Глава XV

Врачебная деятельность Чехова в Московской области распадается на два несходных периода: первый — 1883—1887 годы и второй — 1892—1898.

Что касается первого, то мы уже указывали, что пребывание писателя в Чикине, Бабкине, Воскресенске, Звенигороде носило сезонный, «дачный» характер: он приезжал с семьей на лето и временно выполнял ту или иную работу в местных больницах, а также производил иногда судебно-медицинские вскрытия, выступал на суде в качестве эксперта и т. д. Тем не менее целый ряд произведений Чехова в эти годы либо построен на сюжетах, которыми он обязан своей медицинской практике, либо отражает впечатления, так или иначе связанные с нею. Сохранился, например, рассказ очевидца о случае, давшем повод Антону Павловичу написать его знаменитую «Хирургию». В воскресенскую больницу пришел однажды пациент с больным зубом. Доктор Архангельский, заведывавший больницей, занятый в это время неотложной работой, поручил вырвать зуб неопытному студенту-практику, что тот и выполнил не совсем ловко: вырвал здоровый вместо больного.

— Ничего, ничего, — шутливо ободрил Архангельский испугавшегося студента, — рви здоровые, авось до больного доберешься.

Студент наложил щипцы на больной зуб, рванул — и сломал коронку! Пациент с бранью покинул больницу.

Некоторые письма Чехова тех времен ясно показывают, как почти непосредственно насыщались его ранние художественные произведения тем материалом наблюдений, который доставляла ему врачебная деятельность. Иные письма производят впечатление подлинных «заготовок» для задуманного писателем рассказа. Таковы, например, те строки письма к Лейкину из Воскресенска от 27 июня 1884 года, где Антон Павлович описывает свою поездку на вскрытие:

«Сейчас я приехал с судебно-медицинского вскрытия, бывшего в 10 верстах от В.¹ Ездил на залихватской тройке купно с дряхлым, еле дышащим и за ветхостью никуда не годным судебным следователем, маленьким, седеньким и добрейшим существом, мечтающим уже 25 лет о месте члена суда. Вскрывал я вместе с уездным врачом на поле, под зеленью молодого дуба, на проселочной дороге. Покойник «не тутошний», и мужики, на земле которых было найдено тело, Христом богом, со слезами молили нас, чтоб мы не вскрывали в их деревне... «Бабы и ребята спать от страха не будут»... Следователь сначала ломался, боясь туч, потом же, сообразив, что протокол можно написать и начерно, и карандашом, и видя, что мы согласны потрошить под небом, уступил просьбам мужиков. Встревоженная деревушка, понятые, десятский с бляшкой, баба-вдова, голосящая в 200 шагах от места вскрытия, и два мужика в роли Кустодиев около трупа... Около молчащих Кустодиев тухнет маленький костер... Стеречь труп днем и ночью до прибытия начальства — мужицкая, никем не оплачиваемая повинность... Труп в красной рубахе, новых портах прикрыт простыней... На простыне полотенце с образком. Требуем у десятского воды... Вода есть — пруд под боком, но никто не даст ведра: запоганим. Мужик пускается на хитрость: манехинские воруют ведро у трухинских... Чужого ведра не жалко... Когда они успевают украсть, и как, и где — непонятно... Ужасно довольны своим подвигом и посмеиваются... Вскрытие дает в результате перелом 20 ребер, отек легкого и спиртный запах желудка. Смерть насильственная, происшедшая от задушения... Пьяного давили в грудь чем-то тяжелым, вероятно, хорошим, мужицким коленом. На теле множество ссадин, происшедших от откачивания. Манехинские нашли тело и качали его 2 часа так усердно, что будущий защитник убийцы будет иметь право задать эксперту вопрос: поломка ребер не была ли следствием откачивания? Но думаю, что этот вопрос не задастся... Защитника не будет, не будет и обвиняемого... Следователь до того дряхл, что не только убийца, но даже и больной клоп может укрыться от его меркнущего ока. Вам уже надоело читать, а я разохотился писать. Прибавлю еще одну характерную черточку и умолкну. Убитый — фабричный. Шел он из тухловского трактира с бочонком водки. Свидетель Поликарпов, первый увидавший у дороги труп, заявил, что он видел около тела бочонок. Проходя же через час мимо тела, этот Поликарпов уже не видел бочонка. Ergo²: тухловский трактирщик, не имеющий права продажи на вынос, дабы стушевать улики, украл у мертвеца бочонок».

Помимо рассказов, целиком или частично непосредственно связанных с врачебной работой Чехова, как, например, «Мертвое тело», «Сельские эскулапы», «Perpetuum mobile», «Беглец», «Скорая помощь» (последний заключает в себе прямые отголоски из приведенного выше письма Чехова к Лейкину) и других, немало и таких, где медицинский элемент в прямом смысле совершенно или почти отсутствует, но которые косвенно связаны с выполнением Чеховым обязанностей врача. Такова, например, знаменитая «Сирена». Вдохновенный монолог ее героя, секретаря мирового съезда Жилина, о разных вкусных блюдах, конечно, ничего общего с медициной не имеет. Но ясно, что с характером среды — провинциальные судьи, — изображенной в «Сирене», Чехов близко познакомился при исполнении обязанностей судебного эксперта по медицинским вопросам. Точно то же следует сказать и по поводу язвительного очерка «Надлежащие меры». Тема его, разумеется, не врачебная: это — яркое изображение провинциального начальства, производящего строгий «санитарный осмотр» в бакалейной лавке, кончающийся пьянкой, во время которой усердно истребляются конфискованные начальством якобы «недоброкачественные» продукты. Но и тут совершенно ясно, что близкое изучение показанной в рассказе среды производил Чехов-врач.

Прежде чем говорить о втором периоде врачебной деятельности Чехова, связанной с его жизнью в Мелихове в 1892—1898 годах, необходимо тут же указать, что круг впечатлений и наблюдений Чехова в Звенигороде, Воскресенске, Бабкине и т. д. счастливым образом определялся не одними лишь его врачебными отношениями с местной жизнью. И культурные традиции Воскресенска, связывавшие его с именами Жуковского, Лермонтова, Герцена, Языкова, и люди, с которыми сблизился там Чехов, и самая природа этих мест... Сейчас, после варварских опустошений и разрушений, произведенных здесь фашистскими захватчиками, превратившими величественный Ново-Иерусалимский храм в руины и чудесный городок — в заросли бурьяна и груды битого кирпича, не легко себе представить, как прекрасны были эти места во времена Чехова.

Интересные знакомства завязались у него здесь с людьми самых разнообразных положений. Так, попечителем воскресенской школы, которой заведывал Иван Павлович Чехов, был суконный фабрикант Цуриков. Наблюдения писателя на почве знакомства с ним и его фабрикой несомненно легли в основу тех его произведений, где изображены представители этой новой для Чехова сферы, как, например, «Случай из практики», «Бабье царство», «В овраге». Равным образом и с миром военных людей Чехов впервые свел близкое знакомство в Воскресенске: в то время здесь была расположена артиллерийская батарея, которою командовал живой и культурный полковник Маевский. В его семье Антон Павлович стал своим человеком, перезнакомился с посещавшими его офицерами и близко узнал быт военных в мирной обстановке. Все это самым непосредственным образом, хотя и много позже, отразилось в творчестве писателя, главным образом в «Трех сестрах». Кстати сказать, прототипами для героев очаровательного рассказа Чехова «Детвора» послужили дети того же полковника Маевского, с которыми он быстро подружился. Героям «Детворы» Чехов оставил даже имена детей Маевского.

Плодотворным для Чехова оказалось также его знакомство с семьей Киселевых, живших в усадьбе Бабкино, вблизи Воскресенска. Взаимные симпатии Чехова и Киселевых привели к тому, что с 1885 года Чеховы в течение трех лет проводили дачное время в самом Бабкине. Биографы Антона Павловича с полным основанием утверждают, что Бабкино сыграло значительную роль в развитии писателя.

В то время, как ближайшее окружение Чехова в Москве состояло в те годы преимущественно из представителей богемы и мелкой прессы, в лице Киселевых он встретился с представителями подлинной русской культуры. В частности, здесь произошло знакомство Чехова с серьезной музыкой, культ которой царил в семье Киселевых, связанной узами близкого знакомства с Чайковским, Даргомыжским. Здесь же проживал тесть Киселева В.П. Бегичев, известный в свое время директор московских театров, чертами которого Чехов воспользовался при создании пьесы «Иванов» для фигуры графа Шабельского, затем знаменитый в прошлом певец Владиславлев, и т. д. Близким соседом Бабкина был художник Левитан. Все это создавало атмосферу артистизма. «Я положительно могу утверждать, — сообщает в своих воспоминаниях брат писателя Михаил Павлович, — что любовь к музыке развилась в Антоне Чехове именно здесь». В тех же воспоминаниях он отмечает, что своими произведениями «Смерть чиновника» и «Володя» Антон Павлович обязан Бегичеву, блестящему и неистощимому рассказчику.

Даже в тех бабкинских шалостях и забавах, о которых вспоминает Михаил Павлович, ясно чувствуется характерный колорит артистизма. «Иногда Антон дурил. Бывало, в летние вечера он надевал с Левитаном бухарские халаты, мазал себе лицо сажей и в чалме, с ружьем выходил в поле по ту сторону реки. Левитан выезжал туда же на осле, слезал на землю, расстилал ковер и, как мусульманин, начинал молиться на восток. Вдруг из-за кустов к нему подкрадывался бедуин Антон и палил в него из ружья холостым зарядом. Левитан падал навзничь. Получалась совсем восточная картина».

В критической литературе, посвященной как Чехову, так и Левитану, бесспорно установлено глубокое родственное сходство пейзажной живописи у обоих художников. Левитана называют Чеховым в живописи, а Чехова — Левитаном в литературе. Для темы настоящей книги существеннейший интерес представляет то обстоятельство, что, помимо таких причин, обусловивших это сходство, как общность настроения у обоих художников, общность влияния эпохи и т. д., очень большое значение имела и конкретно-материальная ясная и прямая причина: одни и те же характерные русские пейзажи Подмосковья вставали перед глазами обоих великих художников в те годы, когда они подошли к углубленному восприятию природы. И это были пейзажи именно Бабкина. «Сама природа, — пишет Михаил Павлович в своей книге «Антон Чехов и его сюжеты», — река, лес, соловьи, голубые дали, Божаровский омут — все это давало Антону Павловичу сюжеты, настраивало его, и из-под его пера выходили... чисто «бабкинские рассказы... Описанный в «Верочке» сад при лунном свете с переползавшими через него клочьями тумана, — это сад в Бабкине. Я не стану перечислять подробно все те картинки местностей, которые почерпнуты Антоном Павловичем во время пребывания его в Бабкине и рассеяны по десяткам его рассказов той эпохи».

Таким образом, можно считать установленным, что истоки изумительного и проникновенного русского пейзажа в творчестве Чехова — это пейзажи Подмосковья.

В той же книге «Антон Чехов и его сюжеты» Михаил Павлович заявляет: «Почти во всех рассказах Чехова того времени можно было увидеть ту или иную картину Бабкина, то или иное лицо из бабкинских обывателей или из обывателей тяготевших к Бабкину деревень». Помимо названных выше таких рассказов, автор книги добавляет: «Дочь Альбиона», «Налим», «Скорая помощь», «Ведьма», «Недоброе дело». Если он не включил в этот перечень знаменитого «Унтера Пришибеева», то, думается, лишь по формальному признаку: эпизод, явно подсказавший Антону Павловичу тему данного рассказа и описанный Михаилом Павловичем в книге «Вокруг Чехова», произошел не в Бабкине, а в Звенигороде.

Компания молодых врачей, а также Антон Павлович, тогда еще студент, с братьями, после прогулки в Саввинский монастырь под Звенигородом, отправились навестить заведывавшего звенигородской больницей врача Персидского. «Персидский, конечно, обрадовался дорогим гостям и устроил для них у себя в садике чай. Отдохнули, поговорили, а потом молодежь вспомнила студенческие годы и стала петь хором. Спели «Дубинушку», «Укажи мне такую обитель» и еще что-то, как вдруг является полицейский надзиратель и составляет протокол. Напрасно Персидский доказывал, что эти люди — его гости, что у себя на квартире он может принимать кого угодно и что в домашней обстановке петь хором не запрещается, — не помогло ничто... И доктору Персидскому пришлось выехать из Звенигорода».

Сюжетное сходство этого характерного эпизода из жизни русской провинции царских времен с содержанием «Унтера Пришибеева» слишком велико и очевидно, чтобы пытаться отрицать литературное использование Чеховым реального наблюдения.

Так входила в творчество писателя жизнь Подмосковья 80-х годов прошлого века.

В 1888 году в этом процессе наступил длительный перерыв. Чехов «изменил» Воскресенску и Бабкину и уехал на лето на Украину. То же повторилось и в следующем, 1889 году. В апреле 1890 года Чехов отправился в свое сахалинское путешествие и воротился в Москву лишь в декабре. Лето следующего, 1891 года он прожил с семьей в усадьбе «Богимово», Калужской губернии. И только в 1892 году «блудный сын» вернулся под кров отчего дома, но зато вернулся прочно и обосновался в нем по-хозяйски: в феврале названного года Чехов приобрел близ села Мелихово в Серпуховском уезде, Московской губернии, усадьбу с небольшим имением и немедленно переселился туда со всем семейством.

Примечания

1. Воскресенск.

2. Стало быть.