Вопрос о том, что натолкнуло его на сахалинское путешествие, издавна занимает исследователей жизни и творчества Антона Павловича. Как известно, он собрался на Сахалин без каких-либо ближайших поводов, совершенно неожиданно для друзей и родных. Многие отговаривали его от столь нелегкого предприятия, но Чехов твердо стоял на своем. Однако мотивы и цели путешествия, на которые он указывал в письмах к друзьям, лишены ясности, всегда отличавшей Чехова, а часто и противоречивы.
Мотивы подлинные были, конечно, сложны. Один из них — мысль написать диссертацию, о чем уже говорилось. Были и другие. Думается, однако, что самый серьезный мотив давно и верно указан малоизвестным критиком Дивильковским, который высказал предположение, что цель путешествия Чехова на Сахалин состояла в стремлении «довершить свое понимание русской жизни».
Это очень похоже на правду. Вспомним, что в 1890 году, когда Чехов собрался на Сахалин, он был уже не тот заразительно-веселый Антоша Чехонте, автор «Лошадиной фамилии», «Сирены» и великого множества подобных им вещиц, насыщенных беззаботным смехом. Тоска и печаль по поводу мрачных сторон русской жизни в царской России неуклонно завоевывали страницы произведений писателя, свидетельствуя, куда более всего направлено внимание его выросшего сознания. Естественно поэтому предположить, что обострившееся внимание Чехова к отрицательным сторонам русской жизни повлекло его туда, где мрак был всего гуще и беспросветнее. «Сахалин, — писал Чехов в одном письме, объясняя мотивы своего путешествия, — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный...» А по возвращении с Сахалина кратко формулировал: «По воспоминаниям Сахалин представляется мне целым адом».
Вспомним, что сходно с этим и по поводу окрестностей Патриарших прудов в Москве Чехов сказал, что «жизнь в них — ад». Отправляясь на Сахалин, писатель стремился дойти до последнего круга того ада, которым казалась ему жизнь простых людей в царской России.
След, оставленный Сахалином во взглядах Чехова на современную ему действительность и в его творчестве, — очень глубок и притом чрезвычайно своеобразен.
Когда читаешь письма, которые он посылал друзьям и знакомым по возвращении из путешествия, то сразу бросается в глаза странная несообразность: с одной стороны, Сахалин — это, как мы видели, ад. И в то же время красной нитью через письма проходит какое-то глубокое чувство удовлетворения писателя результатами своего путешествия. «Доволен по самое горло», — пишет он Щеглову. И далее: «...ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия». В других письмах: «Мое короткое сахалинское прошлое представляется мне таким громадным, что когда я хочу говорить о нем, то не знаю, с чего начать». Или: «Знаю я теперь очень многое». «После сахалинских трудов и тропиков моя московская жизнь кажется мне теперь до такой степени мещанскою и скучною, что я готов кусаться». «Какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома! До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел». И т. д.
Чрезвычайно, как мы видим, странная и несообразная реакция на впечатления от «ада»!
И рядом с этим другая, столь же поразительная неожиданность: эта насыщенность писателя сахалинскими впечатлениями на первый взгляд почти никак не отразилась на тематике его художественного творчества. В самом деле: книга «Остров Сахалин» — публицистика. Рассказ «В ссылке» — Сибирь, а не Сахалин. В рассказе «Гусев» действие развертывается на океанском пароходе и совершенно отсутствуют сахалинские персонажи. В прямом и точном смысле слова «сахалинской» является всего лишь одна страничка в рассказе Чехова «Убийство».
Обе эти «несообразности» тесно между собою связаны и являются несообразностями именно лишь на первый взгляд.
Чувство глубокой удовлетворенности сахалинскими впечатлениями у Чехова — это то самое чувство, какое испытывает врач у постели тяжко больного, после долгих усилий поняв, наконец, характер его болезни и получив возможность поставить верный диагноз. Дойдя до последнего круга «ада», Чехов через призму Сахалина с беспощадной ясностью увидел гнет и мрак русской жизни в царской России.
И с потрясающей силой изобразил ее!
Если бы он показал ее на сахалинской теме — он тем самым лишь сузил бы масштабы обличаемого зла, придал бы ему местный характер. И он пошел обратным путем: сахалинский каземат он показал в тихой и мирной «богоспасаемой» русской провинции; сахалинские кандалы — на ногах и руках ее смиренного и скромного обывателя: он написал «Палату № 6».
Сестра Ленина А.И. Ульянова-Елизарова записала в своих «Воспоминаниях об Ильиче» его непосредственный отклик на только что прочитанную «Палату № 6».
«Остался у меня в памяти разговор с Володей о появившейся в ту зиму в одном из журналов новой повести А. Чехова: «Палата № 6». Говоря о талантливости этого рассказа, о сильном впечатлении, произведенном им, — Володя вообще любил Чехова, — он определил всего лучше это впечатление следующими словами: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6».
Точнее, чем в этих немногих словах, невозможно передать и сущность воздействия знаменитой повести на современников, и широту охвата в изображении русской жизни, достигнутою здесь писателем.
Таков этот знаменательный этап в развитии Чехова как художника: жизнь в умственном и культурном центре страны расширила рамки его интересов до потребности познать ее в государственном масштабе. И эта потребность подсказала ему правильные пути к ее углубленному изучению.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |