В те времена московская пресса явно уступала первое место петербургской не только количественно, но и качественно. Журнальные традиции Петербурга — и общелитературные и, в частности, сатирические — были высоки. Еще выходили «Отечественные записки», еще не забыта была «Искра» Курочкина. Москва могла противопоставить этому только опрятные, но умеренные «профессорские» «Русские ведомости», узко личный орган Ив. Аксакова «Русь» и водянистую «Русскую мысль». Из множества юмористических изданий, выходивших в столицах, первое место занимали, безусловно, «Осколки».
Молодой Чехов, самым родом своей ранней литературной деятельности обреченный на сотрудничество в мелкой прессе, явно оказывал предпочтение органам, более чистым и, говоря условно, оппозиционным, не проявляя, однако, при этом большого ригоризма... Кстати сказать, он хорошо это сознавал. Уже в 1887 году, почти порвав все связи с мелкой прессой, он говорил о себе в письме к Короленко: «Из всех ныне благополучно пишущих россиян я самый легкомысленный и не серьезный; я на замечании, выражаясь языком поэтов, свою чистую музу я любил, но не уважал, изменял ей и не раз водил ее туда, где ей не подобает быть».
Все же журналы и журнальчики, а также газеты, где печатался Чехов, были в Москве не самые худшие. «Будильник», где чаще всего появлялись чеховские миниатюры, имел в составе своих сотрудников таких подлинных писателей, как Минаев, Левитов, Воронов; он чуждался того порнографического душка, которым тогда было пропитано большинство подобного рода журналов. «Свет и тени» и «Мирской толк», где также сотрудничал Чехов, редактировались поэтом Пушкаревым, — неярким по дарованию, но с очень характерной и вполне определенной чертой гражданственности в своем облике. Журналы эти нередко подвергались административным преследованиям. В 1881 году, когда были повешены террористы, убившие Александра II, Пушкарев отважился поместить в журнале «Свет и тени» рисунок художника Чемоданова, где из опущенных в чернильницы двух перьев с перекладиной была скомбинирована виселица и под ней надпись: «Наше оружие для разрешения насущных вопросов». Журнал был прекращен на полгода, цензор удален с поста, а художник выслан из Москвы.
Из двух широко популярных в Москве газет — «Московский листок» и «Новости дня», которые всячески старались привлечь к сотрудничеству Чехова, — он предпочел вторую. Нельзя не видеть, что и в данном случае им руководило желание работать в более приличном органе. Конечно, и «Новости дня», или «Пакости дня», как называл их Чехов, были не бог весть что, а редактор газеты Липскеров был типичный делец, смотревший на свою газету лишь как на источник наживы. И все же это был не «Московский листок», — совершенно бульварная, низкопробная газетка, не гнушавшаяся открытым шантажом, редактируемая разбогатевшим кабатчиком Пастуховым. Когда московский генерал-губернатор князь Долгоруков спросил однажды этого редактора, каково направление его газеты, Пастухов простодушно ответил: «Кормимся, ваше снясь!» В «Почтовом ящике» «Московского листка» появлялись время от времени такие, например, перлы: «Купцу Фед. Ив. П-ву. Что за женой-то не поглядываешь? Спохватишься, — да будет поздно». Угроза поместить в «ящике» подобного сорта «предупреждения» и служила Пастухову орудием вымогательства, самый же «ящик» был главной приманкой для охотнорядских читателей газеты.
Когда Чехов стал приобретать популярность, Пастухов усердно пытался привлечь его к сотрудничеству, соблазняя посулами высокого гонорара, но Чехов отказался, хотя и испытывал хроническую нужду. В письме его к брату Александру читаем: «Писанье, кроме дерганья, ничего не дает мне. 100 р., которые я получаю в месяц, уходят в утробу, и нет сил переменить свой серенький неприличный сюртук на что-либо менее ветхое... Пастухов водил меня ужинать к Тестову, пообещал 6 к. за строчку. Я заработал бы у него не сто, а 200 в месяц. Но, сам видишь, лучше без штанов... на визит пойти, чем у него работать».
В письме Антона. Павловича к Лейкину от 25 декабря 1883 года мы находим любопытное описание этой «борьбы за Чехова» между Пастуховым и Липскеровым, свидетельствующее о быстро крепнувшей популярности молодого писателя и в то же время бросающее яркий свет на картину нравов прессы, где проходила его работа, так же как и работа Александра Чехова, печатавшего свои вещицы под псевдонимом «Агафопод Единицын»:
«Кстати о маленькой дрязге, подаренной мне сегодня «на елку». Пастухов, обидевшийся на меня за заметку1 о московской малой прессе, под рассказом Агафопода Единицына, помещенным в рождественском номере «Московского листка», подмахнул: «А. Чехов». Рассказик плохонький, но дело не в качестве рассказа: плохой рассказ не в укор писаке средней руки, да и не нужны хорошие рассказы читателям «Московского листка». Москвичи, прочитав мою фамилию, не подумают про брата и сопричтут меня Пазухину2 и Ко. Полной фамилией я подписуюсь только в «Природе и охоте» и раз подписался под большим рассказом в альманахе «Стрекозы», готов, пожалуй, подписываться везде, но только не у Пастухова. Но далее... Благополучно паскудствующие «Новости дня» в «пику» конкуренту своему Пастухову напечатали в своем рождественском номере произведение господ, изменивших накануне праздника своему благодетелю Пастухову (Вашков, Гурин и др.). Номер вышел ядовитый, «политичный». Чтобы еще громче пшикнуть под нос Пастухову, «Новости дня» под одной маленькой ерундой3, которую я постыдился бы послать в «Осколки» и которую я дал однажды Липскерову, подмахнул тоже мою полную фамилию (а давал я Липскерову мелочишку под псевдонимом...). «На, мол, гляди, Пастухов: к тебе не пошел, а у нас работает да еще под полной фамилией». Выходит теперь, значит, что я работаю и в «Новостях дня» и в «Московском листке», служу двум богам, коих и продал в первый день Рождества: и Пастухову изменил, и Липскерову».
Изложив этот характерный эпизод из быта московской мелкой прессы, Чехов с явным оттенком недоумения добавляет: «Малый я человек, среди газетчиков еле видим — и то им понадобился! Черти, а не люди».
Личные связи Чехова в литературном мире равным образом свидетельствуют о том, что и в самые первые годы журнально-газетной работы его влекло к наиболее чистым, идейным людям и, наоборот, отталкивало от подлинных низин, с которыми приходилось общаться. В этом смысле чрезвычайно характерны отношения Антона Павловича с поэтом Пальминым. Это был талантливый поэт, старый постоянный сотрудник знаменитой в истории нашей сатирической журналистики «Искры» Курочкина, автор популярного среди революционной молодежи 70-х годов «Requiem'а» — «Не плачьте над трупами павших борцов», человек, которого, можно сказать, не покидало приподнятое романтическое гражданственное настроение. Вот, например, несколько строк из его писем к Лейкину: «Люблю Русь, но всей душой, с остервенением, а иногда с пеной у рта, как бешеная собака, ненавижу и кляну систему и строй нашего общества, то есть, что завещано веками, что поддерживается охранителями... Мне все ненавистно в отчизне, что освящено преданием, то есть предрассудки, рутина, лакейство, азиатчина, рабство, официальная часть с казенным ярлыком, но горе страдающего брата глубоко трогает меня...»
В то же время этот несомненный поэт-демократ был к тому времени, как с ним познакомился молодой Чехов, глубоко опустившимся человеком, хроническим алкоголиком, дошедшим до сотрудничества в пастуховском «Московском листке». Трагизм этого противоречия Пальмин сознавал, но выхода из него уже не искал, а лишь утешался мыслью, чрезвычайно характерной во все времена для подобного рода «падших ангелов»: не он один грешник.
В одном из писем его к Лейкину читаем: «На днях, а именно в № 313 «Московского листка», появилось маленькое стихотворение, перевод из Лессинга, под полной фамилией Д. Минаева. Меня это до того обрадовало, что я поцеловал стихи и стал плясать по комнате... Поместив свою фамилию в «Листке», он этим самым снял с моих плеч целую гору... Блестящая фамилия Минаева, моего старшего брата, выкупает мое присутствие в этом кабачке».
Чехов ценил и любил Пальмина, подолгу с ним беседовал, впоследствии, став врачом, оказывал ему часто медицинскую помощь. И когда в письмах его мы читаем отзывы о Пальмине — с одной стороны, и о заправских, типичных представителях мелкой прессы — с другой, то разница в тоне и характере отзывов сразу бросается в глаза, и становится совершенно ясна тенденция вкуса, личных симпатий и профессиональных тяготений молодого писателя. Так, в письме к Билибину от 11 января 1886 года, сообщая своему корреспонденту отзыв о нем Пальмина и характерно при этом величая последнего титулом «Его Вдохновение», Чехов пишет: «Пальмин — это тип поэта, если Вы допускаете существование такого типа. Личность поэтическая, вечно восторженная, набитая по горло темами и идеями... Беседа с ним не утомляет. Правда, беседуя с ним, приходится пить много, но зато можете быть уверены, что за все 3—4 часа беседы Вы не услышите ни одного слова лжи, ни одной пошлой фразы, а это стоит трезвости».
А тремя годами ранее, то есть еще с гораздо меньшим запасом наблюдений в литературной среде, Чехов так отзывается о ней в письме к брату Александру: «Говоря о завидующих газетчиках, я имел в виду газетчиков, а какой ты газетчик, скажи на милость? Я, брат, столько потерпел и столь возненавидел, что желал бы, чтобы ты отрекся имени, которое носят уткины и кичеевы4. Газетчик, значит, по меньшей мере жулик, в чем ты и сам не раз убеждался. Я в ихней компании, работаю с ними, рукопожимаю и, говорят, издали стал похож на жулика. Скорблю и надеюсь, что рано или поздно изолирую себя...»
Примечания
1. О ней будет сказано в дальнейшем.
2. Московский журналист, печатавший в «Московском листке» сценки из купеческого быта.
3. «Экзамен (из беседы двух очень умных людей)».
4. Здесь, как нарицательное имя для деятелей мелкой прессы, Чехов приводит имена издательницы Уткиной и сотрудников газет Н. и П. Кичеевых.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |