Известно прямое и краткое высказывание Чехова: ««Чёрного монаха» я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне <...>» (П., 5, 265).
За этой краткостью встают вопросы: о чём холодно размышлял автор? Какова его зрелая мысль? Почему пришла охота не просто описать болезнь, но изобразить именно манию величия? И наконец: отчего посетил Чехова во сне не светский чёрный человек (таких чёрных двойников в русской литературе много: от пушкинского «Моцарта и Сальери» до есенинской поэмы «Чёрный человек» и т. д.), — а монах?
Слово «монах» ведёт за собою определённый контекст — религиозный, христианский, вне которого на современном уровне развития герменевтики, филологии, философии, богословия это произведение всё ещё существует белым пятном, несмотря на многие значительные работы чеховедов, «Чёрному монаху» посвящённые.
О снах и сновидениях.
Как утверждают богословы, сны бывают трёх видов: «Одни из сновидений суть простые сны, другие — зрение, иные — откровения»1.
Что за сон увидел Антон Павлович Чехов?
Св. Иоанн Лествичник говорит: «Бесы... нередко в ангела света и в лицо мучеников преобразуются и показуют нам в сновидении, будто они к нам приходят, а когда пробуждаемся, то исполняют нас радостию и возношением; и сие да будет тебе знамением прелести. Ибо ангелы показуют нам во сне и суд, и осуждение, а пробуждающихся исполняют страха и сетования. Когда мы во сне верить бесам станем, то уже и бдящим нам ругатися будут. Тем только верь снам, кои о муке и о суде тебе предвозвещают; а если в отчаяние приводят, то знай, что оныя от бесов суть»2.
Сон о монахе Чехова в отчаяние не привёл («писал без всяких унылых мыслей»).
Коль скоро упоминался в начале Пушкин, обратимся к его творчеству. Не к «Моцарту и Сальери», как можно было бы предположить, но к «Евгению Онегину».
Думаю, перекличка женских имён у Пушкина и у Чехова не случайна. «Евгений Онегин» входит в чеховское повествование с первых страниц, ещё до появления чёрного монаха, входит признанием в любви, пусть и полушутливым: «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну», — пропоёт Коврин чеховской Тане. Позже появится и строка из «Полтавы» («Богат и славен Кочубей») — тоже одна из пушкинских историй о любви.
Пушкинская Татьяна, верившая преданьям простонародной старины и снам, девушка, русская душою, встретив где-нибудь чёрного монаха, «не зная, что начать со страха, предчувствий горестных полна, ждала несчастья уж она»3. Народная примета: встреча с чёрным монахом — к несчастью. С этой, бытовой, суеверной точки зрения — сон Чехова о монахе должен был дать писателю какой-то толчок. Какой?
Чеховской Татьяне легенда о чёрном монахе не понравилась, а вопроса «почему?» автор не ставит. Посмотрим на легенду с точки зрения народной, суеверной, отвечая на вопрос, почему легенда о монахе могла не понравиться Тане Песоцкой.
Вот первая встреча Коврина и монаха — и первое исчезновение видения.
Заход солнца. Цветы, оттого что их только что полили водой (всё, что в повести связано с водной стихией, так или иначе несёт ярко негативный, нарочито негативный оттенок), — издают влажный, раздражающий запах. В доме снова запели. Коврин дошёл до реки и перешёл на другую сторону. Река, разрезающая, разделяющая прочность, твёрдость земли на два противоположных берега, два мира — известный архетип: жизнь — смерть. А герой словно бы сам себе Харон, добровольно переправляющий себя в страну мёртвых. Чехов эту страну пишет так: «Ни человеческого жилья, ни живой души вдали, и кажется, что тропинка, если пойти по ней, приведёт в то самое неизвестное загадочное место, куда только что опустилось солнце и где так широко и величаво пламенеет вечерняя заря» (8, 234).
Стоит, на наш взгляд, обратить здесь внимание и на описание вечера как смерти дня, исчезновения дневной жизни, стоит представить также и цвет этой картины, такого умирания — пламя красного цвета.
По ржи пробежали волны — снова мотив воды. И затем, сразу — вихрь, смерч — стихия разрушения, сила, несущая гибель. Монах рождается из чёрного смерча, чёрного дыма. У монаха очень бледное лицо (про страшную бледность повторено дважды), улыбка ласковая и одновременно лукавая.
И вот поразительное по экспрессии, энергии столкновения изображение исчезновения монаха: «Опять начиная расти, он пролетел через реку, неслышно ударился о глинистый берег и сосны и, пройдя сквозь них, исчез как дым» (8, 234—235). Он, проделав через реку путь, обратный ковринскому, — из царства мёртвых в царство живых — разбился о некую преграду, о берег, на котором сад. С неземными по красоте цветами, миром нежных красок и тонких ароматов.
Второе появление монаха.
Он сразу назван привидением. Повтор: бледное лицо, лицо точно мёртвое. Снова повтор: монах смотрел ласково и лукаво, «с выражением себе на уме» (8, 241).
Второе исчезновение монаха описано так, словно Чехов смотрел современные триллеры: «черты его [монаха] туманились и расплывались. Затем у монаха стали исчезать голова, руки; туловище его смешалось со скамьёй и с вечерними сумерками, и он исчез совсем» (8, 243).
Кроме того. В середине разговора с магистром чёрный монах сделал, на мой взгляд, важное уточнение, сказав: «Вас, людей, ожидает великая блестящая будущность» (8, 242; курсив мой. — Е.С.). Помимо того, что он лжёт, ибо кого ждёт, а кого нет блестящая будущность, решается на Страшном суде, — он исключает себя из породы людей.
Кто же он?
Понятно — призрак, галлюцинация. Однако монах в начале разговора с магистром уже сказал, что он призрак. Зачем Чехову, для которого экономия слов едва ли не главный закон творчества, — все эти леденящие душу подробности и повторы, нагнетание потустороннего? И безобиден ли этот посланец мёртвых? И что ждет нелюдей, если нас, людей, всё-таки ждёт будущность? Ответ в чеховской повести есть.
Монах именно так солгал, поскольку у самого чёрного гостя будущности нет никакой. Для бесов недоступен мир небожителей, и блестящая будущность не для них, поэтому все их старания обращены на землю, на то, чтобы сеять зло среди людей. Более того. Читаем в Новом Завете: «...дьявол, прельщавший их, ввержен в озеро [не отсюда ли такой настойчивый в повести мотив воды как раздражителя, как гибели без воскресения, как смерти-наказания?] огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веки веков» (Апок., 20: 10).
Чёрный монах и возник в повести впервые как лжепророк. Он, однако, справедливо предсказал Коврину физическую смерть, был уверен в чём-то. В чём?
Отчего Коврину предсказана смерть? От идеи. До встречи с чёрным монахом магистр не был болен какой-то особенной идеей, стремлением пожертвовать ради идеи жизнью и т. п. Напротив. Начинался флирт с Таней, хотелось выздороветь, полюбить.
Бытовой, простонародно-суеверный страх перед чёрным монахом, желание с ним не встречаться (вспомним пушкинскую Татьяну и неприятие странной легенды Татьяной чеховской) есть естественная, инстинктивная защитная реакция жизни, и Тани Песоцкой в частности, на монаха как вестника смерти. Однако не этим он страшен, если иметь в виду небытовой и неатеистический смысл повести.
Кто же он всё-таки, чёрный монах? Мысль Чехова на этот счёт, действительно, продумана. Действительно — холодна.
Самое начало легенды, весь антураж возникновения видения, все исчезновения монаха, серенада Брага, портрет монаха — мистическое начало, совершенно прозрачно определяющее присутствие в повести смерти, её посланца. Смерти как физической кончины человека. Начало легенды, конечно, не отличается ясностью. Однако чеховская неясность нагружена, пропитана символической многоплановостью. Монаха оказывается сразу два. Один — во плоти. Другой — мираж. Первый шёл по пустыне где-то в Сирии или Аравии, и нигде не сказано, что от этого человека множились миражи. Второй двигался по поверхности озера, как бы летел. Водная гладь сразу появилась в повести как некое лжезеркало, как неразрывная связь с чёрным монахом. Этот-то второй и был мираж. От него, а вовсе не от того, кто шёл по пустыне, получился другой мираж, и следующий. Счёт времени в легенде — тысяча лет — идёт от первого монаха, а действует в повести тот, кто возник от летящего над озером. Озеро, как видим, есть с самого начала легенды одно из мест действия.
Тема раздвоения, двойничества, зеркальных перевёртышей в «Чёрном монахе» — основная, стержень поэтики. Здесь раздваиваются не только монах и Коврин, но и Таня, и Песоцкий. Образ сада вообще множится, распространяется во все стороны: и сад, где растут роскошные цветы (эпитет «роскошные» будет повторен неоднократно), и сад, где красуются деревья-уродцы, и сад «коммерческий». Здесь раздваивается самая земля: на бесплодную пустыню и плодоносящую землю. И сама фамилия «Песоцкий», видимо, не случайна: человек, превращающий песок, пустыню в сад. Или наоборот — сад в пустыню. И в свою очередь прочной, прекрасной земле противопоставлена колеблющаяся, непрочная стихия — вода.
О музыке.
Музыку Коврин слушал с жадностью. Главное её на него действие — она уводила в сон. Поэтика снов в «Чёрном монахе» также основана на раздвоении. После серенады Брага Коврин выговаривает вслух то, что его мучает — легенду о чёрном монахе. Откуда легенда взялась — неизвестно. Чехов не уточняет первоисточник. Более того, импульс специально размыкается. Если учесть, что магистр болен бессонницей, то сон для него — нега, высшая радость, некое исцеление. Пение и музыка — проводники в сон, чара, позволяющая проникнуть в другую реальность. Это мостик, по которому человек (будь то девушка — героиня серенады или Коврин) пытается подняться от земли ввысь, понять что-то непостижимое. Возможно, серенада — проявитель какого-то ковринского сна, смысл которого и пытается постичь магистр.
Если говорить о смысле серенады, она, как и легенда о монахе, не отличается ясностью, в том плане, что двоится. Девушка услышала звуки прекрасные, звуки гармонии. Что это за звуки? В повесть вплетается мотив музыки небесной, недоступной простым смертным. Такую музыку, такое пение можно ощутить, например, в стихотворении Лермонтова «Ангел», где ангел, неся душу в руках, поёт о Боге, о рае, и душа человеческая, прежде чем родиться, напитывается мелодией небес, священными звуками. В «Чёрном монахе» сама музыка двоится, происходит раздвоение музыкальных сфер: земная и небесная. Девушка, услышав музыку Неба, лишь констатирует факт: музыка непонятна и поэтому обратно улетает в небеса. Коврин, как окажется в дальнейшем, захочет стать тем, для кого тайны небесной музыки не существует. Так тема непомерной гордыни, самообожествления человека, возникая не в бытовом, но в символическом и православном смысле, вступает в свои права задолго до появления чёрного монаха. Здесь, в самообольщении гордыней, — самое уязвимое место Коврина.
Вернёмся к легенде и тому, как Коврин переводит легендарную тысячу лет, когда монах опять должен попасть в земную атмосферу, в тысячу лет реального времени, когда он покажется людям. Чрезвычайно важна и эта тысяча лет (этот факт чеховедами отмечался), и то, что эта тысяча лет заканчивается, и, главное, — то, что первый монах, шедший по пустыне, а не водный мираж, должен прийти на землю во второй раз, намёки на второе пришествие Христа, Страшный суд более чем прозрачны. Время в повести будто соскальзывает к промежутку между двумя пришествиями Христа, к тому моменту, когда в конце столетия, именно перед вторым пришествием Господа «сатана будет освобождён из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырёх углах земли» (Апок., 20: 7). Появление этой чёрной силы предсказано — и она явилась.
В Откровении Св. Иоанна читаем: «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет» (Апок., 20: 1, 2). Диавол в переводе означает — клеветник; сатана — противник.
Выходит, если исходить из поэтики повести, чеховский чёрный монах — не просто упырь, призрак, привидение. Это сам сатана, антихрист. Вышедший искушать, обольщать, губить. Разрушительная сила чёрного монаха у Чехова необыкновенно мощна. Разрушены души не только Коврина, но и Тани. Спасена, вероятно, одна лишь душа Песоцкого, садовода, родителя, хозяина роскошного сада.
Что монах делает с Ковриным? Он действует с одной целью: разрушить душу. Все сатанинские стрелы направлены в самые незащищённые раны, болезненные для Коврина раздражители: думы о себе, своём призвании и о бессмертии, вечной жизни. Он не случайно магистр философии. Похоже, что мучения именно над этими проблемами довели магистра до болезни нервов. Чёрный монах не столько делит людей на обыкновенных и избранных, как делят, не ведая что творят, Песоцкие, на незаметных и замечательных (это они первыми заронили в душу Коврина мысль, что Андрей — величина особая), — сколько наделяет властью, возвышает Коврина, унижая, низводя до уровня скотов всех остальных. Однако Чехов постоянно подчёркивает: не только Коврин, а абсолютно все персонажи, включая модистку, которая шьёт Тане подвенечное платье, и исключая, пожалуй, единственную Варвару Николаевну, сожительницу Андрея, — все нервны чрезвычайно. Все — тонкой организации. Песоцкий, кроме того, что он известный в России садовод (Коврин, кстати, магистр в России совершенно неизвестный), ещё пишет статьи, писатель некоторым образом. Человек, достигший в любви к делу, садоводству, каких-то грандиозных размеров, — гениальный садовник, творец жизни. Он и сам вырастает, как и его сад, до размеров вселенских. И дочери его даже во сне снится только сад.
О власти.
Прельщая Коврина, чёрный монах причисляет его к тем, кто носит на себе небесную печать и, значит, имеет власть над людьми. Избранник божий, служитель вечной правды, служитель того, что ни человеку не подвластно, ни даже дьяволу. Совершенно не случайно Чехов дал раствориться монаху именно в тот момент, когда магистр задал вопрос о вечной правде: тайна сия велика есть. Ещё одна тайна после тайны небесной музыки, о чём было в серенаде Брага.
Вот откуда мания величия: от страсти властолюбия, от желания постичь тайны, человеческому разуму недоступные, неподвластные. Сатана открыто искушает Коврина властью. Этот вид искушения снова отсылает нас к Новому Завету.
В Евангелии от Матфея читаем: «Опять берёт Его дьявол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему:
всё это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» (Второзак., 6: 13; Матф., 4: 8, 9, 10).
По существу, чёрный монах ведёт магистра на высокую гору и отдаёт ему в руки всё человечество. И Коврин не говорит, отойди от меня, сатана; человек впускает дьявола в душу, падши поклоняется ему. Результаты очевидны: до встречи с монахом Андрей выступал в роли миротворца, мирил Таню и Егора Семёновича. Получив над ними (пока что не над человечеством, а над близкими людьми) власть, он губит их. Даже тогда, когда он будто бы вылечился (а исцеление его — ложно), он сравнивает себя не более, не менее — с царём. Он — царь Ирод, а Таня и её отец — младенцы-мученики, которых царь повелел убить. Снова, как видим, отсылка к Новому Завету.
А какой идеи Коврин вдруг стал мучеником?
Идея такова: сделать человечество, по чёрному монаху, — стадом скотов, достойным царствия божия. Сама идея искусно внушена магистру, до этого разговора и намёка не было на человечество, описывалась жизнь отдельных людей.
Льстя ковринскому самомнению, чёрный монах будто гипнотизирует философа, забирает и забирает его в плен. Разрушает и разрушает его душу. И вот, после первого же разговора, Коврин, как заколдованный, делая предложение Тане, всё видит наоборот, словно в перевёрнутом зеркале: Таня мгновенно состарилась и подурнела, а он представляет её красавицей.
Тема искушения человека чёртом в сниженном, карикатурном виде появилась в ранней чеховской прозе. Например, в юмористическом рассказе «Беседа пьяного с трезвым чёртом» есть сцена, где прямо сказано об обязанности бесов искушать человека, совращать людей с пути добра «на стезю зла» (4, 339). Этот рассказ доказывает, что бесовскую иерархию Чехов сознавал отчётливо и, как убеждает повесть о чёрном монахе, относился к ней в зрелые годы самым серьёзным образом. По этой адовой «табели о рангах» чёрный монах вовсе не мелкий бес, эти-то чертенята и описаны шутливо в «Беседе...». «Вы знаете, что такое чёрт? Это молодой человек приятной наружности, с чёрной, как сапоги, рожей и с красными, выразительными глазами. На голове у него, хотя он и не женат, рожки... <...> Тело покрыто зелёной шерстью и пахнет псиной. Внизу спины болтается хвост, оканчивающийся стрелой... Вместо пальцев — когти, вместо ног — лошадиные копыта» (4, 338). Вполне рождественская игрушка. Заметим, правда, — тоже галлюцинация.
Старый седой монах, лукаво улыбающийся, и отдалённо не напоминает молодого человека с рожками и копытами. Этот «почтенный» старец пришёл к Коврину, идею в душу и сознание бросил и исчез. Но семечко идеи зреет и зреет. Каков будет плод, Чехову обязательно надо заметить: «То немногое, что сказал ему чёрный монах, льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его» (8, 243). Вот какое это сладчайшее чувство, какой великолепный яд.
Есть в Новом Завете и об этом.
У евангелиста Матфея читаем:
«Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими;
Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.
Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные:
По плодам их узнаете их» (Матф., 7: 13, 14, 15—18).
Повесть построена по принципу наоборотности, принципу зеркальных отражений: гений Коврин оказывается посредственностью; обыкновенный садовник — садовником необыкновенным; восторженная любовь оборачивается ненавистью; монах же, двигающийся по поверхности озера (прямая, кажется, параллель с Христом, идущим по воде), выступает антихристом, властителем водной бездны. В системе чеховской поэтики этого периода (ср., например, с рассказом «Гусев» и др., где стихия воды именно и только бесовская «среда обитания»). Христос шёл по водной глади как посуху, ибо эта стихия была им побеждена, покорена. Среди зеркальных перевертышей «Чёрного монаха» этот миражный двойник и есть главный обман, искусное прельщение, наоборотное преображение.
Плоды такого «преображения» смертоносны. Погублены Песоцкие.
С ними связана в чеховской повести не только тема семейного уюта. С ними связана неразрывно тема любви в самых разных её ипостасях. В том числе — любовь к Богу. Любовь к Саду, на территории которого чёрный монах бессилен. Тут нужно обратить внимание ещё на одно «преображение» в поэтике повести. Чёрный дым, как это изображено Чеховым, тоже несёт двойную функцию в повести. С одной стороны, как помним, сатана ввержен был в озеро «огненное и серное». Дым, таким образом, сопутствует образному ряду: смерч — чёрный монах — чёрный дым над садом. С другой стороны — монах, разбившись о берег и превратившись в дым, обретает качество подчинённости какой-то благородной цели, а именно — спасению сада от гибели, спасению красоты. То есть дым над садом подчинён всё той же любви.
О любви.
Со строками Пушкина из «Евгения Онегина» вошла в чеховскую повесть тема истинной любви, любви-жертвы, самоотречения. Далее она развивается тоже вослед Пушкину как тема любви родственной, кровных уз, любви отца и дочери. Затем вплетается мотив невольного предательства, связанного с малейшей ложью: отец как будто продаёт дочь Коврину, из лучших бескорыстных побуждений совершает корыстную сделку. А дочь, выходит, предаёт отца. Однако именно Песоцкому Чехов отдаёт в повести мудрую и простую фразу, как будто дарит закон жизни на земле, божественный закон: весь секрет в любви. Вот этот закон.
Если говорить о Коврине, то тема сыновней любви к отцу и матери возникает именно в христианском плане, как нарушение заповеди «чти отца и мать свою». Чехов пишет о том, что у матери Андрея было лицо ангела, чистое и ясное (об этом, кстати, тоже говорит Песоцкий). Андрей Коврин похож на мать. «У него и взгляд, и движения, и разговор нежны и изящны, как у матери» (8, 246). Представим лицо Андрея: взгляд матери — это глаза ангела, душа ангела, улыбка ангела. Так — до встречи с монахом. Описано его лицо после встречи: «<...> лицо показалось Тане некрасивым и неприятным. Ненависть и насмешливое выражение не шли к нему» (8, 253). Коврин предал ангельскую, божественную свою природу. И предал свою мать.
Пишет Чехов и о том, как Андрей предал отца.
Таня просит мужа пощадить Егора Семёновича и среди прочего говорит: «Умоляю тебя, Андрюша, бога ради, ради своего покойного отца, ради моего покоя, будь с ним ласков! <...> — Не могу и не хочу!» (8, 252).
Кажется, что ответ относится только к Песоцкому, но нет — это отрицание всего, всей мольбы Тани целиком. Ангельская природа попрана, он уже — раб дьявола. И ненависть распространяется на покойного отца. На Бога. И Таню. Сатанинские семена, созрев, принесли эти, а не иные, плоды. Речь здесь идёт даже не о неверии в Бога, даже не о богоотступничестве. Речь идёт о богоненавистничестве. Вот самый страшный созревший плод. Тогда-то совершенно открыто, без всяких неясностей, пишет Чехов о непомерной гордости Коврина, уничтожившей добрую душу. Прельщение завершено. Смерть Андрея Васильевича Коврина неизбежна, ибо умерла душа его. Именно это и нужно было сатане. Потому чёрный монах и предсказал конец магистра.
Сделав своё злое дело, монах появляется как простой зритель и слушатель. В видении четвёртом он сидит в кресле и ждёт от Коврина ответов. Теперь можно сказать о том, что бедный философ вовсе не избранник, таких как он — множество. Просыпается Таня. Она как будто закрывает мужа, защищает, заслоняет его от видения, сама монаха не видя, но чувствуя расстроенность души Андрея. И более того. Таня молится: «Боже, спаси нас» (8, 249). Не одного Коврина — а нас.
От чего Андрей выздоровел? От лечения или от этой молитвы? И исцелился ли он?
Заканчивается повесть о чёрном монахе повтором перехода реки. Но Коврин теперь вовсе не замечает цветов в саду. Тут именно и помещает Чехов портрет изменившегося Андрея, лицо ненавистника. И добавляется одна деталь. Но какая! Коврин пошёл в страну мёртвых, покинув всенощную, которую служили в доме Песоцких. С одной стороны — он богоотступник, сам жаждет встречи с сатаной. С другой стороны — церковная служба будто оберегает его от этой встречи, он в этот раз чёрного монаха не встречает, не видит. Однако автор оставляет стихию воды как признак вечного присутствия чёрной силы, неведомого зла (в «Вишнёвом саде» река губит невинного мальчика, сына Раневской). В конце «Чёрного монаха» — это море лунного света (будто предвосхищение поэтики булгаковского «Мастера и Маргариты»). Монаха нет — и он как бы есть, следит за каждым движением жизни.
Теперь надобно вернуться к Тане Песоцкой. Её последнему письму. И это вновь параллель с пушкинской героиней, с её письмом. То было о любви — это о ненависти. Чёрный пришелец, властитель ада, разрушил самую любовь. Душа Тани (портрет которой дан так: в Тане всё умерло, кроме глаз: живой осталась только душа) после признания в ненависти гибнет. Таня желает Андрею смерти, проклинает его — и тем самым предаёт, уничтожает себя самоё. И снова вопрос: от чего скончался Коврин? От проклятия Тани, от того, что перестала она его оберегать своей любовью, заступнической перед Богом молитвой? От чахотки? От сатанинского яда?
Физическая кончина Коврина описана, при всех кровавых деталях, неясно, двойственно. Умирающий водит по груди руками, не зная, что делать. То ли что-то ищет у себя на груди, то ли хочет перекреститься, то ли кого-то хочет от себя оттолкнуть. Он потому и зовёт Таню в финале, чтоб — оберегла. Сразу после её проклятия он почувствовал жуткий страх. Таня отступила на территорию дьявола, территорию ненависти — и рухнула святая защита, как крепкая стена рухнула. И хлынула чёрная сила на человека, и затопила его в крови. Не случайно пишет Чехов в финале повести так, а не иначе: «<...> он [Коврин] мельком взглядывал на дверь, как бы боясь, чтобы не вошла в номер и не распорядилась им опять та неведомая сила, которая в какие-нибудь два года произвела столько разрушений в его жизни и в жизни его близких» (8, 255; курсив мой. — Е.С.).
Именем «Таня», как щитом, он защищается, закрывается от этой неведомой силы, но щита нет — и рядом оказывается чёрный монах. Ещё Коврин зовёт перед смертью роскошный сад, который вырастает здесь образом Рая, Эдемом. Сад в этой повести погибает. Но желание Коврина увидеть в последний миг именно сад — утверждение того, что Эдем есть. И что от самих людей зависит, попадут они в этот сад или будут потоплены в лунном море бухты чёрного монаха.
Сон о чёрном монахе, полагаю, был для Чехова сном-зрением. «Зрения бывают людям тщательным и очищающим свои душевные чувства; люди эти чрез зримое в сновидении благодетельствуемы бывают к постижению вещей божественных и к большему духовному восхождению»4.
Для нас же, читающих сегодня это произведение, чеховский сон предвещает муку и суд, исполняет страха и сетования перед Богом, подвигая тем самым к трудному духовному восхождению.
1993
Примечания
Первая публикация: Anton P. Čechov — Philosophische und Religiöse Dimensionen im Leben und im Werk. Vorträge des Zweiten Internationalen Čechov-Symposiums. Badenweiler, 20.—24. Oktober 1994. Verlag Otto Sagner. München. 1997.
1. Цит. по: Нилус С. Близ есть, при дверех // Сибирь. 1991. № 4. С. 175.
2. Там же.
3. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. С. 86.
4. См.: Нилус С. Указ. соч. С. 175.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |