во Франции. И вот, когда приезжал «Авелан», начинались так называемые «общие плавания», как он прозвал наши встречи: он вообще был неистощим на шутливые прозвища и названия».

О том же свидетельствуют воспоминания И.Н. Потапенко: «Сейчас же об этом посылались известия в «Русские ведомости» Михаилу Алексеевичу Саблину, который почел бы за обиду, если бы узнал об этом не первый. Соиздатель «Русских ведомостей», почтенного возраста человек, лет на двадцать старше каждого из нас, он питал трогательную нежность к Антону Павловичу. Всегда занятый по газете (он заведовал хозяйственной частью), с виду суровый и благодаря своей комплекции несколько тяжеловесный на подъем, он оживлялся и обращался в юношу, когда приезжал Чехов, и уж тут дни и вечера, сколько бы их ни было, превращались в праздники».

Московские эскапады Чехова закончились печально. Идеальный образ жизни свободного от обязательств москвича оказался писателю не по силам. Уже на второй московский сезон гостиничного проживания Чехов между делом сообщал издателю Суворину: «Я уже не курю больше одной сигары в день, но по-прежнему могу выпить много без всяких видимых последствий для здоровья». А весной уехал в Крым, чтобы подлечить легкие. От домашних Антон Павлович факты кровохаркания тщательно скрывал. Пока, наконец, не случилось то, что скрыть было нельзя уже никак.

Зимой 1897 г. участие в переписи населения и хлопоты о постройке школы помешали своевременно подготовить отъезд на юг. В феврале 1897 г. Чехов прожил в Большой Московской гостинице больше двух недель подряд, простудился, пренебрег своим здоровьем в пользу множества деловых и дружеских встреч. Уезжая из Москвы в Мелихово, он писал в одном из писем: «О, если бы Вы знали, как мне хочется спать, как я изнемог от юбилеев и обедов!!»

В конце марта Чехов снова едет в Москву и опять пренебрегает тем, что болен. «Вот Вам мое преступное curriculum vitae, — признавался Антон Павлович в письме к писательнице Л.А. Авиловой. — В ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обедать и, едва сели за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом». В каком же самочувствии пришлось Чехову ехать в ресторан, если едва он сел за стол, как пошла горлом кровь? Видно, отказаться от ужина в одном из лучших ресторанов французской кухни в обществе интересного и умного собеседника Чехов не хотел ни за что. Однако вместо ужина испуганный старик Суворин отвез Чехова к себе в номер.

Суворин имел обыкновение останавливаться в «Славянском базаре» на Никольской — в двух шагах от книжного магазина «Нового времени» и в небольшом удалении от театров. «Славянский базар» был дороже Большой Московской. Здесь останавливались министры или миллионеры, золотопромышленники и крупные землевладельцы. «Большими деньгами дышал весь отель, отстроенный на славу, немного уже затоптанный и не так старательно содержимый, но хлесткий, бросающийся в нос своим московским комфортом и убранством», — писал о «Славянском базаре» П.Д. Боборыкин в романе «Китай-город». При гостинице, тихой и роскошной, был в отдельном строении ресторан, соединенный с основным зданием коридором. Вот этот-то ресторан был поистине одной из достопримечательностей Москвы наряду с Иверской часовней, Царь-пушкой и Оружейной палатой.

Боборыкин в своем романе оставил описание ресторана, относящееся к началу 1880-х гг.: «Зала, переделанная из трехэтажного базара, в этот ясный день поражала приезжих из провинции, да и москвичей, кто в ней редко бывал, своим простором, светом сверху, движеньем, архитектурными подробностями. Чугунные выкрашенные столбы и помост, выступающий посредине, с купидонами и завитушками, наполняли пустоту огромной махины, останавливали на себе глаз, щекотали по-своему смутное художественное чувство даже у заскорузлых обывателей <...> По стенам пологие диваны темно-малинового трипа успокаивали зрение и манили к себе за столы, покрытые свежим, глянцевито-выглаженным бельем. Столики поменьше, расставленные по обеим сторонам помоста и столбов, сгущали трактирную жизнь. Черный с украшениями буфет под часами, занимающий всю заднюю стену, покрытый сплошь закусками, смотрел столом богатой лаборатории, где расставлены разноцветные препараты».

Чехов любил «Славянский базар». Когда и как он впервые побывал в этом фешенебельном заведении — сложно сказать, но название ресторана упоминается у Чехова в 1882 г. в тексте комических реклам, помещенных в «Будильнике», и в 1884 г. в миниатюре «Ванька»: «Коммерции советник Иван Васильевич Котлов вышел из ресторана «Славянский базар» и поплелся вдоль по Никольской, к Кремлю. Ночь была хорошая, звездная...» Еще раз «Славянский базар» появляется в юмористической миниатюре «У телефона», опубликованной в «Будильнике» в январе 1886 г., и затем исчезает надолго, почти на десять лет, чтобы вернуться в роли емкой и точной детали московской жизни. Привычка к завтракам в «Славянском базаре» характеризует героев рассказов «Ариадна» и «У знакомых» как неисправимых транжир, привыкших тратить на роскошный образ жизни без счета. Впрочем, и сам автор был грешен: он тоже «был человек со вкусом, любил позавтракать в «Славянском Базаре» и пообедать в «Эрмитаже»», как и его герои: Михаил Иваныч Лубков и Сергей Сергеевич Лосев. Другое дело, что Чехов транжирил заработанные деньги, а не заемные.

Не менее «говорящая» деталь — номер в «Славянском базаре». Эта гостиница была единственной в Москве, где могла остановиться порядочная интеллигентная женщина для встреч с мужчиной без ущерба для репутации. «Славянский базар» советует Тригорин Заречной, в «Славянском базаре» останавливается Анна Сергеевна, чтобы увидеться с Гуровым. Ирония заключается в том, что автор приходил в гостиницу исключительно для того, чтобы увидеться с издателем Сувориным, а с замужними женщинами никогда здесь не встречался.

Суворин обычно занимал просторный номер из нескольких комнат, и Чехов любил оставаться в нем подолгу: писал письма, читал, обедал и ужинал с издателем. Случалось, что и ночевал. А когда случилось несчастье, в просторном суворинском номере гостиницы «Славянский базар» Чехов пролежал до вечера следующего дня. Был вызван врач Н.Н. Оболонский, близкий приятель писателя и товарищ по университету. Однако, что могла дать медицина того времени пациенту с легочным кровотечением? — Холодные компрессы и покой. Покой же Чехову категорически был не по вкусу. Как только он смог сидеть и говорить, не смущая собеседника окровавленной салфеткой, он начинал строить планы деловых встреч и хлопотать о рукописях. И всё сокрушался, что он «не дома». «Не дома» — значит, не в своем номере Большой Московской, а у Суворина. Из дневника Суворина известно, что, пробыв в «Славянском базаре» две ночи, Чехов просто напросто ушел, благо идти было совсем недалеко: «24 утром, когда я еще спал, Чехов оделся, разбудил меня и сказал, что он уходит к себе в отель. Как я ни уговаривал его остаться, он ссылался на то, что получено много писем, что со многими ему надо видеться и т. д.». О возвращении в Мелихово речи идти не могло — в семье не должны были знать о болезни.

Оказавшись в своем номере, Чехов написал брату Ивану Павловичу записку с просьбой зайти: «Я сижу дома, так как чувствую себя немножко нездоровым». «Немножко нездоровым» Чехов оставался до 6 утра 25 марта 1897 г., когда снова пошла кровь из легкого и вызванный прямо из постели Оболонский отвез писателя в клинику профессора Остроумова, надеясь, что строгие больничные порядки ограничат неуместную тягу пациента к деловым и частным встречам. Две с лишком недели Чехов провел в клинике Остроумова и всем знакомым рассылал пригласительные записки. При выписке врачи настоятельно рекомендовали изменить образ жизни: отказаться от московских кутежей в пользу тихой бездеятельной жизни на курорте. В семье, конечно, узнали и о болезни, и о рекомендациях. Брат Иван рассказал сестре. Сестра не стала посвящать родителей во все подробности, однако болезнь Антона Павловича перестала быть тайной. За писателем был организован постоянный надзор: право свободного проживания в столицах, гарантированное бессрочным паспортом, семейная деспотия упразднила. Лето разрешено было проводить в деревне, а осень, зиму и весну — в Крыму или за границей, смотря по средствам.

От славной эпохи «эскадры Авелана» и уютного номера напротив Иверской часовни остались приятные воспоминания и новые знакомства, возможные только в сгущенной по-московски литературно-художественной среде. Среди них — встреча Чехова в Большой Московской гостинице с двумя представителями следующего поколения русской литературы — И.А. Буниным и К.Д. Бальмонтом.

Иван Алексеевич Бунин — большой знаток и вдохновенный певец московских роскошных гостиниц и ресторанов — не оставил описания чеховского номера в Большой Московской. Но на страницах его эмигрантских рассказов можно встретить поэтическое описание ресторана при гостинице. «Мороз, метель, на площади, против Иверской, парные голубки с бормочущими бубенчиками, на Тверской высокий электрический свет фонарей в снежных вихрях... В Большом Московском блещут люстры, разливается струнная музыка, и вот он, кинув меховое оснеженное пальто на руки швейцарам, вытирая платком мокрые от снега усы, привычно, бодро входит по красному ковру в нагретую людную залу, в говор, в запах кушаний и папирос, в суету лакеев и все покрывающие, то распутно-томные, то залихватски-бурные струнные волны», — это строки из рассказа «Таня», написанного Буниным плодотворной осенью 1940 г. в тяжелых условиях вишистского режима.

Воспоминания о московской роскоши, увлекавшей и Бунина, и Чехова, должны были воскресить в памяти и все обстоятельства знакомства двух писателей. Об этом Бунин сам рассказывал Антону Павловичу в Ялте: «Это было в девяносто пятом году, в декабре. Я не знал, что вы приехали в Москву. Но вот сидим мы однажды с одним поэтом в «Большом Московском», пьем красное вино, слушаем машину, а поэт все читает свои стихи, все больше и больше собой восторгаясь. Вышли мы очень поздно, и поэт был уже так возбужден, что и на лестнице продолжал читать. Так, читая, он стал и свое пальто на вешалке искать. Швейцар ему нежно: «Позвольте, господин, я сам найду...» Поэт на него зверем: «Молчать, не мешай!» — «Но позвольте, господин, это не ваше пальто...» — «Как, негодяй? Значит, я чужое пальто беру?» — «Так точно, чужое-с». — «Молчать, негодяй, это мое пальто!» — «Да нет же, господин, это не ваше пальто!» — «Тогда говори сию же минуту, чье!» — «Антона Павловича Чехова». — «Врешь, я убью тебя за эту ложь на месте!» — «Есть на то воля ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова». — «Так, значит, он здесь?» — «Всегда у нас останавливаются...» И вот, мы чуть не кинулись к вам знакомиться, в три часа ночи. Но, к счастью, удержались и пришли на другой день, и на первый раз не застали — видели только ваш номер, который убирала горничная, и вашу рукопись на столе».

Бунин и Бальмонт оставили Чехову записку: «Ив. Ал. Бунин и Конст. Дм. Бальмонт очень хотели видеть Вас. Если Ваше желание совпадает с нашим, не будете ли Вы добры написать (Тверская, «Лувр», 25, К.Д. Бальмонту), когда можно Вас видеть». Желание совпало. Впрочем, в этой встрече было необычайно много почти мистических совпадений, связывающих поэта К.Д. Бальмонта и драматурга А.П. Чехова.

Большая Московская гостиница. Открытка начала XX в.

Зал ресторана «Славянский базар». Открытка начала XX в.

Фойе гостиницы «Славянский базар». Открытка начала XX в.