Сейчас, когда в опубликованной переписке Чехова, в воспоминаниях близких ему людей, ялтинская тоска писателя раскрывается перед нами во всей ее глубине и едкости, невольно проходит в голову мысль, что, пожалуй, он-то и был прав в своем хроническом споре с врачами, когда, вопреки, как им казалось, очевидности и медицинской науке, утверждал, что для его здоровья Москва полезнее Ялты. Это он не уставал повторять и в серьезной, и в шутливой форме. Менее чем за четыре месяца до смерти, вернувшись в Ялту из Москвы, где он присматривал и собирался приобрести зимнюю дачу в подмосковном Царицыне, Антон Павлович так отвечает на вопрос жены, не повредила ли ему поездка туда в санях: «Откуда ты взяла, что я простудился на пути в Москву из Царицына? Что за чепуха, извините за выражение! Простуживаются люди только в Ялте». Перед этим он писал ей же с легким оттенком раздражения: «Пора же вам, образованным людям, понять, что в Ялте я всегда чувствую себя несравненно хуже, чем в Москве». Издателю «Русской мысли» Лаврову: «В Москве я чувствую себя гораздо здоровее, чем здесь». И т. д., и т. д.
Позиция Чехова в его борьбе с врачами едва ли была для них вполне ясна. Они предписывали своему пациенту все то, что рекомендовала современная медицина при лечении туберкулезных. Но один принцип медицины был, кажется, недостаточно ими соблюден: учитывать индивидуальные особенности больного. Ялтинская тоска Чехова не была, кажется, ими оценена как разъедающая, опасная. Между тем Антон Павлович в каком-то смысле не преувеличивал, когда писал одному из своих знакомых: «Погибнуть от сурового климата гораздо достойнее, чем от провинциальной скуки, которую я испытываю вот уже два года, с того дня, как доктора отправили меня в ссылку».
Для него этот вопрос стоял именно так, а не как-либо иначе. И, может быть, тот компромисс, который сложился в результате борьбы между ним и врачами, был наихудшим решением: жить в Ялте, но время от времени ездить в Москву. Это привело лишь к тому, что Чехов в Ялте почти не выходил из нервного напряженного ожидания минуты, когда он вырвется на север, срывался раньше времени, при поездках в Москву и обратно то изнемогал от духоты, то простужался, уставал и т. д. Выходило так, что светлые моменты в его ялтинской жизни связаны так или иначе с Москвой: когда приезжала к нему жена, когда на несколько гастролей приехал Московский Художественный театр и т. д.
Особо в этом ряду следует отметить то глубокое удовлетворение, какое доставили Чехову приветствия от Пироговского съезда врачей-общественников, происходившего в январе 1902 года. Специально для членов съезда в МХАТе был дан спектакль «Дядя Ваня». Выбор этот был, конечно, не случаен: врачи смотрели пьесу, написанную врачом, и с врачом же (доктором Астровым) — одним из главных героев. По воспоминаниям очевидцев, спектакль был принят в этой своеобразной аудитории с исключительной по драматизму эмоциональностью. В судьбе доктора Астрова, жадно любящего жизнь, но съедаемого беспросветной тоской глухого захолустья, съехавшиеся из разных медвежьих углов земские врачи увидели, как в зеркале, свою собственную жизнь, подавленную мрачными условиями дореволюционной действительности. Многие в театре плакали, то и дело прорывались рыдания, все это заражало артистов, игравших с необычайным подъемом...
Чехову прямо из театра было послано врачами две телеграммы: «Земские врачи глухих углов России, видевшие в исполнении художников произведение врача-художника, приветствуют товарища и навсегда сохранят память об 11 января». Вторая, подписанная виднейшими врачами того времени (Бобров, Шервинский, Спижарный и др.), гласила: «Врачи товарищи, члены VIII Пироговского съезда русских врачей, присутствующие сегодня в Художественном театре на представлении «Дяди Вани», шлют горячо любимому автору, своему дорогому товарищу выражение глубокого уважения и пожелание здоровья».
Кроме того, посетители спектакля повесили в фойе театра портрет Чехова, внизу которого на золотой доске выгравировано:
Художникам — врачи. На память о спектакле для врачей, приехавших на VIII Пироговский съезд 1.1.1902».
Вообще говоря, Антон Павлович относился с некоторой иронией к проявлению приподнятых чувств по случаю юбилеев, чествований и т. п., но приветы товарищей, врачей-общественников, были ему дороги и приятны: эту корпорацию он по-прежнему ценил очень высоко. «Во время съезда, — писал он одному из пироговцев, д-ру Членову, — я чувствовал себя принцем, телеграммы поднимали меня на высоту, о какой я никогда не мечтал». Другому пироговцу, доктору Куркину, близкому и высоко ценимому Чеховым человеку, отчасти послужившему писателю прототипом для его доктора Астрова, Антон Павлович писал: «Такой чести я не ожидал и не мог ожидать, и такую награду принимаю с радостью, хотя и сознаю, что она не по заслугам».
Эти и другие светлые моменты в ялтинской жизни Чехова были, однако, бессильны изменить ее общий тягостный для писателя характер. Радостными «каникулами» были для него поэтому летние месяцы, которые он проводил под Москвой: лето 1902 года он с женой провел в усадьбе Станиславского Любимовке близ Болшева; лето следующего, 1903 года — в усадьбе Якунчиковой в Наро-Фоминском.
В этом же году назрел решительный перелом в строе жизни писателя: 24 мая профессор Остроумов, тот самый, в клинике которого Чехов лежал в 1897 году и который первый установил у него туберкулез, после тщательного осмотра и обследования категорически заявил Антону Павловичу, что Ялта в зимние месяцы ему противопоказана и что ему следует проводить зиму где-нибудь на подмосковной даче.
Учел ли в данном случае опытный и проницательный врач отрицательное действие ялтинской тоски на писателя, или вообще таково было его мнение о климате Ялты, — сейчас трудно решить. Как бы ни было, за это предписание врача Чехов сразу ухватился и немедленно стал подыскивать зимнюю дачу: «Предлагает Якунчикова, — пишет он сестре, — предлагает Телешов построить дачу, предлагает Сытин...»
Характерная и трогательная подробность: первое место, куда Антона Павловича потянуло, было то самое, где в студенческие годы началось его знакомство с русской природой средней полосы, — знакомство, перешедшее затем в глубокую любовь: Воскресенск (нынешняя Истра). Сразу же ему полюбилось здесь «одно чудесное местечко за церковью на высоком берегу, со спуском к реке, со своим собственным берегом и с чудесным видом на монастырь». «Я бы 4 тысячи дал, — пишет Антон Павлович сестре. — Уж очень хороший вид, простор, застроить никак нельзя и чистенькое местечко, не загаженное; и берег свой, можно верши ставить».
Тон всего письма таков, словно Антон Павлович вернулся наконец домой после долгих скитаний на чужбине... Вспоминается, как задолго до этого Чехов самым серьезным образом обращался к Суворину, находившемуся за границей: «Как Вы обходитесь без щей? Не завидую ни Вашему морю, ни свободе, ни хорошему настроению, какое испытывается заграницею. Русское лето лучше всего». Или его давнее письмо из Ялты, еще до поселения в Крыму: «Север все-таки лучше русского юга, по крайней мере весною. У нас природа грустнее, лиричнее, левитанистее, здесь же она — ни то, ни се, точно хорошие, звучные, но холодные стихи».
Найти под Москвой подходящую зимнюю дачу оказалось делом не легким, оставаться на зиму в городских условиях не позволяло здоровье, и Чехов осенью уехал все-таки в Ялту, оттуда продолжая энергичные поиски постоянного подмосковного жилья.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |