Эта последняя в жизни Антона Павловича осень и далее зима были очень трудны для него. Пьеса «Вишневый сад», над которой он работал, подвигалась чрезвычайно медленно и давалась писателю ценою неимоверных усилий. От былой беззаботности, когда из-под его пера выходило по рассказу в день, не осталось теперь и следа. Место ее заняла поистине беспощадная требовательность к себе, переходившая в прямую мнительность. В то же время неуклонно шли на убыль физические силы писателя. И в процессе работы над «Вишневым садом» он сообщал в письме к приятелю: «Пишу по 4 строчки в день и те с нестерпимым мучением».
В октябре 1903 года пьеса была готова наконец и отправлена в Москву. Но тут для автора начались новые волнения. Прежде всего, вопреки данному Чехову обещанию — до поры до времени держать пьесу в секрете, ее содержание было передано одному из представителей прессы, появилось в московской газете «Новости дня» и было оттуда перепечатано многими другими газетами. Вдобавок к этому содержание пьесы было изложено с грубыми искажениями. Антон Павлович реагировал на это с необычными для него резкостью и раздражением.
Затем начались волнения с распределением ролей. Не удавалось достигнуть взаимного понимания между автором и режиссерами и по такому кардинальному вопросу, как общая тональность пьесы: театр трактовал ее как драму, Чехов — как веселую комедию.
Москва проявляла громадный интерес к новой пьесе любимого писателя. 23 ноября В.И. Немирович-Данченко должен был прочесть один акт из «Вишневого сада» на заседании старейшего в России литературного общества — «Общества любителей российской словесности», состоявшего при Московским университете. Кстати сказать, Чехов еще с 1889 года был членом этого общества, а в 1903 году был единогласно избран его временным председателем (постоянным был Алексей Н. Веселовский).
Чтение «Вишневого сада», однако, не состоялось, а в газете «Курьер» на другой день появилась заметка: «Имевшее вчера быть в актовом зале университета заседание Общества любителей российской словесности не состоялось вследствие громадного наплыва публики». К.С. Станиславский в письме к Чехову от 23 ноября сообщает не лишенные интереса подробности: «Сегодня произошел скандал в университете. Вл. Ив. поехал туда читать пьесу... Студенты, обиженные тем, что им дали мало билетов, ворвались до начала заседания, выломали двери и заняли все места. Приехавшей публике не хватило мест. Заседание отменили, и Веселовский бежал (представляю себе эту картину и невольно вспоминаю Серебрякова-Лужского)».
Для понимания последней фразы надобно знать, что, согласно упорной московской молве, известный актер МХАТа В.В. Лужский, играя в «Дяде Ване» профессора Серебрякова, гримировался чрезвычайно схоже с наружностью профессора Веселовского, председателя Общества...
По мере того, как приближалась премьера «Вишневого сада», нетерпение Чехова посмотреть репетицию все возрастало, но, как на грех, осень в Москве выдалась затяжная, слякотная, ялтинские врачи удерживали Антона Павловича. Только в начале декабря установилась морозная погода, он приехал в Москву и тотчас принял деятельное участие в репетициях. Работа захватила его, но, несомненно, была для него утомительна.
О.Л. Книппер-Чехова вспоминала впоследствии об этих днях: «Как он радовался и умилялся на настоящую московскую снежную зиму, радовался, что можно ходить на репетиции, радовался, как ребенок, своей новой шубе и бобровой шапке! Мы эту зиму приискивали клочок земли с домом под Москвой, чтобы Антон Павлович мог и в дальнейшем зимовать близко от нежно любимой Москвы (никто не думал, что развязка так недалеко). И вот мы поехали в один солнечный февральский день в Царицыно, чтобы осмотреть маленькую усадьбу, которую нам предлагали купить. Обратно, не то мы опоздали на поезд, не то его не было, но пришлось ехать на лошадях в Москву — верст около тридцати. Несмотря на довольно сильный мороз, как наслаждался Антон Павлович видом белой, горевшей на солнце равнины и скрипом полозьев по крепкому, укатанному снегу! Точно судьба решила его побаловать и дала ему в последний год жизни все те радости, которыми он дорожил: и Москву, и зиму, и постановку «Вишневого сада», и людей, которых он так любил»...
Премьера «Вишневого сада» состоялась в день рождения и именин Антона Павловича — 17 января (ст. ст.) 1904 года. Она вылилась в горячую манифестацию культурной Москвы по адресу любимого писателя. Почитатели Чехова тайком от него приурочили к этому же дню празднование двадцатипятилетия его литературной деятельности, от чего Антон Павлович самым упорным образом уклонялся.
На спектакль Чехов не поехал. Но в театре, куда сошлась вся литературная, общественная и театральная Москва, сразу же создалось такое настроение, что решено было добиться присутствия писателя во что бы то ни стало. За ним поехал свободный в пьесе энергичный А.Л. Вишневский и во время третьего акта доставил его в театр.
Третий акт окончился, началось чествование — первое и последнее в жизни Антона Павловича Чехова. И сразу же многие почувствовали зловещий характер этого торжества. Писатель стоял на сцене без кровинки в лице и всеми силами пытался унять бивший его кашель. Ему подавали венки, подносили подарки, говорили речи, читали адреса и приветствия, а он едва держался на ногах. В публике это заметили и стали кричать: «Сядьте, сядьте... Пусть Антон Павлович сядет!..» Но Чехов нахмурился и отказался сесть. Чествование продолжалось. Выступивший от имени Художественного театра Немирович-Данченко сказал в своем обращении к юбиляру: «Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, твоему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это мой театр, театр Чехова».
О.Л. Книппер в своих воспоминаниях сопоставляет впечатления от двух чеховских премьер: «Чайки» и «Вишневого сада». «Первое представление «Чайки», — пишет она, — было торжеством в театре, и первое представление последней его пьесы тоже было торжеством, но как непохожи были эти два торжества! Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. Не знаю, может быть, теперь эти события окрасились так, благодаря всем последующим, но что не было ноты чистой радости в этот вечер 17 января — это верно. Антон Павлович очень внимательно, очень серьезно слушал все приветствия, но временами он вскидывал голову своим характерным движением, и казалось, что на все происходящее он смотрит с высоты птичьего полета, что он здесь не при чем, и лицо освещалось его мягкой, лучистой улыбкой, и появлялись характерные морщины около рта — это он, вероятно, услышал что-нибудь смешное, что он потом будет вспоминать и над чем неизменно будет смеяться своим детским смехом...»
Впоследствии, подводя итог впечатлениям этого памятного вечера, К.С. Станиславский написал: «Юбилей вышел торжественным, но он оставил тяжелое впечатление. От него отдавало похоронами. Сам спектакль имел лишь средний успех, и мы осуждали себя, что не сумели с первого же раза показать наиболее важное, прекрасное и ценное в пьесе».
Что касается самого Антона Павловича, то надо сказать, что у него не осталось единого, слитного впечатления от этого вечера. Чествованием он, по-видимому, остался очень доволен. В письме к Батюшкову он писал 19 января: «На первом представлении «Вишневого сада» 17 января меня чествовали и так широко, радушно и в сущности так неожиданно, что я до сих пор никак не могу прийти в Себя».
Иным, однако, было его впечатление от спектакля. В этом же письме к Батюшкову он замечает: «Думаю, не раньше масленицы наши актеры придут в себя и будут играть «Вишневый сад» не так растерянно и не ярко, как теперь». А днем раньше, в письме к Щеглову, Чехов, не вдаваясь в описание спектакля и не критикуя его, просто сообщает: «Вчера шла моя пьеса, настроение у меня поэтому неважное». Кстати сказать, Чехов и не ждал удачной премьеры: «Успеха особенного не жду, — писал он одной знакомой 13 января, — дело идет вяло».
Заслуживает, однако, внимания, что эта авторская неудовлетворенность Чехова не в силах оказалась помешать его общему настроению в это зимнее посещение Москвы быть не только хорошим, бодрым, но и как-то приподнятым. Такое впечатление от этих дней сохранилось, как мы видели, и в воспоминаниях О.Л. Книппер. Оно вполне подтверждается и некоторыми письмами Чехова того времени. Например, ялтинскому доктору Средину он 20 января пишет: «Дорогой Леонид Валентинович, кончилась у меня канитель с пьесой, теперь могу на свободе сесть за стол и написать Вам».
И чрезвычайно характерно для повышенного настроения Чехова, что оно сразу же прорывается после этих вступительных строк: «Москва очень хороший город, по крайней мере, таковой она кажется в эту зиму, когда я почти здоров, мороз небольшой, и время идет необычайно быстро». В другом его письме из Москвы мы встречаем такую фразу: «Все чувствуют себя бодро, настроение приподнятое». Совершенно ясно, что здесь Чехов перенес на «всех» свое собственное прекрасное настроение. Показательно в этом смысле и то, что в этот приезд Антон Павлович принял на себя новую и ответственную обязанность: редактирование беллетристических рукописей для журнала «Русская мысль», причем выговорил для себя своеобразную привилегию: ему должные были посылать рукописи только неизвестных авторов, а известные направлялись к Гольцеву. Отголоски «московской» бодрости слышны еще и в первых письмах из Ялты, куда Чехов уехал 15 февраля. Очень характерен в этом смысле тон тех строк, которыми Чехов откликнулся на первое, полученное в Ялте письмо от жены, где она укоряла себя за то, что в Москве порой раздражала его, причиняла неприятности. Чехов пишет в ответ: «О каких это наших недоразумениях говоришь ты, дуся? Когда ты раздражала меня? Господь с тобой! В этот приезд мы прожили с тобой необыкновенно, замечательно, я чувствую себя, как вернувшийся с похода. Радость моя, спасибо тебе за то, что ты такая хорошая».
В Ялте Антон Павлович прожил два с половиной месяца, по 1 мая. Через все его письма этой поры красной нитью проходит забота о приобретении под Москвой зимней дачи.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |