Лишь с середины 80-х годов, когда требования прессы и общественная атмосфера были уже не те, а Чехов уже покинул стены университета, — среди персонажей его многочисленных произведений начинает появляться и фигура студента.
Едва ли следует считать случайным, что первый же его рассказ с героем-студентом написан в обличительном тоне. Это — небольшой очерк «Анюта», напечатанный в начале 1886 года в журнале «Осколки». Те две строчки, которые написал Чехов редактору «Осколков» Лейкину, посылая ему названный рассказ, бесконечно показательны: «Шлю рассказ... В нем тронуты студиозы, но не либерального ничего нет. Да и пора бросить церемониться...»
«Анюта» — изумительно яркое изображение того, как студент-медик Клочков непринужденно, не задумываясь, топчет человеческое достоинство своей сожительницы Анюты, обращаясь с нею, как с вещью, манекеном, в то же время предаваясь размышлениям о необходимости внести эстетику в строй своей жизни. Он готовится к экзамену и, чтоб яснее себе представить расположение ребер, приказывает Анюте раздеться и углем чертит ребра у нее на груди.
«— Ты сиди так, — приказывает студент, — и не стирай угля, а я пока подзубрю еще немножко.
И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точно татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от холода, сидела и думала... За все шесть-семь лет ее шатания по меблированным комнатам таких, как Клочков, знала она человек пять. Теперь все они уже покончали курсы, вышли в люди и, конечно, как порядочные люди, давно уже забыли ее. Один из них живет в Париже, два, докторами, четвертый художник, а пятый даже, говорят, уже профессор...»
Появляется сосед-художник и просит: «Одолжите мне вашу прекрасную девицу часика на два! Пишу, видите ли, картину, а без натурщицы никак нельзя!
— Ах, с удовольствием! — согласился Клочков. — Ступай, Анюта.
— Чего я там не видела! — тихо проговорила Анюта.
— Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для пустяков каких-нибудь».
Здесь каждое слово рассчитано: Клочков — для науки, художник — для искусства пользуются Анютой, как неодушевленным предметом; слова их возвышенны, а поступки низки. Однако ничего исключительного в этом противоречии нет: точно так же, несомненно, поступали и предшественники Клочкова — доктор, художник, профессор, «порядочные» люди...
Приемами, столь же простыми, как и тонкими, художник дает читателю почувствовать его героев как типичных представителей своей среды, и в этом, конечно, заключалась задача писателя.
Беспощадным изображением Клочкова в «Анюте» Чехов словно разрядил в своей душе накопившееся за долгие годы резко-критическое отношение к студентам и вернул себе ту способность к справедливой оценке явлений, которой он так всегда дорожил. Если оставить в стороне рассказ «Огни», где самое присутствие фигуры студента явно продиктовано формально-композиционными соображениями, где студент нужен автору только в качестве пассивного слушателя речей главного героя, то следующим после «Анюты» произведением, в котором Чехов изображает студентов, надлежит считать «Припадок». Рассказ и начинается со слова «студент»:
«Студент-медик Майер и ученик московского училища живописи, ваяния и зодчества Рыбников пришли как-то вечером к своему приятелю студенту-юристу Васильеву и предложили ему сходить с ними в С-в переулок», — то есть в дома терпимости.
Далее появляются и другие студенты, но лишь мельком, в центре же рассказа остаются названные три. По основной теме «Припадок» близок к «Анюте»: отношение к человеческому достоинству, конкретно демонстрируемое на отношении студентов к человеческому достоинству проституток. И тут уже нет, как в «Анюте», сплошь черной краски в изображении студентов. Клочкова здесь повторяет лишь один Майер, тоже, как и Клочков, студент-медик. У него та же безмятежная психология рабовладельца: заподозрив у Васильева нечто вроде морального колебания, он недовольно замечает:
«Пожалуйста, без философии! Водка дана, чтобы пить ее, осетрина — чтобы есть, женщины — чтобы бывать у них, снег — чтобы ходить по нем. Хоть один вечер поживи по-человечески!»
У Чехова нередко одно какое-нибудь слово несет на себе громадную смысловую нагрузку. Таково здесь слово «по-человечески», в данной ситуации заключающее в себе поистине страшную иронию! И недаром это же самое слово, но употребленное в его подлинном значении, характеризует морального антипода студента Майера — студента Васильева: «Кто-то из приятелей, — читаем мы далее, — сказал однажды про Васильева, что он талантливый человек. Есть таланты писательские, сценические, художнические, у него особый талант — человеческий. Он обладает тонким, великолепным чутьем к боли вообще». Слово «человеческий» Чехов подчеркнул. Сжатую характеристику Васильева еще в замысле «Припадка» Чехов дал в письме к Плещееву: «есть у меня еще одна тема: молодой человек Гаршинской закваски, недюжинный, честный и глубоко чуткий, попадает в первый раз в жизни в дом терпимости...»
Если к этому добавить, что слова «Гаршинская закваска» заключали в себе для Чехова синоним чрезвычайно высокой моральной оценки («таких людей, как покойный Гаршин, — замечает он в том же письме, — я люблю всей душой»), то ясно станет, как глубоки симпатии Чехова к образу студента Васильева, реакция которого на посещение дома терпимости изображена в рассказе как подлинная моральная пытка.
Художник Рыбников находится где-то между этими полярными фигурами Майера и Васильева: посещение домов терпимости не вызывает у него никаких рефлексий морального характера, это для него в порядке вещей. Но в то же время он далек от майерского отношения к проститутке, как к вещи. Он вступает в драку, когда в его присутствии кто-то ударил обитательницу дома, и кричит:
«— Подлецы! Живодеры! Кровопийцы! Я не позволю вам бить! Бить слабую, пьяную женщину! Ах, вы...»
С уверенностью можно сказать, что перед нами не случайно выхваченные из студенческой среды фигуры, а обдуманное изображение ее разнородности, ее пестрого состава.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |