Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времён тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Р. Гамзатов
Осенью в Ялте темнело рано. Едва солнце зависало над Могаби, по саду с запада на восток протягивались длинные тени кипарисов, окна соседнего дома начинали лучиться и пламенеть, потом меркли, синели. И быстро наступали сумерки.
В эти часы в городе оживлённо. На Набережной торгующие художники сворачивают картины, заезжие музыканты выбирают места вблизи освещённых витрин, запоздалые прохожие спешат в магазины и кафе. Именно в эти часы, с семи до девяти, в городе отключают электричество.
Если вы надумаете пройтись по узким улочкам старых кварталов, каких разговоров и политических новостей не наслушаетесь. Раскрытые окна бывших вилл и особняков, невысоких татарских домиков вместе с запахами жареной рыбы, тушёного мяса и овощей «источают» недовольство и злобу. Ругают всё подряд: украинскую Раду и крымскую Думу, правительство, мафиози, спекулянтов и непомерные цены. Больше всего достаётся бывшим президентам, разорвавшим Союз, и нынешним, за то, что довели великое государство до уровня нищей колонии.
Я приехала в Ялтинский Дом творчества с матерью и с самыми радужными надеждами, но печальные обстоятельства (после Чернобыля мать парализовало, последние годы она провела в постели) заставят меня надолго поселиться в южном городе. Здесь я испытала острое чувство утраты: смерть матери, а потом и мужа.
Состояние одиночества невыносимо, особенно вечером, когда гаснет свет и отключается телевизор. И я стала часто уходить из дома. Раньше старинные белые дачи, розы, платаны и кипарисы, кофейни и рестораны на Набережной, тихий плеск или грозный рокот моря, причалы, суда, портовый маяк — всё это грело душу. Теперь я была одна, и всё вызывало грусть. Дождь, туман или солнце, множество праздногуляющего народа и ни души знакомой. На всем, что я видела, на море и на горах, тяжёлым каменным поясом с трёх сторон опоясавшем белый город, лежало пережитое горе.
«Надо смириться, — садясь где-нибудь на Набережной на дубовую скамью под старинным фонарём (девятнадцатый век) или глядя с открытой террасы кафе на тепло мигающий портовый маяк, — думала я. — Помимо нашей радости и печали в мире есть что-то высшее, что руководит жизнью, в чьей власти находятся наши судьбы, наши души. Надо смириться перед этим Великим. Моя печаль, суета всего лишь жалкий протест. В мире происходят и не такие катаклизмы: землетрясения, войны, наводнения, засухи. Рушатся целые миры и государства. Вот уже нет Союза, нашей великой страны»...
«Идёт отработка кармы за содеянные грехи», — так говорят теперь об этом оракулы и астрологи. Они сейчас в моде. Один, составляя на Набережной мою натальную карту, сказал: «Предыдущие два-три года были для вас страшными. Сплошные потери и поражения. Чёрная луна была в вашем знаке... Водолей напрямую связан с Космосом. Ничем не защищён. Но в этом есть и зерно... Основа вашего мировоззрения — контакт с Космосом. Для вас максимально проявлена информация. Можете считывать. Могли бы заняться астрологией».
— Отнимать у вас хлеб?
— Ну, психологией. У Водолеев сильнейшая интуиция. Или, скажем, писать. Не пробовали? — он выразительно посмотрел в мое запеченное горем лицо. — Особенно сейчас. Вот-вот Белая Луна и Меркурий «столкнутся» в вашем знаке. Пойдёт информация из ноосферы. Теперь душа ваша очищается страданиями... посланники сами к вам приходят, подталкивают воображение. А вы...
— Посланники?!
— Люди. И не только. Разные символы через сны. Бы-ло? Ну, было что-то?
— Может быть.
Помню, после такой беседы я впала в еще более глубокую депрессию. «Посланники. Вещие сны», — глядя на горящий над морем серпик луны и вливаясь в людской поток, думала я. Не буду задерживать внимание читателей на разном непонятном, что в последние годы (конец века) происходит со многими, в том числе и со мной. Сны, символы, голоса. Расскажу лишь один случай...
Приближалось пятидесятипятилетие окончания Второй мировой войны. В Ялту из России приехала моя сестра. Девятого мая, в День Победы, мы отправились на кладбище, что расположено на склоне Могаби. Светило солнце. Высокий купол горы, тяжело нависая над западной частью города, чётко рисовался на синеющем небосклоне. Это предвещало хорошую погоду.
Мы ехали в автобусе по нижней прибрежной дороге. Внизу ласково, слепя бликами, играло море, блестели галькой пустынные пляжи. На Набережной, в скверах и на площадях играли духовые оркестры, празднично одетые люди пускали цветные ракеты, пели и танцевали. Всё остро напомнило о родных, на глазах сестры блестели слезы, похоже, у неё так же, как и у меня, при звуках оркестра и мелодий военных лет щемило сердце. В нашей семье в этот день на столе всегда стояли хорошие вина, коньяк, пироги. И муж, и мать считали праздник священным: ради него было много пережито. Только теперь со всей силой я чувствую, как бесконечно счастлива была при их жизни. Легко на душе, когда знаешь, что есть чьё-то заступничество, они как стены родного дома защищали от горя и беды, они были последним моим заслоном перед тем таинственным, что всех ожидает в конце земного пути.
И вот мы на кладбище. Я преклоняю колени перед глиняным холмиком матери, сестра обкладывает его ветками распустившейся сирени. Могила мужа в соседнем секторе, и я её вижу, мысленно прошу у них обоих прощения за то, что пока не поставила памятники. Цены астрономические.
...Мы теперь, после крушения большого корабля — на чужом, незнакомом острове... Побыв около матери, переходим к холмику мужа на военном кладбище. В последнее время памятники, как грибы, вырастают тут на свежих могилах. Здесь покоятся ветераны Отечественной, Афганской войн и совсем молодые солдаты. Памятники, кресты, кресты, кресты... Кипарисы, ивы, тополя, как солдаты в карауле, охраняют их покой. «Валя, прости, что голый твой холмик, — положив ветки пахучей сирени, говорю я. — Нам выпало пусть и короткое, но счастье жить вместе»... «Отчего на могилах ставят кресты? — сжимая руками голову, грустно думаю я. — Может, от того, что крест похож на человека с раскинутыми руками? Символ вечности человека, вечности жизни»... Перед взором встаёт медный, тускло поблескивающий в свете лиловой зари крест на могиле прадеда недалеко от Шипки и тёмные кедровые среди зарослей дикой малины и папоротников на холмиках отца и дедов в Сибири и на Урале, множество других — каменных, металлических, деревянных, подернутых чернью и зеленью времени на площадях городов и сельских погостах, на обочинах дорог... Кресты, кресты, кресты! Они, как раскинутые руки, молят задержаться и постоять в скорбном молчании у могил...
Краем глаза вижу, как сестра за невысокими кустиками шиповника выкладывает из корзины продукты на деревянный столик. Склонив голову над прахом мужа, продолжаю разговаривать с ним. Всякий раз, когда я мысленно обращаюсь к нему (заметила это сразу же после похорон), мной руководит какая-то чужая воля. И кто-то сущий во мне, помимо меня, тайный даже для меня самой, говорит: «Это его воля. Ты и раньше подчинялась его воле. Он был сильнее тебя». Да, это так. Он был во всем лучше и сильнее меня...
В России на юбилее писательской организации, в узком кругу наших общих знакомых было приятно услышать от телестудийцев, что он был широкой натурой и справедливым главным редактором. «Женщины его отличали. За остроумие. И в нём был шарм», — сказала молодая журналистка. Я прочла несколько его стихотворений. Все нашли, что они профессиональны, и удивились: стихи он никогда не печатал.
В первые годы меня тоже удивляли его немногословность и сдержанность. Потом поразило то, что он никогда ни на что не жаловался. У него было тяжелое ранение — сквозное легочное. В последнее время он спал сидя... Все это говорило о редкой силе его натуры... К домашним, ко мне и к матери, был предельно внимательным, часто приносил шоколад, цветы. С друзьями и знакомыми был хлебосольным, гостеприимным...
На девятый день, после поминок, проводив сестру, я поехала в поликлинику. За окном троллейбуса плыла зимняя Ялта. Слева плотно кипарисы вдоль Быстрой речки, справа — многолюдный бульвар. Едва троллейбус остановился на широкой торговой площади, кто-то сущий во мне сказал: «Подними голову, посмотри. Ты ещё по-настоящему не попрощалась с ним»... Я оцепенела, замерла, потом, словно пьяная, подняла голову. В широком прогале площади за ближними деревьями и высотными домами, величественно возвышаясь над городом, синела Могаби, над нею, низко зависнув, огромным алым прожектором било в упор закатное солнце.
«В ночь смерти матери я видела её душу. Она попрощалась со мной. Его душу я не видела. Он не простил меня», — глядя на синий купол горы, подумала я. Троллейбус двинулся, повернул на центральную магистраль... и справа на первом же кипарисе «расцвела» матовая оранжевая луна. «Точно такая же матовая оранжево-жёлтая, как тогда у матери», — не отводя взгляда, подавленно отметила я. И тут же снова на широком и темном дереве без листвы «вспыхнула» следующая.
Быстро сгустились сумерки. Пока я ехала, матовая оранжевая луна зависала на темных деревьях все время на одном уровне... Я так задумалась, что не сразу поняла: что-то случилось. Из глубокого оцепенения меня вырвал тревожный вскрик сестры. Но прежде, за несколько мгновений до этого, услышала странный нарастающий шум и почувствовала, как заколыхался воздух.
— Что это? Смотри, их сколь! — снова тревожно крикнула сестра, прикрывая руками голову.
Большие белые птицы, мощно раскинув крылья, кружили над нами, опускаясь всё ниже и ниже. Их было не менее четырёх или пяти десятков. Хлопая широкими крыльями, они чертили и чертили воздух, порой зависая над нашими головами.
Оторопело вбирала я в себя эти скрипящие, свистящие звуки. Сестра, теперь уже рядом со мной, в страшном смятении, неестественно выгнув голову, как и я, тревожно смотрела вверх.
Не помню, сколько так продолжалось... Но вот послышался незнакомый восторженно громкий крик: «О-о-а!». Одна из птиц отделилась от стаи и, сделав круг, пронеслась почти на уровне наших глаз. После этого стая с шумом поднялась вверх.
И снова послышалось восторженно громкое: «О-о-а, о-о-а, о-о-а!». Взмыв высоко к стае (оттуда ответили разрозненно, тихо несколько голосов), она снова резко снизилась и с восторженным криком пронеслась на этот раз совсем близко, почти коснувшись моего плеча.
Мгновенное предчувствие заставило меня впиться глазами в птицу. Теперь она низко парила, а все другие носились в голубом крымском воздухе высоко, высоко...
— Они кружат только над нами, — тихо сказала сестра. На кладбище ещё были люди.
— Да, я заметила.
Когда птица со стонущим криком пролетела почти на уровне наших глаз, я сказала, стараясь быть как можно спокойнее.
— Это кричит его душа.
— Чья?! — присела на траву сестра.
— Душа мужа. Валентина... Он рад, что пришли... пришли в этот день... Это души тех, кто лежит на этом военном кладбище... Они приветствуют, что чтим их память.
— О, господи, что ты несёшь! — нехорошо блестя глазами, покачала головой сестра.
— Это души погибших за Отечество... Дух их теперь здесь витает. Над этими кипарисами, ивами, тополями, — глядя на них, печально говорю я.
— Это чайки.
— Чайки серо-белые. Гораздо мельче. Это белые журавли, — я опускаюсь рядом с ней на траву. — Белый журавль. Стерх. Я видела их на Сосьве. Летом гнездятся на соборе. Осенью снова летят на Юг. Редкая птица. Занесена в Красную книгу.
— Пойдём, пойдём отсюда. Мне плохо тут. Я задыхаюсь... Дай таблетку и чай.
Сестра приняла таблетку, запила из термоса. Мы отошли к металлической изгороди, что тянулась вдоль леса, молча посидели в тени у водоёма под ивами.
— Многое, что происходит в последнее время в мире и с нами, люди пока не в силах объяснить. Наука говорит, есть параллельные миры. Ты стала мало читать, газеты подорожали. Тебя хватает только на уход за животными.
Чтобы прожить в это тяжкое время, сестра и дочь её, помимо работы в Выставочном зале, занимаются разведением элитных собак. Наш разговор успокаивал её.
За водоёмом и ивами — могила матери. Разговаривая, мы подходим к ней, садимся на деревянную крашеную скамью, достаём из корзины продукты, термос с чаем, расстилаем на столике клеёнку.
— Вот посмотри, на могиле мамы выросли ромашки и васильки. Я их не сеяла. И в траве поблизости, как видишь, их нет... Ничего случайного в этом мире не бывает... Наша мать была добрым человеком и великой труженицей. Много работала в поле, косила, жала. Любила эти цветы. И они выросли... Тут среди цветов часто вижу божью коровку, — я подошла к холмику, поискала её глазами. Она и теперь была тут... Крупная с ярким красным панцирем и чёрными точками божья коровка ползла по ветке сирени.
— Вот, посмотри, — позвала я сестру. — Встречаю её всякий раз...
— Ну, уж всякий, — скептически щурит на меня ярко-голубые, как крымское небо, глаза сестра.
— Скажем, раз седьмой или восьмой. И всегда около этих цветов.
— Да-а, да-а-а, — думая о чем-то своём, тяжело вздыхает и подозрительно смотрит на меня Рита, покачивая головой.
— Ну и житуха тут у вас! То воду отключают, то газ, то свет... Тебе почаще на людях надо бывать. Совсем, гляжу, засиделась. Ну и жи-ту-ха! — вздыхает.
— А у вас? — улыбаюсь я. — Не дом, а зверинец.
Мы сели за столик, выпили по бокалу за праздник и за родных прекрасного портвейна «Южнобережного». Вспомнили эпизоды из детства. Они соединяли нас с мамой.
Наша мать очень любила природу, из лесу или с поля никогда не приходила с пустыми руками, как бы ни уставала. В её рабочей сумке мы всегда находили грибы, щавель, малину, землянику, смородину. Зимними длинными вечерами, когда не хватало керосина (после войны жизнь была тоже скудная), мы сидели у горящего камина, и мать пересказывала нам прочитанные книги или разные побывальщины; о беглых и каторжниках, о гражданской войне и конокрадах. Они жили у леса на хуторе, книг не было, она очень любила читать и ходила к богатым ради книг мыть избы.
Между тем день разгорался, становилось жарко. Я огляделась. Внизу, за синеющей долиной, километрах в двух от нас отвесной каменной стеной поднималась Яйла. Белые птицы не улетели. Они кружили над долиной, где текла горная речка Водопадная. На фоне тёмно-серых, сиреневых скал они были чётко видны, как на экране.
— Рита, помнишь, я тебе показывала У чан-су?
— Помню. Впадает в море у «Ореанды».
— Она течёт тут. Оглянись назад. Посмотри на Яйлу.
Сестра встала и, прикрывая от яркого солнца козырьком ладони глаза, долго наблюдала, как «купались» в синеватом воздухе долины, то взмывая к скалам, то опускаясь к Водопадной речке, большие белые птицы.
— Пойдём, посидим на военном кладбище. Они прилетят.
— Всё-то ты знаешь, — вздохнула сестра. — Тебе надо чаще бывать на людях. Вот что я тебе посоветую.
— Ну, не знаю. Я чувствую так.
Мы подходили к холмику мужа трижды... и птицы всякий раз возвращались...
«Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня.
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня»,
— глядя на птиц, говорю я.
И сестра отвечает:
«Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая,
Всех вас, кого оставил на земле».
Уехала сестра. Вечерами, когда в городе отключается электричество, я часами брожу под луной по улочкам старой Ялты. Подолгу сижу на Набережной.
Теперь я во власти нового чувства, томительно-грустного. И новой непостижимой тайны. Крик журавля — что это?! Новое общение душ! В жизни мы с мужем и матерью с полуслова понимали друг друга. Теперь души наши были в разных мирах, но они общались.
И впервые после смерти близких невыразимое безнадёжное спокойствие овладело мною. Я знаю, есть что-то Высшее, что соединяет нас в этой жизни. И в будущей.
«Мы будем помогать тебе отсюда», — сказала мне во сне мама. Они знают, как одиноко мне вдали от родной земли в красивом южном городе. Они «помнят» обо мне. Я помню. Придёт время, мы ещё встретимся...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |