В гостинице «Лувр»

Цепочка совпадений начинается с того, что за несколько дней до памятного вечера в ресторане Большой Московской состоялось первое появление на публике пьесы «Чайка», но в другой гостинице. Антон Павлович чувствовал, что пьеса не вписывается в каноны сценичности своего времени, однако, даже признавая ее недостатки, с нетерпением искал возможности представить ее публике. И вот в той самой гостинице «Лувр» на Тверской, где поселился Бальмонт, в номере актрисы Л.Б. Яворской, собралась «эскадра Авелана» в качестве публики. Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала: «На чтение собралось много народу, обычная наша профессорско-литературная компания. Был и Корш, считавший Чехова «своим автором», так как у него была поставлена первая пьеса Чехова «Иванов». И он, и Яворская очень ждали новой пьесы Чехова и рассчитывали на «лакомый кусок». Я помню то впечатление, которое пьеса произвела. Его можно сравнить с реакцией Аркадиной на пьесу Треплева: «Декадентство»... «Новые формы?» Пьеса удивила своей новизной и тем, кто, как Корш и Яворская, признавали только эффектные драмы Сарду и Дюма и пр., — понравиться, конечно, не могла <...> Помню спор, шум, неискреннее восхищение Лидии, удивление Корша: «Голуба, это же не сценично: вы заставляете человека застрелиться за сценой и даже не даете ему поговорить перед смертью!» и т. п. Помню я и какое-то не то смущенное, не то суровое лицо Чехова. <...>

Мое впечатление тоже было смутным. Уже первые фразы монолога Нины, помню, произвели сильное впечатление... «словом, все жизни, все жизни, все жизни — свершив печальный круг — угасли». У меня сжало горло, и мне на минуту показалось, что в синей гостиной повеял откуда-то издали ветер...

Монолог взволновал меня, а многие увидали в нем только «насмешку над новой литературой...» Мне казалось, что пьеса потому нравится мне, что я пристрастна к А.П. Кроме того, я не могла отнестись к этой пьесе объективно. Смущали рассыпанные в ней черточки, взятые им с натуры: фраза Яворской, привычка Маши нюхать табак и «пропускать рюмочку», списанная с нашей общей знакомой, молодой девушки, у которой была эта привычка. А главное, мне все время казалось, что судьба Нины совпадает с судьбой одной близкой мне девушки, близкой и А.П., которая в то время переживала тяжелый и печальный роман с одним писателем, и меня больше всего смущала мысль: неужели судьба ее сложится так же печально, как у бедной Чайки?»

Еще сильнее смутила бы пьеса Бальмонта, если бы он мог ее тогда послушать. Ведь поэт мог разглядеть немало рассыпанных «черточек, взятых с натуры», относящихся к нему самому. Мало того, что героя пьесы звали так же — Константином, так же он не сумел кончить университетский курс, и так же был ярым приверженцем «новых форм» в литературе, а именно в таком ключе видел себя Бальмонт, уже достигший определенного положения в современной ему литературе. С образом Треплева у Бальмонта было и еще нечто общее: самоубийство.

Поэт Волошин, близкий друг Константина Дмитриевича, так писал об этом: «Юноша восьмидесятых годов, выпустивший уже книжку стихов, впоследствии им же самим истребленную, он, по-видимому, должен был кончить так, как кончали многие талантливые люди той безысходной поры русской жизни, начиная с сотен безымянных самоубийц и кончая Гаршиным, бросившимся в провал лестницы. <...>

13 марта 1890 года в полдень солнечного дня из окна гостиницы «Лувр» на Тверской бросился юноша, рано надломленный жизнью, а встал с мостовой первый поэт наступавших времен, поэт радостного приятия жизни, во всей ее полноте. Самоубийца, крикнувший жизни последнее «Нет», — пройдя сквозь восьмимесячную купель хирургических пыток, сказал миру полное и благословляющее «Да!»».

Московская газета «Новости дня» подробно отчиталась о происшествии, безжалостно назвав имя несчастного. Нужно думать, что многие из собравшихся в номере гостиницы «Лувр» вспомнили и имя, и происшествие, и позже появившиеся стихи, рисовавшие образы бесприютных чаек, лунного сияния и души, стремящейся в мир иной. И решили, что автор в пьесе вышучивает новое литературное течение, ведь сказано же было вначале — комедия.

А между тем, это новое литературное течение — символизм, был интересен и симпатичен Чехову. Образы поэзии Бальмонта занимали его воображение, что приятно действовало на самолюбие последнего. Недаром в статье, посвященной Чехову, Бальмонт особенно подчеркивал, что раньше своего старшего товарища явил миру «Чайку»:

Чайка, серая чайка с печальными криками носится
Над холодной пучиной морской.
И откуда примчалась? Зачем? Почему ее жалобы
Так полны безграничной тоской?
Бесконечная даль. Неприветное небо нахмурилось,
Закурчавилась пена седая на гребне волны.
Плачет северный ветер, и чайка рыдает, безумная,
Бесприютная чайка из дальней страны.

Речь идет о небольшом стихотворении, опубликованном в одном из январских номеров газеты «Русские ведомости» за 1894 г. «Между прочим, весьма меня прославившее стихотворение», — подчеркивал поэт. Оно вошло в сборник «Под северным небом», который Бальмонт подарил Чехову при первой встрече.

Еще один яркий образ — лунная ночь — связывает поэзию Бальмонта с творчеством Чехова конца 1890-х гг. Точнее, с тем периодом, когда писатель оказался отлучен от московской жизни с ее удовольствиями из-за обострившегося туберкулезного процесса.

«Была тихая, задумчивая ночь, очень светлая. Когда в лунные ночи Подгорин смотрел на небо, то ему казалось, что бодрствуют только он да луна, всё же остальное спит или дремлет; и на ум не шли ни люди, ни деньги, и настроение мало-помалу становилось тихим, мирным, он чувствовал себя одиноким на этом свете, и в ночной тишине звук его собственных шагов казался ему таким печальным» — читаем в рассказе «У знакомых». И несколько ранее — у Бальмонта в сонете «Лунный свет»:

Когда луна сверкнет во мгле ночной
Своим серпом, блистательным и нежным,
Моя душа стремится в мир иной,
Пленяясь всем далеким, всем безбрежным.

К лесам, к горам, к вершинам белоснежным
Я мчусь в мечтах; как будто дух больной,
Я бодрствую над миром безмятежным,
И сладко плачу, и дышу — луной.

Впиваю это бледное сиянье,
Как эльф, качаюсь в сетке из лучей,
Я слушаю, как говорит молчанье.

Людей родных мне далеко страданье,
Чужда мне вся земля с борьбой своей,
Я — облачко, я — ветерка дыханье.

Мотив летней лунной ночи перекликается с лермонтовским «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом...» и, возможно, берет в нем свое начало, но, что важно, одновременно и независимо у обоих: и у Бальмонта, и у Чехова.

Майско-июньский пейзажный мотив, когда на севере сумерки прозрачны, лунные ночи светлы, волновал столь же сильно и художника Левитана — близкого друга Антона Павловича. Весной 1897 г. Левитан, как и Чехов, получил медицинский приговор — серьезная болезнь сердца. Ровесники — обоим было по 37 лет, — художник и писатель, были еще далеко не стары, когда узнали, что близится закат их жизни. Их встречи стали чаще. После выписки из клиники Чехов трижды виделся с пейзажистом: приезжал навестить Левитана в Успенское (имение фабриканта и художника-любителя Морозова) и принимал у себя в Мелихове.

Ясная лунная ночь, освещенные прозрачным холодным светом дорога и деревенские избы — вот важнейший мотив пейзажей Левитана летом 1897 г. Эти работы были показаны весной 1898 г. на Периодической выставке. Чехов в то время был за границей, и уже были прочитаны многими строки: «...над двором плыла по небу полная луна, и при лунном свете дом и сараи казались белее, чем днем; и по траве между черными тенями протянулись яркие полосы света, тоже белые...» Это пейзаж из рассказа «Печенег», написанного в Ницце осенью 1897 г. и опубликованного в «Русских ведомостях».

По возвращении Россию, Чехов поехал прямо в Мелихово, хотя мог захватить в Москве последние дни выставки. И вот что удивительно: в мае—июне 1898 г. писатель работает над первым рассказом маленькой трилогии — «Человек в футляре», где в финале пейзаж почти детально воспроизводит картину Левитана «Лунная ночь. Деревня»:

«Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная улица тянулась далеко, верст на пять. Всё было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё благополучно».

А вот строки из сборника, преподнесенного Бальмонтом Чехову при первой встрече:

Как живые изваянья, в искрах лунного сиянья,
Чуть трепещут очертанья сосен, елей и берез;
Вещий лес спокойно дремлет, яркий блеск Луны приемлет
И роптанью ветра внемлет, весь исполнен тайных грез.

Автора этих строк Чехов был рад встретить в Ялте, куда уезжал нехотя, как в ссылку, чтобы ждать того времени, когда ночи на севере станут светлыми и теплыми и можно будет вернуться в Москву.

Дом генерал-губернатора и гостиница «Лувр»

Фасад гостиницы «Лувр»

Лунная ночь. Деревня. Худ. И.И. Левитан. 1897. Русский музей