Это привело к тому, что Москва стала его второй родиной, духовной родиной, что он полюбил ее прочно, навсегда. Размах и масштаб жизни были здесь несравненно шире, чем там, где прошли юные годы писателя, интересы многообразнее, колорит ярче и богаче. В то же время московская жизнь заключала в себе неисчерпаемое богатство драгоценной для художника характерности, питавшей и развивавшей его могучий дар наблюдательности. Пользуясь сравнением самого Чехова в одном из его писем, можно сказать, что в Москве «печка» его дарования получила «достаточно дров».
Самая горячая любовь, как мы знаем, подчас сопровождается недовольным ворчанием на предмет любви. Бывало это и с Чеховым. Он порой обзывал Москву «кухаркой». Случалось, что красота Петербурга, куда он время от времени приезжал, строго законченные формы быта северной столицы давали повод Антону Павловичу к сопоставлению с Москвою не в ее пользу. Чаще всего это происходило в моменты раздражения, вызванные общением писателя со средой мелкой московской прессы. Вот, например, несколько строк его письма из Петербурга к брату Михаилу от конца 1887 года: «Я за три дня пополнел. Как я жалею, что не могу всегда жить здесь! Воспоминание о предстоящем возвращении в Москву, кишащую Гавриловыми и Кичеевыми, портит мне кровь».
Но это было именно «ворчание» на любимое, не более того. Тот же Михаил Павлович свидетельствует, что с течением времени «Петербург перестал уже привлекать его к себе, он изверился в своих петербургских знакомых. Вообще Петербург все более и более стал казаться ему праздным, холодным, эгоистичным. Зато Москва уже не представлялась ему, как прежде, «кухаркой», и он стал любить ее, как настоящий москвич. Он полюбил ее климат, ее людей, ее звон»... И полюбил, добавим, отнюдь не слепой, а зоркой и требовательной любовью.
Мы еще увидим, каким грозным и беспощадным обличителем темных сторон Москвы выступит Чехов в своих зрелых произведениях. «Когда живешь дома, в покое, — читаем мы в его записной книжке, — то жизнь кажется обыкновенною, но едва вышел на улицу и стал наблюдать, расспрашиваешь, например, женщин, то жизнь — ужасна. Окрестности Патриарших Прудов на вид тихи и мирны, но на самом деле жизнь в них — ад». Многое здесь, в Москве, возможно, было даже мрачнее, чем в однотонно-серой, косной провинции. Но здесь была тьма, был и свет, была какая-то борьба того и другого, стало быть жизнь.
Образы московских людей в «Скучной истории» и «Припадке» — двух наиболее значительных и крупных произведениях Чехова, написанных после его поездки на родину в 1887 году, носят глубокий отпечаток этого восприятия жизни Москвы, как чего-то насыщенного глубоким и волнующим содержанием, в противоположность ужасу провинциальной пустоты и инертности. Мы не будем возвращаться к подробному анализу главных героев этих вещей, — старому знаменитому профессору Николаю Степановичу и студенту Васильеву. Отметим лишь, что оба они, при всем их несходстве во многом, сходны в главном: вопросы, над разрешением которых они бьются, — серьезнейшие, огромные вопросы, и захвачены они ими всецело. Старый профессор поглощен работой мысли; студент Васильев — работой нравственного чувства; первый — методичен, строг и дисциплинирован; второй — болезненно порывист, весь в смятении, хаотичен. Но от косности оба они далеки, как небо от земли. И в этом смысле на них лежит отблеск тех скрытых сил, присутствие которых Чехов чувствовал в Москве — центре духовной жизни великой страны. Эти-то силы и привязали писателя к Москве нерасторжимыми узами.
В жизни Москвы, как в фокусе, была отражена жизнь России во всем противоречии великого и прекрасного, мрачного и уродливого, что она в себе совмещала. Здесь складывалась ее история, здесь сосредоточивались ее величайшие ценности, здесь накапливались и развертывались ее могучие национальные силы, здесь зрели и развивались ее гении, здесь кристаллизовались ее характерные черты.
Вот почему так благотворно было влияние Москвы на рост и развитие Чехова как великого русского писателя. Даже те его крупнейшие произведения, в которых о Москве не говорится ни слова, где изображена глухая, серая, однотонная жизнь провинции, даже и в их создании невидимо присутствует Москва, потому что самые критерии оценки провинциальной жизни сложились у Чехова в Москве. Можно ли в этом сомневаться после тех строк его письма 1877 года из Таганрога, которые были нами приведены? Все это важнейшее письмо в целом неопровержимо свидетельствует, что Чехов увидел старое, до мельчайших подробностей ему известное, совершенно иными, как бы новыми глазами. И потому ни малейшей неточности мы не допустим, сказав, что именно из Москвы Чехов по-настоящему увидел и провинцию.
Глубокое ощущение общерусской жизни, которым он проникся в Москве, обусловило и его неутомимое стремление увидеть своими глазами и Украину, и Крым, и Кавказ, и Урал, и Сибирь, и даже «остров отверженных» — Сахалин, куда, кстати сказать, единственный из русских писателей, Чехов совершил далекое трудное путешествие.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |