Глава XVII

В 1887 году Чехов написал небольшой рассказ «Пьяные». «Это — изображение бесшабашного кутежа московского фабриканта Фролова в загородном ресторане, — изображение, чрезвычайно характерное для Чехова. В основе решительно всех диких выходок фабриканта ясно чувствуется одно и то же стремление: испытать, есть ли предел, дальше второго нельзя безнаказанно унизить человека, действуя на него силою рубля. Он начинает с издевательства над лакеем, солидным человеком «с бритыми усами и седыми бакенами». Сошло. Вторая жертва — старый прокутившийся инженер, исполняющий в ресторане «поручения по части женского пола». Сошло и с ним. Далее следуют старик-гитарист с прозвищем «паразит», подросток-татарин Мустафа... Фролов подвергает каждого из них всевозможным унижениям, неизменно встречая в ответ на это сплошное подобострастие. Фабрикант впадает в тоску. «Отчего это, брат, — жалуется он своему собутыльнику, служащему на его фабрике адвокату-поверенному, — люди кроме пьянства и беспутства не придумают другого какого-нибудь удовольствия?.. Физиономии, как у профессоров, седые, по двести рублей в месяц добывают, своими домами живут, дочек в гимназиях обучают, но ты можешь ругаться и тон задавать, сколько угодно. Инженер за целковый слопает тебе банку горчицы и петухом пропоет. Честное слово, если б хоть один обиделся, я бы ему тысячу рублей подарил!»

Он жалуется на то, что и жена, по-видимому, вышла за него, польстившись на богатство, и кончает:

— «Ты образованный, умный человек, а только усмехаешься и пьешь со мной, ни... никакой помощи от всех вас... А ты бы, если ты мне друг, если ты честный человек, по-настоящему должен был бы сказать: «Эх, подлый, скверный ты человек! Гадина ты!»

Эту силу рубля Чехов впоследствии изображал не «в лоб», не с той прямолинейностью, как в данном рассказе. Но как корень несправедливых, уродливых общественных отношений ее можно проследить в огромном числе произведений писателя. И с уверенностью можно сказать, что наблюдения над жизнью Москвы — большого города, где классовые противоречия выступали резко и обнаженно, — по-настоящему и раскрыли перед Чеховым всю тлетворную силу рубля.

Есть у него небольшой рассказ «Устрицы», написанный в 1334 году по окончании университета. «В этом рассказе я пробовал себя как «medicus», — писал по поводу него Чехов, имея в виду данное им здесь изображение голода как явления физиологического и патологического: доведенный голодом до исступления, восьмилетний мальчик галлюцинирует; слово «устрицы» на трактирной вывеске вызывает в его воспаленном мозгу фантастические представления об этом неведомом существе. «Я представляю себе, как приносят с рынка это животное в раковине, с клешнями, блестящими глазами и со склизкой кожей... Взрослые берут его и едят... едят живьем, с глазами, зубами, с лапками! А оно пищит и старается укусить за губу... Я морщусь, но... но зачем же зубы мои начинают жевать? Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью... Дайте устриц! Дайте мне устриц! — вырывается из моей груди крик».

Однако этим патолого-физическим описанием голода «medicus» Чехов не ограничился:

«— А ты разве ешь устриц? — читаем мы вслед за этим. — Такой маленький! — слышу я возле себя смех.

Перед нами стоят два господина в цилиндрах и со смехом глядят мне в лицо.

— Ты, мальчуган, ешь устриц? В самом деле? Это интересно! Как же ты их ешь?

Помню, чья-то сильная рука тащит меня к освещенному трактиру. Через минуту собирается вокруг толпа и глядит на меня с любопытством и смехом. Я сижу за столом и ем что-то склизкое, соленое, отдающее сыростью и плесенью. Я ем с жадностью, не жуя, не глядя и не осведомляясь, что я ем... Я вдруг начинаю жевать что-то твердое. Слышится хрустение.

— Ха-ха! Он раковины ест! — смеется толпа. — Дурачок, разве это можно есть?»

С прямолинейной резкостью «medicus», врач и клиницист, соскользнул на социолога, изобразив, как люди в цилиндрах потешаются видом ребенка, доведенного голодом до умоисступления.

Рассказ, конечно, примитивен.

Однако, совершенствуя и утончая свои приемы показа социальных противоречий, писатель с течением времени не только не отходил от их изображения, но, напротив, этому-то почти всецело и посвятил свое творчество, причем самым характерным в тенденции развития его мастерства было то, что приемы становились все тоньше и тоньше, а социология содержания все шире, глубже и беспощаднее. Об этом редчайшем сочетании нам в дальнейшем еще придется говорить, а сейчас вернемся к вопросу о той роли, какую сыграла Москва и московские впечатления Чехова в процессе насыщения творчества Чехова социальным содержанием.

В этом отношении рассказ «Устрицы» чрезвычайно интересен и показателен. Достаточно поставить простой вопрос: возможно ли было бы появление подобного произведения у писателя, не питающегося впечатлениями громадного города, чтобы стало ясно, как расширилась и углубилась благодаря Москве сфера творческой мысли писателя.

Есть в рассказе «Устрицы» несколько строк, приобретающих в свете сказанного выше как бы символическое значение. Мальчик, от имени которого ведется рассказ, передает, в какой обостренной форме воспринимает он все окружающее: «Шум экипажей начинает казаться мне громом, в уличной вони различаю я тысячи запахов, глаза мои в трактирных лампах и уличных фонарях видят ослепительные молнии. Мои пять чувств напряжены и хватают через норму. Я начинаю видеть то, чего не видел ранее».

Нечто подобное этому произошло и с Чеховым в Москве, но только не с его органами чувств, а с его творческой мыслью: кругозор писателя расширился!