Глава XXXII

В здоровье писателя наступило между тем значительное ухудшение: туберкулезный процесс распространился и на кишечник, вследствие чего резко нарушилось питание организма. Силы больного падали с угрожающей быстротой...

Сознавал ли сам Антон Павлович то, что уже было ясно лечившим его врачам, — близость конца?

Мысль об этом время от времени посещала его и раньше. Так, например, в январе 1903 года, объясняя в письме к жене, что побудило его в 1899 году заключить невыгодный договор с владельцем журнала «Нива» на издание своих сочинений, Чехов в числе причин указал, как на главную, что он тогда «собирался умирать и хотел привести свои дела хотя бы в кое-какой порядок». Некоторые его поступки и теперь имели тот же характер. Достаточно сказать, что, уезжая из Ялты, он оставил на имя сестры запечатанное письмо с завещательными распоряжениями.

Многое, однако, позволяет предполагать, что конец ему не казался столь уж близким, что он собирался еще жить и работать и что общий колорит его настроения был отнюдь не беспросветен. Еще в апреле 1904 года, во время русско-японской войны, он писал на Дальний Восток одному своему знакомому: «В июле или августе, если позволит здоровье, я поеду врачом на Дальний Восток». На пороге последнего года жизни он написал один из самых бодрых и жизнерадостных своих рассказов, настоящий гимн молодости и вечному движению вперед, — «Невесту», с ее знаменитым господствующим мотивом: «Главное — перевернуть жизнь, а все остальное — не нужно». И совершенно ясно, что главным источником, питавшим эту поразительную бодрость умирающего писателя, был подъем общественного настроения, быстро нараставший на пороге революции 1905 года. Чехов жадно читал газеты, в беседах с посетителями настойчиво обращался к общественным темам, выражал нетерпение в ожидании грядущих событий и полную уверенность в их неизбежности.

Из Ялты Чехов последний раз уехал 1 мая 1904 года. Езда в жарком и пыльном вагоне истомила его, и в Москву он приехал совершенно больным. Ни о какой даче не могло быть и речи: писатель не, покидал постели в своей квартире на третьем этаже дома Катыка № 17 в Леонтьевском переулке (ныне ул. Станиславского). Ввиду крайней слабости Антона Павловича к нему мало кого допускали. Видевший его в эти дни университетский товарищ, доктор Россолимо, впоследствии описал свое посещение: «Чехов пожелал меня видеть и вызвал к себе несколькими словами на клочке бумаги...

Собрался я к нему в бесконечные сумерки жаркого безоблачного дня; было душно, на небе и на земле лежал пыльно-бледный тон; город казался вымершим, и редкие люди, одиноко бродившие по пустынным улицам мимо зеркальных окон запертых магазинов, напоминали мух на лице покойника... Войдя в кабинет, я застал Чехова в постели у стены, изголовьем к окну, у которого за письменным столом, при лампе под зеленым абажуром, сидела, облокотившись, Ольга Леонардовна... В комнате царил полумрак... Рука товарища была суха и горяча, щеки горели; в прерывавшемся одышкой голосе звучали радостные и бодрые нотки. На вопрос о здоровье, он пожаловался на мучительные кишечные расстройства... К своей основной, легочной болезни он относился с обычным у таких больных оптимизмом».

Описание, принадлежащее другому посетителю Чехова, писателю Н.Д. Телешову, заставляет, однако, предположить, что «оптимизм», о котором говорит доктор Россолимо, едва ли правильно им истолкован, как обычный у туберкулезных самообман. Вернее предположить, что причиною «оптимизма» было присутствие О.А. Книппер, от которой Антон Павлович старательно скрывал опасность положения, как он это и всегда делал в отношениях с членами своей семьи. Нет, именно теперь, когда и любимая Москва не приносила ему облегчения, надежда, по-видимому, покидала писателя!

Вот строки из воспоминаний Н.Д. Телешова:

«Последняя наша встреча была в Москве, накануне отъезда Чехова за границу. Случилось так, что я зашел к нему днем, когда в квартире никого не было, кроме прислуги. Перед отъездом было много всяких забот, и все его семейные хлопотали без устали.

Я уже знал, что Чехов очень болен, — вернее, очень плох, и решил занести ему только прощальную записку, чтоб не тревожить его. Но он велел догнать меня и воротил уже с лестницы.

Хотя я и был подготовлен к тому, что увижу, но то, что я увидал, превосходило все мои ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом — до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы, что возможно так измениться.

А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит:

— Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать.

Он сказал другое, но это слово, более жесткое, чем «умирать», которое не хотелось бы сейчас повторить.

— Умирать еду, — настоятельно говорил он. — Поклонитесь от меня товарищам вашим по «Среде»¹. Хороший народ у вас подобрался. Скажите им, что я их помню и некоторых очень люблю... Пожелайте им от меня счастья и успехов. Дольше уже мы не встретимся.

Тихая сознательная покорность отражалась в его глазах.

— А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему это от меня. Не забудьте.

Сомневаться в том, что мы видимся в последний раз, не приходилось. Было это так ясно. Я боялся заговорить в эти минуты полным голосом, боялся зашуметь сапогами. Нужна была какая-то нежная тишина, нужно было с открытой душой принять те немногие слова, которые были, несомненно для меня, последними, и исходили от чистого и прекрасного — чеховского сердца.

На другой день он уехал».

Положение было ясно и больному и окружающим. Тем не менее самообман, о котором говорит доктор Россолимо, под конец все же овладел Чеховым, овладел, можно сказать, бурно и властно. Но это было уже в Баденвейлере, куда Антон Павлович уехал с женою 3 июня, остановившись по пути в Берлине для совета с врачами.

8-го он прибыл в Баденвейлер. Прошло два-три дня, и он почувствовал себя значительно лучше. Не распознав в этом того печального облегчения, которое так часто посещает туберкулезных перед роковым концом, Чехов реагировал на него яркой вспышкой жизненного аппетита! Уже 12 июня он пишет четыре больших письма (возможно и больше, но четыре — среди опубликованных), из коих в трех — к сестре, В.М. Соболевскому и доктору Куркину — повторяется одна и та же фраза: «здоровье входит в меня не золотниками, а пудами». Из писем так и брызжет широкой и в то же время пристальной, изощренной, «чеховской» наблюдательностью, направленной и на новую природу, и на новый быт, на людей, на порядки, на манеру женщин одеваться и т. д., и т. д. И уже он строит планы возвращения, — не простого, а оригинального, интересного возвращения домой: через Триест, Марсель и Одессу пароходом в Ялту. Сестре он пишет: «Меня неистово тянет в Италию»; он подумывает о поездке на озеро Комо, хочет «пожить там немножко» и добавляет, сообщая об этом: «итальянские озера славятся своей красотой». И в последнем своем письме, написанном всего за три дня до смерти, с возмущением жалуется сестре, что немки одеваются с безвкусицей, «наводящей уныние». А за несколько часов до своей кончины заставляет жену от души смеяться, рассказав ей тут же придуманную веселую сценку!

Умер Чехов в отеле «Sommer», в час ночи с 1 на 2 июля (ст. ст.) 1904 года.

Уже давно известно, что на заграничных курортах хозяева гостиниц и пансионов, когда умирает кто-либо из жильцов, всеми мерами стараются это скрыть, чтобы какой-нибудь слабонервный больной не вздумал перебраться в другое место. С этой целью они первым делом танком и поспешно избавляются от трупа.

Хозяин отеля «Sommer» в этом смысле не составлял исключения. Лишь с большим трудом согласился он, из «почтения к знаменитому русскому писателю», оставить тело Чехова в комнате, где он скончался, до вечера следующего дня, после чего, ночью, через задние коридоры, его перенесли в часовню. 5 июля цинковый гроб с останками писателя тронулся, сопровождаемый О.Л. Книппер, в путь на Москву по железной дороге. 8-го гроб в товарном вагоне, на котором не удосужились закрасить надпись «для свежих устриц», прибыл в Петербург; 9-го, в 7 часов 30 минут — в Москву.

К этому времени здесь образовался распоряжавшийся похоронами комитет, возглавляемый другом покойного, редактором «Русской мысли» В.А. Гольцевым. Сношения с московской администрацией принял на себя В.И. Немирович-Данченко.

Много-много лет спустя, в 1935 году, были опубликованы в «Красном архиве» официальные документы, связанные с похоронами Чехова, которые свидетельствуют о том, что московские власти были очень насторожены, как бы на похоронах не произошло какой-либо демонстрации. С владельца бюро похоронных процессий Котова была взята подписка, обязывавшая его при следовании гроба с Николаевского (ныне Октябрьского) вокзала на Новодевичье кладбище ни в коем случае не отклоняться от указанного ему маршрута, составленного в охранном отделении и утвержденного московским обер-полицеймейстером. Очень любопытно письмо последнего к Немировичу-Данченко: «Московский обер-полицеймейстер, свидетельствуя свое почтение, имеет честь уведомить вас, милостивый государь, что при следовании похоронной процессии с телом покойного писателя А.П. Чехова мимо Художественного театра и мимо редакции «Русской мысли», разрешается отслужить литии, но при условии не произносить при этом никаких речей или надгробных слов, посвященных памяти покойного».

Проект этого письма точно так же был составлен в охранном отделении, причем, как выяснилось по сохранившейся копии первой редакции письма, так называемого «отпуска», оно заключало в себе еще одну фразу, в самом конце, зачеркнутую обер-полицеймейстером: «каковые могут быть допущены лишь на самой могиле усопшего».

Лишь этот документ внес, наконец, ясность в туманную недоговоренность биографов Чехова, когда они списывают его похороны: одни указывают, что речей на могиле не было, согласно воле покойного; другие сообщают, что речи были, но уже после погребения, когда духовенство удалилось и большинство публики разошлось.

Между тем никто из близких Чехову людей никогда и нигде не сообщал о каких-либо выражениях воли Антона Павловича в данном отношении. Да и не вяжется подобного рода посмертная озабоченность с его обликом... Возможно, что кто-либо неосторожно и сослался на якобы волю покойного, чтобы избавиться от щекотливых расспросов, но подлинная причина, побудившая друзей Чехова наложить при его погребении печать молчания на свои уста, как теперь ясно, заключалась в том, что так распорядилась московская администрация.

В какой мере была она бдительна и насторожена, видно также из того, что даже маршрут следования похоронной процессии не был для нее безразличен. Вариант, доложенный начальником охранного отделения московскому обер-полицеймейстеру, был таков:

1. Николаевский вокзал.

2. Домниковская улица.

3. Уланский переулок. (Пересечь Сретенский бульвар). Юшков переулок.

4. Сретенский переулок.

5. Часть Большой Лубянки.

6. Большой Кисельный переулок.

7. Нижний Кисельный переулок.

8. Рахмановский переулок.

9. Часть Петровки.

10. Салтыковский переулок.

11. Камергерский переулок (лития). Пересечь Тверскую.

12. Старо-Газетный переулок. (Пересечь Никитскую).

13. Часть Большой Никитской.

14. Шереметевский переулок. (Пересечь Воздвиженку).

15. По Ваганьковскому переулку около дома Куманина (лития). Часть Знаменки.

16. Волхонка.

17. Пречистенка до Зубовской площади.

18. Оттуда мимо университетских клиник до Ново-Девичьего монастыря.

Обер-полицеймейстер в предложенном проекте зачеркнул все пункты с 4-го по 12-й и взамен их сбоку вписал:

4. Тургеневская площадь.

5. Мясницкая.

6. Фуркасовский пер.

7. Кузнецкий мост.

8. Кузнецкий пер.

9. Камергерский пер.

С момента прибытия гроба на вокзал и до конца погребения в охранное отделение непрерывно поступали телеграфные и телефонные рапорты, причем характер некоторых из них ясно указывает, что именно тревожило и настораживало московские власти. Вот, например, телефонное донесение тотчас по выходе процессии с Николаевского вокзала: «Околоточный фабричной полиции передал, что рабочие у Густава Листа вышли все своевременно на работу, каковую и продолжают». В другом донесении сообщается, что гроб провожает много народу, «тут и Максим Горький». Последнее телефонное донесение сделано ровно в 4 часа; оно гласит: «Тело Чехова предано земле, говорили много речей, публики очень много».

Расхождение газетных отчетов, отмечающих, что речей при погребении не было, и официальных рапортов, указывающих, что «говорили много речей», объясняется, по-видимому, тем, что собравшаяся в огромном числе публика долго не покидала кладбища и после того, как похороны кончились, духовенство удалилось, родные и друзья Антона Павловича уехали. Вот тогда-то и стали произносить речи, читать стихи и т. д. Пошел сильный дождь, но собравшаяся на могиле толпа таяла очень медленно.

Выразительную и, по-видимому, наиболее точную картину похорон дал в своих воспоминаниях Михаил Павлович Чехов:

«Несметные толпы народа сопровождали гроб, причем на тех улицах, по которым его несли, было прекращено движение трамваев и экипажей и вливавшиеся в них другие улицы и переулки были перетянуты канатами. Нам удалось присоединиться к процессии только по пути, да и то с трудом, так как в нас не хотели признавать родственников покойного и не пропускали к телу. Вся московская молодежь, взявшись за руки и составив таким образом колоссальный хоровод в диаметре никак не менее полуверсты, охраняла кортеж от многих тысяч сопровождавших, желавших поближе протиснуться к гробу.

Так мы дошли до самого монастыря под охраной молодежи, которая заботливо оберегала нас от толпы. Когда же процессия стала входить в узкие монастырские ворота, началась такая давка, что я пришел в настоящий ужас. Каждому поскорее хотелось пробраться внутрь, и получился такой затор, что если бы не та же распорядительная молодежь, то дело не обошлось бы без катастрофы. Еле пронесли сквозь ворота гроб, еле вдавились в них мы с депутатами и близкими к покойному людьми, а народ все напирал и напирал. Слышались возгласы и стоны. Наконец, ввалилась в кладбище вся толпа — и стали трещать кресты, валиться памятники, рушиться решетки и затаптываться цветы.

Брата Антона опустили в могилу рядом с отцом».

Почти тридцать лет спустя, 16 ноября 1933 года, ввиду реорганизации кладбища Новодевичьего монастыря, гроб с останками Чехова был извлечен из могилы на старой территории кладбища и перенесен на его новую территорию, где опущен в могилу близ аллеи, вдоль, которой расположены могилы артистов Московского Художественного театра. На могиле писателя — белый мраморный памятник, сооруженный еще в 1908 году по проекту Л.М. Браиловского.

Примечания

1. Существовавшее в ту пору в Москве сообщество писателей реалистического направления, собиравшихся на заседания по средам.