Два обстоятельства принудили Чехова расстаться с Москвой: плохое состояние здоровья и суетливая обстановка столичной жизни, неблагоприятная для сосредоточенной литературной работы.
Определенные симптомы туберкулеза легких обозначились у Антона Павловича еще в 1884 году, вскоре по окончании университета, но долгое время он не придавал им серьезного значения, приписывая развивающуюся слабость, а временами и кровохарканья, всякого рода другим причинам. Болезнь, однако, делала свое дело, и Чехов, все еще пытаясь отрицать у себя туберкулез, решил тем не менее, что жить на лоне природы будет полезнее для здоровья. В конце 1891 года он писал одному из своих приятелей, А.И. Смагину, который по его просьбе присматривал для Чехова небольшой хутор на Украине: «Если я в этом году не переберусь в провинцию и если покупка хутора почему-либо не удастся, то я по отношению к своему здоровью разыграю большого злодея. Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф, и что, если в будущий сезон я буду жить в Москве и предаваться бумагомарательным излишествам, то Гиляровский прочтет прекрасное стихотворение, приветствуя вхождение мое в тот хутор, где тебе ни посидеть, ни встать, ни чихнуть, а только лежи и больше ничего. Уехать из Москвы мне необходимо».
Того же требовала от него и общая обстановка столичной жизни. Быстрый рост популярности писателя, его обаятельность и остроумие, отзывчивость и внимательность к человеку, его постоянная готовность оказать помощь, в частности медицинскую, его бескорыстие — все это привлекало к Чехову множество людей, создавало толчею в его квартире, отнимало время для работы и для отдыха, утомляло и раздражало. Послав в конце 1888 года рассказ «Сапожник и нечистая сила» редактору «Петербургской газеты» Худекову, Чехов жаловался редактору «Нового времени» Суворину: «Послал Худекову за 100 рублей рассказ, который прошу не читать: мне стыдно за него. Вчера я сел вечером, чтобы писать в Новое время сказку, но явилась баба и потащила меня на Плющиху к поэту Пальмину, который в пьяном образе упал и расшиб себе лоб до кости. Возился я с ним, с пьяным, часа полтора-два, утомился, провонял иодоформом, озлился и вернулся домой утомленным. Сегодня писать было бы уже поздно. Вообще живется мне скучно, и начинаю я временами ненавидеть, чего раньше со мной никогда не бывало. Длинные глупые разговоры, гости, просители, рублевые, двух- и трехрублевые подачки, траты на извозчиков ради больных, не дающих мне ни гроша, — одним словом, такой кавардак, что хоть из дому беги. Берут у меня взаймы и не отдают, книги тащут, временем моим не дорожат... Не хватает только несчастной любви».
В какой мере жаждал Чехов избавиться от этой беспорядочности, видно из того, что, при весьма стесненных средствах, он сгоряча отважился приобрести мелиховское имение, как только оно подвернулось, ни разу даже не взглянув на него, хотя от Москвы оно было расположено всего в 65—70 километрах! Ранней весной, еще по глубокому снегу, все Чеховы и переехали в новое владение.
Вот его краткое описание, сделанное самим Чеховым в письме к приятелю:
«Не было хлопот, так купила баба порося! Купили и мы порося — большое, громоздкое имение, владельцу которого в Германии непременно дали бы титул герцога. 213 десятин на двух участках. Чересполосица. Больше ста десятин лесу, который через 20 лет будет походить на лес, теперь же изображает собою кустарник. Называют его оглобельным, по-моему же к нему более подходит название розговой, так как из него пока можно изготовлять только розги. Это к сведению гг. педагогов и земских начальников.
Фруктовый сад. Парк. Большие деревья, длинные липовые аллеи. Сараи и амбары недавно построены, имеют довольно приличный вид. Курятник сделан по последним выводам науки. Колодезь с железным насосом. Вся усадьба загорожена от мира деревянною оградою на манер палисадника. Двор, сад, парк и гумно так же отделены друг от друга оградами. Дом и хорош, и плох. Он просторнее московской квартиры, светел, тепел, крыт железом, стоит на хорошем месте, имеет террасу в сад, итальянские окна и проч., но плох он тем, что недостаточно высок, недостаточно молод, имеет снаружи весьма глупый и наивный вид, а внутри преизбыточествует клопами и тараканами, которых можно вывести только одним способом — пожаром; все же остальное не берет их.
Есть парники. В саду, в 15 шагах от дома пруд (15 саж. длины и 5 ширины) с карасями и линями, так что рыбу можно ловить из окна. За двором другой пруд, которого я еще не видел. В другом участке есть речка, вероятно, скверная. В трех верстах река широкая, рыбная. Посеяно 14 десятин ржи. Будем сеять овес и клевер. Клевер уже купили по 10 р. за пуд, а на овес денег нет.
Имение куплено за 13 тысяч. Купчая стоила около 750 р. итого 14 тыс.».
Вообще письма Чехова первых месяцев мелиховской жизни дышат бодростью и свежим радостным чувством общения с вольной природой. С развитием весны из-под глубокого снежного покрова выступили подробности, о которых прежде никто не подозревал. Обозначились точные границы имения, и на территории Чехова оказался стог соломы и даже липовая аллея, которые прежде считались чужими. Немало было разных курьезов у еще неопытных хозяев, и Чехов спешил поделиться ими с приятелями: «У нас творятся чудеса в решете: мерины превращаются в жеребцов, и кобылы, оплодотворенные вечером мерином, утром являются жеребцами. Честное слово не шучу». Так Чехов сообщал о случае с кобылой Белоножкой, которую ночью украли и подменили одномастным мерином, чего никто первое время не заметил. «Гусак, — читаем мы недругом письме — извините за выражение, ухватил бабу Федосью за платок и повис на ней. Кухарка Дарья, находясь в сильно чверезом состоянии, повыбрасывала из-под гусынь яйца, так что вылупилось только три врага. Поросенок кусается и ест в саду кукурузу. Милые лошадки ночью поели цветную капусту. Купили за 6 р. телушку, которая от утра до ночи поет густым баритоном... В пруде завелись саламандры и зеленые чертики». Весеннее пробуждение природы воспринимается Чеховым с необыкновенной силой и глубиной, характерной для его поэтической натуры художника. Вот отрывок из его письма от 17 марта 1892 года: «Жить в деревне неудобно, началась несносная распутица, но в природе происходит нечто изумительное, трогательное, что окупает своей поэзией и новизною все неудобства жизни. Каждый день сюрпризы, один лучше другого. Прилетели скворцы, везде журчит вода, на проталинах уже зеленеет трава. День тянется, как вечность. Живешь, как в Австралии, где-то на краю света; настроение покойное, созерцательное и животное в том смысле, что не жалеешь о вчерашнем и не ждешь завтрашнего. Отсюда издали люди кажутся очень хорошими, и это естественно, потому что, уходя в деревню, мы прячемся не от людей, а от своего самолюбия, которое в городе около людей бывает несправедливо и работает не в меру. Глядя на весну, мне ужасно хочется, чтобы на том свете был рай. Одним словом, минутами мне бывает так хорошо, что я суеверно осаживаю себя и вспоминаю о своих кредиторах, которые когда-нибудь выгонят меня из моей благоприобретенной Австралии. И поделом!»
Надо, однако, сказать, что Чехов нашел в Мелихове не все, о чем он мечтал в Москве: тяготившая его суета и многолюдство вскоре последовали за ним в деревню.
«Положение Мелихова на большой дороге из Лопасни в Каширу, — рассказывал впоследствии Михаил Чехов, — повлекло за собой то, что к Антону Павловичу стали заезжать многие местные земцы и землевладельцы, были ли они знакомы с ним или нет. Лето же 1893 года было в Мелихове особенно многолюдно. Дом был битком набит приезжими. Спали на диванах и по нескольку человек во всех комнатах; ночевали даже в сенях. Писатели, девицы-почитательницы таланта, земские деятели, местные врачи, какие-то дальние родственники с сынишками — все эти люди, как в калейдоскопе, проходили сквозь Мелихово чередой. Антон Павлович при этом был центром, вокруг которого сосредоточивалось внимание всех: его искали, интервьюировали, каждое его слово ловилось на лету. Но приезжали и люди, плохо понимавшие, что такое деликатность: вваливались охотники с собаками, желавшие поохотиться в чеховских лесах; одна девица, с головою, как определил Антон Павлович, «похожей на ручку от контрабаса», с которой ни он сам, ни его семья не имели ровно ничего общего, приезжала в Мелихово, беззастенчиво занимала целую комнату и жила целыми неделями».
Все это сильно мешало Чехову сосредоточенно работать, на что он неоднократно жалуется в своих письмах. Кончилось тем, что он построил крошечный флигелек о двух комнатах, куда и уединялся для работы. Не всегда, впрочем, ему и это удавалось: когда наплыв гостей бывал особенно велик, приходилось размещать их на ночевку и там. Этот флигелек, в котором, кстати сказать, Антон Павлович написал «Чайку», сохранился до наших дней.
Что касается врачебной практики, все более тяготившей, как мы знаем, Чехова в Москве, то и от нее не избавило писателя переселение в Мелихово. Но здесь дело с этим обстояло гораздо сложнее.
Прежде всего, Чехов и не стремился отказаться от медицинской работы в своей новой обстановке. Еще во время сборов к переезду в Мелихово он сообщил в письме к Суворину: «Я купил целый воз лекарств. Хочу купить микроскоп и займусь медицинской микроскопией. Вообще займусь медициной самым основательным образом».
Намерение Чехова осуществилось сразу же и, пожалуй, в более широком масштабе, чем он ждал и желал. «С первых же дней, — вспоминает брат его Михаил Павлович, — как мы поселились в Мелихове, все кругом узнали, что Антон Павлович — врач. Приходили, привозили больных в телегах и далеко увозили самого писателя к больным. С самого раннего утра перед его домом уже стояли бабы и дети и ждали от него врачебной помощи. Он выходил, выстукивал, выслушивал и никого не отпускал без лекарства; его постоянной помощницей, «ассистентом» была сестра Мария Павловна. Расход на лекарства был порядочный, так что пришлось держать на свои средства целую аптеку... Будили Антона Павловича и по ночам. Я помню, как однажды среди ночи проезжавшие мимо Мелихова путники привезли к нам человека с проколотым вилами животом, которого они подобрали по дороге. Мужик был внесен в кабинет, в котором на этот раз я спал, положен среди пола на ковре, и Антон Павлович долго возился с ним, исследуя его раны и накладывая повязки».
В дальнейших письмах мелиховского периода то и дело попадаются сообщения о медицинской практике Чехова, нередко с описанием отдельных случаев, причем, как правило, по поводу последних Антон Павлович выражает чувство неудовлетворенности, жалуется на утомление, на неохоту, на отсутствие интереса к этому делу.
Тем не менее лишь в 1897 году, после резкого ухудшения здоровья и категорического запрещения лечившего его профессора Остроумова продолжать практику, Чехов принял решение прекратить прием больных, причем, сообщая об этом Суворину, замечает: «Это будет для меня и облегчением и крупным лишением».
Невольно возникает вопрос: почему, тяготясь медицинской работой в Москве, Чехов сознательно решил не уклоняться от нее в Мелихове и считал для себя крупным лишением, когда все-таки вынужден был от нее отказаться?
По двум очень серьезным в биографическом отношении причинам.
Со стороны литературной, городская врачебная практика Антона Павловича с течением времени почти утратила для него интерес источника ценных и свежих наблюдений. В сущности говоря, тот круг людей, который в Москве доставлял ему пациентов, в значительной мере совпадал с разросшимся кругом его личных знакомых. Помимо того, что это обстоятельство превращало его медицинскую практику в приятельскую услугу, весьма обременительную при стесненных материальных средствах писателя, она очень скудно обогащала его новыми впечатлениями.
Но она была ему не по душе и как медику.
В отношении Чехова к медицине отчетливо различаются три стороны. Глубоким уважением была окружена в его глазах творческая деятельность врача-ученого, открывающего новые горизонты в области науки и самоотверженно отдающего ей свои силы. Затем, восхищение и гордость — добавим: национальную гордость — вызывала в нем русская общественная медицина и ее типичные представители и организаторы.
Но он был почти равнодушен к частной медицинской практике, особенно к городской. С радостью он порою сообщал приятелям о том или ином случае успешного лечения больного, об удачном диагнозе в трудных условиях, и т. д. Но почти всегда это — лишь минутное удовлетворение, Несравненно чаще в его письмах, когда он сообщает о своей частной практике, — открыто выраженное чувство бесплодности выполняемой работы.
Если все это принять во внимание, противоречия, на которые выше было указано, перестанут нас удивлять.
Медицинская практика в Мелихове сулила Чехову, как писателю, обширнейшую и крайне важную область наблюдений, в значительной степени для него новую: мужицкий мир, знание которого, приобретенное в годы дачно-сезонной врачебной практики, было, конечно, недостаточным. Между тем потребности именно глубокого его знания с особенной остротой встала перед Чеховым после сахалинского путешествия, когда проблема будущего страны, будущего народа стала жизненной проблемой писателя. Уже первые письма Чехова из Мелихова показывают, что сближение с населением было его осознанной целью. «Мужиков и лавочников, — пишет он Суворину через 2—3 месяца после переезда в Мелихово, — я уже забрал в свои руки, победил. У одного кровь пошла горлом, другой руку деревом ушиб, у третьего девочка заболела... Оказалось, что без меня хоть в петлю полезай. Кланяются мне почтительно, как немцы пастору, и я с ними — ласков и все идет хорошо».
«Победил» — здесь не шутка, не красное словцо: Чехов превосходно знал, с каким недоверием и глухой, по большей части, враждебностью относится крестьянская масса к людям из того мира, откуда приходят к ней привычные грабители, обидчики и притеснители, и знал, как трудно преодолеть эту справедливую недоверчивость. Вспомним знаменитый рассказ «Новая дача», написанный Чеховым на данную тему в конце его мелиховского периода. И, готовясь к борьбе, Антон Павлович заранее выработал план «военных действий», главное место в котором отводилось как раз врачебной работе. В относящемся ко времени создания «Новой дачи» письме к Авиловой, собиравшейся купить имение, Чехов рассказывает о своих отношениях с крестьянами: «С мужиками я живу мирно, у меня никогда ничего не крадут, и старухи, когда я прохожу по деревне, улыбаются или крестятся. Я всем, кроме детей, говорю вы, никогда не кричу, но главное, что устроило наши добрые отношения, — это медицина. Вам в имении будет хорошо, только, пожалуйста, не слушайте ничьих советов, ничьих запугиваний и в первое время не разочаровывайтесь и не составляйте мнения о мужиках: ко всем новичкам мужики в первое время относятся сурово и не искренне».
Такова лишь одна, так сказать, литературная причина, заставлявшая Чехова дорожить деревенской медицинской практикой в отличие от городской московской. Но была в этом и другая, чисто медицинская сторона.
Вначале, покуда деревенская практика сводилась к оказанию лечебной помощи, хотя и в широком масштабе, но частным порядком, Чехов отдавался ей безо всякого увлечения или хотя бы чисто профессионального удовлетворения. Вскоре, однако, положение резко изменилось.
В первое же мелиховское лето район, где поселился Антон Павлович, оказался под угрозой надвигающейся холерной эпидемии. И тут произошло подлинное рождение Чехова как врача-общественника, врача-энтузиаста.
Выдающийся деятель общественной медицины и санитарии доктор П.И. Куркин, на глазах которого проходила в Серпуховском земстве работа Чехова, оставил яркое ее описание:
«...Годы 1892—1893 были весьма трудными для земской медицины Московской губернии, на губернию надвигалась эпидемия азиатской холеры... Были мобилизованы все врачебные и санитарные силы... И вот в знаменитом писателе в эту трудную годину народной опасности тотчас же сказался врач-гражданин. Немедленно, с первого почти момента врачебной мобилизации 1892 года в Московской губернии А.П. Чехов стал, так сказать, под ружье. Он образовал около села Мелихова обширный земский медицинский участок в составе целых 26 селений, принял на себя надзор за здоровьем населения этой местности и нес обязанности мелиховского земского врача в течение 2 лет — 1892 и 1893, пока не миновала опасность... И поразительно вспомнить теперь, до какой степени серьезно и интимно вошел Антон Павлович в профессиональные интересы практического общественного работника, каким является у нас участковый врач. Как все было просто, свободно от лишней фразы, деловито, серьезно. Обязанности земского врача были приняты в полном объеме. Антон Павлович делается обязательным членом уездного санитарного совета и посещает с полною аккуратностью все его заседания в г. Серпухове и в земских лечебницах уезда. Он включается в состав всех комиссий по вопросам школьной и фабричной санитарии его района; осматривает школьные здания, фабричные помещения и т. д. В с. Мелихове он ведет у себя регулярный прием приходящих больных, выдает им лекарства; для подсобной работы имеет земского фельдшера. Ведет разъезды по селениям, расследует подозрительные случаи заболеваний, предусматривает места, где возможно было бы открыть лечебницы для холерных в случае появления эпидемии. Он ведет все статистические записи о наблюдаемых им заболеваниях и наравне с состоящими на службе земства врачами и по тем же формам составляет отчеты о своей работе и докладывает эти отчеты санитарному совету... За сухими и черствыми данными этих отчетов и докладов перед нами, свидетелями этих моментов жизни Антона Павловича, стоит, как живая, гуманная, глубокая, приветливая, полная тепла и ласки, хотя несколько и суровая на вид личность дорогого и незабвенного писателя, возложившего на свои плечи и труд врача-гражданина. Таким же он оставался — ровным, спокойным, внимательным, когда выслушивал жалобы больного то в своей «аптеке», то на крыльце мелиховского дома. Таким он был и в санитарном совете, приветливый, ласковый, хотя и молчаливый в большой компании...
В А.П. Чехове, когда он был в роли земского врача, не переставал жить писатель и художник, проникавший в человеческую душу. Впоследствии, когда появились в свет «Мужики» и «В овраге», для всех свидетелей этой полосы жизни Антона Павловича было ясно, когда именно и где, при каких условиях, душа писателя восприняла в себе те лучи народной души, которые получили преломление в этих произведениях: это были моменты деятельности А.П. Чехова как земского врача Мелиховского участка в Серпуховском уезде Московской губернии в 1892—1893 гг.»1.
Письма Чехова этой поры свидетельствуют о его громадном душевном подъеме, проникнуты поистине профессиональным вдохновением. «Писать некогда, — сообщает он Суворину в августе 1892 года. — Литература давно уже заброшена, и я нищ и убог, так как нашел удобным для себя и для своей самостоятельности отказаться от вознаграждения, какое получают участковые врачи. Мне скучно, но в холере, если смотреть на нее с птичьего полета, очень много интересного. Жаль, что Вас нет в России... Хорошего больше, чем дурного, и этим холера резко отличается от голода, который мы наблюдали зимою. Теперь все работают. Люто работают. В Нижнем на ярмарке делают чудеса, которые могут заставить даже Толстого относиться уважительно к медицине и вообще к вмешательству культурных людей в жизнь. Похоже, будто на холеру накинули аркан».
Немного позже в письме к тому же адресату: «Холера уже в Москве и в Московском уезде. Надо ждать ее с часу на час. Судя по ходу ее в Москве, надо думать, что она уже вырождается и что запятая начинает терять свою силу. Надо также думать, что она сильно поддается мерам, которые приняты в Москве и у нас. Интеллигенция работает шибко, не щадя ни живота, ни денег; я вижу ее каждый день и умиляюсь... В Нижнем врачи и вообще культурные люди делали чудеса. Я ужасался от восторга, читая про холеру. В доброе старое время, когда заболевали и умирали тысячами, не могли и мечтать о тех поразительных победах, какие совершаются теперь на наших глазах. Жаль, что Вы не врач и не можете разделить со мной удовольствия, т. е. достаточно прочувствовать, и сознать, и оценить все, что делается».
В октябре того же года, подводя в конце холерной кампании итоги проделанной им работы, Чехов сообщает Суворину: «20-го Окт. земское собрание. Предположено (я читал в отчете) благодарить меня за организацию участка. С августа по 15 октября я записал у себя на карточках 500 больных; в общем принял вероятно не менее тысячи. Мой участок вышел удачен в том отношении, что были в нем доктор, фельдшер, два отличных барака, принимались больные, производились разъезды по всей форме, посылались в санитарное бюро отчеты».
Чтобы понять и по достоинству оценить силу и глубину чувств, звучащих в приведенных письмах Чехова, надо вспомнить, что это был безгранично скромный и необычайно сдержанный человек.
Таким образом, с переселением Чехова в Мелихово связано не только обогащение его как писателя новыми и важными впечатлениями народной жизни, но и обогащение его как врача новым отношением к медицине.
И, как это ни кажется на первый взгляд парадоксальным, сами факты приводят нас к заключению, что не столичная, а деревенская медицина послужила ближайшим поводом для Чехова возвеличить медицину как науку. Кроме того, именно с деятельностью врача-общественника и в прямой связи с нею началась общественная деятельность Антона Павловича и по другим направлениям, более всего (хоть и не всецело) в области народного образования.
Так, в сохранившемся отчете Чехова как участкового врача за 1892 год есть такие строки: «Из школ моего участка мне приходилось наблюдать только одну — в с. Крюкове. Об ее жалком состоянии я уже имел честь докладывать Совету. Теснота, низкие потолки, неудобная, унылая железная печь, стоящая среди классной комнаты, плохая, старая мебель; вешалки для верхнего платья за неимением другого места устроены в классной комнате; в маленьких сенях спит на лохмотьях сторож и тут же стоит чан с водой для учеников; отхожее место не удовлетворяет даже самым скромным требованиям гигиены и эстетики. Учитель с женой помещается в одной небольшой комнате. Сарая при школе, нет. О здоровье учеников я не могу сказать ничего, так как все мои наблюдения по этой части исчерпываются одним только случаем брюшного тифа, который был мною зарегистрирован в начале текущего учебного сезона».
От этих мрачных наблюдений школьной жизни прямой путь ведет писателя к заботе посильно ее улучшить. В его письмах из Мелихова время от времени появляются сообщения, что он занят постройкой школы то там, то здесь. Сообщения эти очень немногословны, сдержанны, так что при жизни писателя мало кто подозревал, как широка и щедра была эта работа Антона Павловича, как много уделял он ей времени, труда, нервов и забот, не говоря уже о материальных средствах, которые он урывал от своих скромных доходов. Не только составление планов школьных зданий, но и детальное наблюдение за строительством Чехов принимал почти целиком на себя. Уже в 1899 году, в конце мелиховского периода, он, в ответ на запрос Суворина о школьных зданиях, писал ему: «Я выстроил три школы и считаются они образцовыми. Выстроены они из лучшего материала, комнаты 5 арш. вышины, печи голландские, у учителя камин и квартира для учителя не маленькая, в 3—4 комнаты. Две школы обошлись по 3 тыс., а третья меньшая — около 2 тыс. с немногим».
Об этих трех школах — в Мелихове, Талеже и Новоселках — Чехов не переставал заботиться и после их открытия, причем проявлялось это в характерно-«чеховской», не шаблонной форме. Когда летом 1896 года в Нижнем Новгороде открылась большая и интересная всероссийская выставка, он написал Суворину: «У меня возникла мысль — отправить 100 деревенских школьников в Нижний на выставку. На железной дороге обещали мне навести подобающие справки. Со школьниками поедут учителя».
В наше, советское время, когда участники школьных экскурсий исчисляются сотнями тысяч, трудно оценить по достоинству всю свежесть, смелость и новизну замысла Чехова в ту пору, как о подобного рода предприятиях никто и не помышлял.
А какой внимательной, обдуманной заботой веет от его письма к сестре в ноябре 1897 года из Ниццы, где Антон Павлович проводил зиму после наступившего у него резкого ухудшения здоровья: «Узнай, сколько в Талежской школе мальчиков и девочек, и, посоветовавшись с Ваней, купи для них подарков к Рождеству. Беднейшим — валенки; у меня в гардеробе есть шарфы, оставшиеся от прошлого года, можно и их пустить в дело. Девочкам что-нибудь поцветистее».
Деятельность Чехова в сфере народного образования не могла не обратить на себя внимания там, где она протекала, о чем свидетельствует хранящийся в Московском литературном музее документ:
М. В. Д.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
СЕРПУХОВСКОЙ
УЕЗДНОЙ ЗЕМСКОЙ
УПРАВЫ.
Декабря, 28 дня 1896 г.
№ 3173.Милостивый государь,
Антон, Павлович!Серпуховское уездное земское собрание очередной сессии в заседании 29 октября с. г., выслушав доклад управы о продолжающемся просвещенном участии Вашем в деле народного просвещения, которое Вы проявили при постройке прекрасного здания для Талежского училища, обязанного как своим основанием, так и благополучным окончанием преимущественно неусыпным заботам Вашим, постановило высказать Вам глубокую благодарность собрания за такое теплое отношение к делу народного образования в уезде.
О таком постановлении собрания я и считаю своим приятным для себя долгом довести до Вашего, милостивый Государь, сведения.
Готовый к услугам вашим
В. Чельцов.
Однако благодарностью дело не ограничилось: вскоре Чехов был назначен членом серпуховского училищного совета, а затем — помощником наблюдающего за начальными народными училищами, в качестве какового он посещал земские школы, присутствовал яа экзаменах и т. д. Был он выбран и земским гласным. За благодарностями земства, которые Антон Павлович получал неоднократно, последовал «знак внимания» и со стороны правительства: он был награжден орденом Станислава 3-й степени.
Необходимо заметить, что ко всему этому писатель относился более чем равнодушно. Очень для него характерно, что в своих многочисленных письмах, зачастую наполненных сообщениями о самых будничных фактах мелиховской жизни, он ни единым словом не обмолвился о получении ордена, что, конечно, не случайно.
Иным, разумеется, было его отношение к земству, ко многим работникам которого, особенно из числа врачей, он питал глубокое уважение. Но тому же земству, как форме представительства, он знал подлинную цену. «Недавно, — пишет он Суворину в 1894 году, — я был на выборах и баллотировался в гласные, и эта процедура и обстановка вся показались мне до такой степени серыми и в то же время претенциозными, что захотелось куда-нибудь подальше, туда, где горизонт видно».
Писатель вообще не был в восторге от деятельности Серпуховского земства. Об этом с полной ясностью свидетельствует следующее место из его письма в феврале 1899 года к члену земской управы Хмелеву: «Большая просьба. В начале прошлого года я подал в Серпух. управу заявление, в котором просил сложить с меня обязанности попечителя Чирковского училища. Просьба моя, конечно, была гласом вопиющего в пустыне, заявление мое бросили под стол и, вероятно, затеряли, как бы ни было, мне на него не ответили. Затем постоянные дрязги в Талежск. училище, поп, мужики, бьющие стекла, г-жа N. со своим характером, жалостные письма ее помощницы, полное невнимание управы, ее отчеты по народному образованию — все это утомило меня и портит мне нервы. Сегодня я послал заявление, что по расстроенному здоровью и по дальности расстояния не могу продолжать попечительства — ни в Чирковском, ни в Талежск. училищах. Не могу больше!!!»
Как Чехов ни был скромен, — своему большому опыту работы по народному образованию он придавал известное значение. В конце 1896 года он сообщал Суворину: «Я тотовлю материал для книги, вроде «Сахалина», в которой изображу все 60 земских школ нашего уезда, взявши исключительно их бытовую хозяйственную сторону. Это земцам на потребу».
Интереснейший замысел писателя не был, к сожалению, осуществлен.
Помимо постоянной работы крупного масштаба для нужд населения, как врачебная и школьная, Чехов не упускал случая улучшить местную жизнь и в других направлениях. Так, по уполномочию крестьян он предпринял шаги к проведению шоссе от Мелихова до станции Лопасня Московско-Курской железной дороги. Добился, чтобы на названной станции останавливались скорые поезда. Затем благодаря его же хлопотам в Лопасне было открыто почтовое отделение.
С последним связана мелкая подробность, в высшей степени характерная для Антона Павловича, для его изумительной дисциплинированности.
Одно из писем его к родным, посланное в Мелихово из Ялты в 1898 году, заключает в себе странные и загадочные строки: «В письмах присылайте мне понемножку 7-микопеечных марок, а в посылку вложите 25 бланков по 3 коп.».
Этот своеобразный «лопасненский патриотизм», по незнанию обстоятельств, легко принять за причуду: марки и открытки Чехов, конечно, мог покупать и в Ялте.
Дело объясняется тем, что существование почтового отделения в Лопасне зависело от того, оправдывается ли оно размерами почтовых операций. И вот, чтобы поддержать обороты отделения, Антон Павлович, где бы он ни находился, пользовался почтовыми знаками исключительно из «своей» почты!
Не уклонился Чехов от участия и в таком непосредственно с местными нуждами не связанном деле, как всеобщая перепись населения, притом в качестве заведующего переписным участком, что связано было с немалой затратой труда и времени. В начале февраля 1897 года, когда перепись уже закончилась, он сообщал в письме к Суворину: «Это дело изрядно надоело мне, так как приходилось и считать, и писать до боли в пальцах, и читать лекции 15 счетчикам. Счетчики работали превосходно, педантично до смешного. Зато земские начальники, которым вверена была перепись в уездах, вели себя отвратительно. Они ничего не делали, мало понимали и в самые тяжелые минуты сказывались больными. Лучшим из них оказался пьющий и привирающий à la И.А. Хлестаков — все-таки характер, по крайней мере, хоть с точки зрения комедии, остальные же чорт знает как бесцветны и как досадно иметь с ними дело».
Эти строки дают повод думать, что Чехов и участвовать в хлопотливой переписи согласился из соображений изучения местных людей. На ту же мысль наводит более раннее его письмо к Суворину, заключающее в себе чудесный, истинно чеховский художественный этюд: «У нас перепись. Выдали счетчикам отвратительные чернильницы, отвратительные аляповатые знаки, похожие на ярлыки пивного завода, и портфели, в которые не лезут переписные листы — и впечатление такое, будто сабля не лезет в ножны. Срам. С утра хожу по избам, с непривычки стукаюсь головой о притолки, и как нарочно голова трещит адски; и мигрень, и инфлуэнца. В одной избе девочка 9 лет, приемышек из воспитательного дома, горько заплакала от того, что всех девочек в избе называют Михайловнами, а ее, по крестному, Львовной. Я сказал: — «Называйся Михайловной». Все очень обрадовались и стали благодарить меня. Это называется приобретать друзей богатством неправедным».
Примечания
1. «Общественный врач», № 4, 1911 г., стр. 66—69.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |