I
Заглавие этой статьи — всего лишь литературная игра: Чехов романов не писал. Хотя мечтал об этом. Следы романного мышления отчетливо видны в первом крупном произведении писателя — пьесе, чаше всего атрибутируемой как «Безотцовщина». Обнаруженная спустя почти двадцать лет после смерти Антона Павловича, пьеса эта — дорога, ведущая и к «Вишневому саду» (Н. Берковский назвал ее «Вишневым садом» первым), и к «Дяде Ване», и к «Чайке», и к «Трем сестрам», и к «Иванову», и к «Учителю словесности», и к «Дому с мезонином», и к «Ионычу».
К роману о судьбе русской интеллигенции.
Который так и не был написан.
Но замысел такого романа, судя по письмам Чехова своим литературным коллегам, был.
Красивый замысел.
Одно из первых упоминаний о романе — в письме Антона Павловича брату Александру, сотруднику суворинского «Нового времени»: «Спроси у Суворина или Буренина: возьмутся ли они напечатать вещь в 1500 строк... У меня есть роман в 1500 строк, не скучный, но в толстый журнал не годится, ибо в нем фигурируют председатель и члены военно-окружного суда, т. е. люди нелиберальные» (П., II, 129).
Писано между 10 и 12 октября 1887 года. Тот год — рубежный в творчестве Чехова — завершается «осколочный» период (время сотрудничества в юмористических «изданиях», время «рассказцев» в 100—150 строк). Писатель становится одним из самых популярных авторов «Нового времени» — здесь публикуются «Враги», «Верочка», «Дома», «Счастье», «Свирель», «Холодная кровь», «Каштанка». В «Петербургской газете» Худякова появляются «Тиф», «Володя», «Беда», «Мальчики»...
Чехонте превращается в Чехова.
Первое издание сборника «В сумерках», вышедшее в том же 1887 году, привлекает к Чехову внимание критики.
Осенью 1887 года на сцене театра Корша появляется «Иванов».
Чехова именуют «самым выдающимся молодым беллетристом» («Новое время». 1888. 1 января).
Так что быстрый отклик старшего брата («Присылай хоть 6000 — будет напечатано и забраковать не посмеют — П., II, 414) отражал, видимо, реальное положение вещей.
Младший брат, однако, остужает пыл старшего: «Романа еще не переписал» (П., II, 138).
Это спустя две недели написано: 24 октября.
Романа Суворин так и не дождался. Однако через несколько месяцев слово «роман» всплывает: теперь в письме Д.В. Григоровичу. Дмитрий Васильевич — литературный патриарх, «благовеститель» и непререкаемый авторитет для Чехова. В письме к таким людям лукавить не принято. «Прерванный роман буду продолжать летом, — сообщает Чехов Григоровичу 12 января 1888 года, — роман этот захватывает целый уезд (дворянский и земский), домашнюю жизнь нескольких семейств. «Степь» — тема отчасти исключительная и специальная. <...> В романе же взяты люди обыкновенные, интеллигентные, женщины, любовь, брак, дети — здесь чувствуешь себя, как дома, и не утомляешься» (П., II, 174).
В эти месяцы Чехов активно работает над «Степью», но «степная» повесть, в том виде, в каком мы ее знаем, мало похожа на замысел романа, о котором идет речь в письме. Тем более что в воспоминаниях литературных современников Чехова А.С. Лазарева (Грузинского) и И.А. Леонтьева (Щеглова) есть строки, относящиеся к замыслу будущего романа. Первый вспоминает, как Чехов в июле 1867 года пересказывал ему фабулу романа, который он в это время собирался писать: «Представьте тихую железнодорожную станцию в степи, недалеко имение вдовы-генеральши... Ясный вечер. К платформе подходит поезд с двумя паровозами. Затем, постояв на станции минут пять, поезд уходит дальше с одним паровозом, а другой паровоз трогается и тихо-тихо подкатывает к платформе товарный вагон. Вагон останавливается. Его открывают. В вагоне гроб с телом единственного сына вдовы-генеральши» (П., II, 444).
Вдова-генеральша, теряющая единственного сына, заставляет вспомнить роман Достоевского «Бесы», но степь, степь, степь...
А почему бы и не быть степи одним из повторяющихся мотивов в творчестве писателя, выросшего в пространстве между южнороссийской степью и морем?
И.Л. Леонтьев (Щеглов) 11 декабря 1887 года делает короткую запись в дневнике: «Импровизации Чехова. [Роман: Ночью в лесу о собственности, описание похорон...]»1. Позже писатель уточняет: «Это было описание похорон, происходящих на кладбище, расположенном вблизи железнодорожной станции... Кого хоронили, теперь не помню: остались в памяти лишь подробности обстановки» (П., II, 444).
Но, может, современники что-то напутали? Может, мистификацию приняли за явь? Однако 3 февраля 1888 года Чехов сообщает А.Н. Плещееву: «Ах, если б вы знали, какой сюжет для романа сидит в моей башке! Какие чудные женщины! Какие похороны, какие свадьбы! Если б деньги, я удрал бы в Крым, сел бы там под кипарис и написал бы роман в 1—2 месяца. У меня уже готовы три листа, можете себе представить!
Когда я напишу первую часть романа, то, если позволите, пришлю Вам на прочтение, но не в «Северный вестник», ибо мой роман не годится для подцензурного издания. Я жаден, люблю в своих произведениях многолюдство, а посему роман мой выйдет длинен. К тому же люди, которых я изображаю, дороги и симпатичны для меня, а кто симпатичен, с тем хочется подольше возиться» (П., II, 195).
Слово свое Чехов сдержал — отправил Плещееву первые три главы романа. Позже Плещеев писал Владимиру Галактионовичу Короленко: «Мне жаль, что он (Чехов. — Л.К.) не продолжает романа, первые три главы которого я читал. Они мне очень понравились» (П., II, 453).
Вспоминает о чеховском романе и Петр Николаевич Островский, литератор, критик, сводный брат известного драматурга — Чехов говорил ему: «А роман пускай зреет потихоньку: он ничего от этого не потеряет» (П., II, 444).
«Самого так и подмывает взяться опять за что-нибудь большое» (П., II, 195), — признается Чехов в уже упомянутом письме А.Н. Плещееву. Художник кружит над замыслом, никак не решаясь, видимо, исполнить его. 11 марта 1889 года (два года работы позади!) Чехов пишет А.С. Суворину: «Я пишу роман!! Пишу, пишу, и конца не видать моему писанию. Начал его, т. е. роман, сначала, сильно исправив и сократив то, что уже было написано. Очертил уже ясно девять физиономий. Какая интрига! Назвал я его так: «Рассказы из жизни моих друзей», и пишу его в форме отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое заглавие. Не думайте, что роман будет состоять из клочьев. Нет, он будет настоящий роман, целое тело, где каждое лицо органически необходимо. <...>» (П., III, 177).
Сделаем паузу. Вчитаемся в текст письма.
Обилие восклицательных знаков — как заклинание самому себе: «Пиши роман! Пиши роман!»
Странное признание: «Начал его, т. е. роман, сначала, сильно исправив и сократив то, что уже было написано». Работа, начинающаяся с сокращения, означает только одно — изнурительное повторение пройденного.
Роман — «целое тело», состоящее из «отдельных законченных рассказов»: Чехов прекрасно чувствует себя в привычной эпической форме — от добра, как говорится, добра не ищут.
Тем более что почти каждая вещь раннего Чехова — роман в рассказе: сто — сто пятьдесят — двести строк повествования вбирают в себя всю жизнь человеческую.
«Толстый и тонкий», «Смерть чиновника», «Экзамен на чин», «Переполох», «В ландо», «Упразднили!», «Шуточка»...
Непридуманная жизнь складывается из эпизодов, каждый из которых чеховский персонаж проживает исчерпывающе. Судьба рождается из мелочей, из повседневности, из реплик, ситуаций, событий...
А тут — роман. Просторное повествование.
«Еле справляюсь с техникой, — признается далее Чехов. — Слаб еще по этой части и чувствую, что делаю массу грубых ошибок. Будут длинноты, будут глупости. Неверных жен, самоубийств, кулаков, добродетельных мужиков, преданных рабов, резонирующих старушек, добрых нянюшек, уездных остряков, красноносых капитанов и «новых» людей постараюсь избежать, хотя местами сильно сбиваюсь на шаблон» (П., III, 177).
Великий стилист-пуританин, Антон Павлович Чехов прекрасно представляет, чего следует избегать художнику (см. его письма — советы брату Александру, М.В. Киселевой, К.С. Баранцевичу, Н.М. Ежову, Н.А. Лейкину), но опровержение шаблона в текстах писателя связано не с отказом от стандартных персонажей и стандартных положений, а с переосмыслением представлений о самой стандартности жизни.
Путь к роману — это путь к герою, соответствующему бытийной природе жанра. Недаром предполагаемое название — «Рассказы из жизни моих друзей».
Что же собой представляют «друзья»?
В письме А.Н. Плещееву, датированном 9 апреля 1889 года, Чехов сообщает: «Роман мой значительно продвинулся вперед и сел на мель в ожидании прилива. Посвящаю его Вам — об этом я уже писал. В основу сего романа кладу я жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды; цель моя — убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч...» (П., III, 186).
Рукописи романа «о хороших людях» в творческом наследии Чехова не существует. Хотя следы замысла, нравственно-этической и эстетической концепции его рассеяны по многочисленным рассказам, повестям и пьесам писателя девяностых — девятисотых годов. Как заметил по этому поводу В.Я. Лакшин, «фрагменты несостоявшегося романа мы, вполне возможно, читаем ныне в виде отдельных новелл, не подозревая об их «романическом происхождении»»2.
Впрочем, относительно не созданного Чеховым романа существуют и другие версии. Самая распространенная: известная «трилогия» — «Крыжовник», «Человек в футляре», «О любви» — частица знаменитого «романного» замысла3. Другие убеждены, что обломки «Рассказов из жизни моих друзей» можно увидеть в «Дуэли»4. Д. Медриш полагает, что три главы, прочитанные Плещеевым, это известные отрывки «У Зелениных» и «Письмо», а также рассказ «После театра»5.
Суворин констатирует: «Ему не давался роман, а он мечтал о нем и много раз за него принимался. Широкая рама как будто ему не давалась, и он бросал начатые главы... несколько раз он развивал передо мною широкую тему романа с полуфантастическим героем, который живет целый век и участвует во всех событиях XIX столетия»6.
Так редактор «Нового времени» попрощался с самым знаменитым своим автором в июле 1904 года.
Плохо попрощался. Грубо. Желчно.
Спустя пять лет еще один «нововременец» — Н.М. Ежов столь же желчно заметит: «Не расчетливость и не заботы о возможно большем получении денег не позволили Чехову написать «что-нибудь гениальное». Мысль о «гениальном» его, очевидно, сосала, как червь. Но беда была и в том, что у Чехова имелись весьма ограниченные знания... Совершенно другое не позволило Чехову создать что-либо, что поставило его рядом хотя бы с Лесковым, не только с Тургеневым и Гончаровым. Именно: размеры таланта. Чеховский талант — небольшой и часто подражательный»7.
Без комментариев.
II
Давайте вернем Антону Павловичу Чехову мечту — сделаем его автором романов.
Первый из них — «Письмо к ученому соседу». «Стрекоза», 9 марта 1880 года. Первое опубликованное произведение Чехова. Осторожный полупсевдоним — «...въ».
А почему бы и нет?
Что такое роман?
В романе, подчеркивает Гегель, «выступает богатство и многообразие интересов, состояний, характеров, жизненных отношений, широкий фон целостного мира». В основе романа, пишет он, лежит «прозаически упорядоченная действительность»8. В.Г. Белинский уточняет, что «роман может брать жизнь в ее положительной действительности, в ее настоящем состоянии»9. М.М. Бахтин обращает внимание на то, что роман находится в «зоне непосредственного контакта с... неготовой действительностью»10.
В.П. Скобелев считает, что роман «в своем возникновении и развитии предполагает, несет в себе, по крайней мере, три особенности, следствием которых являются все остальные».
Каковы же эти три ведущих признака?
1. Отказ от «эпического» миросозерцания, которое проявляется с наибольшей полнотой в архаико-мифологическом эпосе.
2. «Частное» («приватное») видение мира, предполагающее отказ от универсальной тождественности общего и личного начал (С. Бочаров) и вырастающее на основе отказа от «эпического миросозерцания».
3. Стремление выявить закономерности непосредственного наблюдения «неготовой действительности» как некоего универсума, как «всей действительности»11.
Итак, роман — произведение, воспроизводящее жизнь героя во всем многообразии его интересов и связей с текущей действительностью, сосредоточенное на изображении внутренних — глубоких — переживаний личности, на изображении процесса ее становления и развития, на ее взаимосвязи с реальной действительностью.
Поскольку в центре внимания романиста оказывается «приватная» личность во всем многообразии ее интересов и проявлений, существенным представляется и выделение М.М. Бахтиным такой романной формы, как биографический роман. Для биографического романа свойственен особый сюжет (сосредоточенность на основных и типических моментах жизненного пути героя); образ героя в нем лишен подлинного становления и развития, на протяжении всего повествования он остается, по существу, неизменным; в романе такого рода господствует биографическое время; мир, изображаемый автором, является не фоном для героя, а существенным обстоятельством жизни персонажа; герой характеризуется как положительными, так и отрицательными чертами — события формируют не человека, а его судьбу12.
С этих теоретических высот чеховское «Письмо к ученому соседу» — идеальный биографический роман XIX века.
Судьба человека провинциального степного захолустья.
Правда — в «свернутом» виде.
Впрочем, энергия чеховского слова такова, что любая деталь, любая подробность легко разворачиваются в систему подразумеваемых характеристик и ситуаций.
За частным письмом угадываются контуры огромного пространства жизни.
Этому способствует форма повествования.
«Письмо к ученому соседу» — текст в тексте. Или — если угодно — роман в письмах.
Точнее — в одном письме.
Первый текст — авторский. Автор использует форму письма как способ максимальной объективации повествования, полностью растворяясь в тексте, принадлежащем персонажу.
Второй текст — слово, принадлежащее Василию Семи-Булатову.
Два текста — два уровня отобранного слова. Художественное слово является отобранным по сути своей. Письменное слою героя отобрано самим фактом подмены живой, устной формы речи текстом, перенесенным на бумагу.
«Письмо к ученому соседу» — и эстетически оптимальная форма самовыражения личности, и послание, решающее конкретную коммуникативную задачу: приглашение в гости незнакомого человека. Автор письма тщательно подбирает аргументы для того, чтобы заинтересовать адресата.
Главный из них: Вам со мной «дорогой Соседушка... Максим... (забыл как по батюшке, извените великодушно!)» — С., I, 11) скучно не будет — есть о чем поговорить.
Жанровая емкость стандартного письма в том, что в нем фактическая документальность текста (в случае с художественной литературой — психологическая достоверность образа пишущего) сопрягается с естественной интимизацией (сокровенностью) послания. Письмо — не для публичного чтения (хотя Ю. Лотман обращает внимание на то, что в XIX веке «письма, как правило, читали вслух»13).
Письмо — приглашение к диалогу.
Как замечает Ю. Лотман, «письмо сближало людей»14. В «Письме к ученому соседу» этот диалог, по существу, уже ведется: Семи-Булатов предлагает свою версию устройства Вселенной. А теперь представьте обычный русский уезд с разбросанными по нему усадьбами, обитатели которых ездят друг к другу в гости, крестят друг у друга детей, участвуют в любительских спектаклях, выезжают на охоту, устраивают совместные прогулки, собираются по вторникам у предводителя дворянства, забавляясь обезьяной, которая у того имеется, отмечают святки, масленицу, Пасху, Петров день, Рождество, именины. И вдруг в уезде появляется «ученый сосед», прибывший из Петербурга, и ни с кем не знается.
Представьте себе профессора Александра Владимировича Серебрякова, отставленного от любимого дела и год прозябающего на недостойном материке, населенном «мужиками и крестьянским народом, т. е. плебейским элементом» (С., I, 11).
А на календаре всего-то 1880 гол, а не рубеж веков.
Невежество, тупоумие, леность, распущенность.
Даже двадцать лет спустя жена Серебрякова Елена Андреевна не помнит имени человека, с которым ежедневно встречается за обеленным столом в имении, которым управляют Иван Петрович Войницкий и дочь Серебрякова Соня.
Где уж тут помнить, как зовут жалкого приживала Телегина — Иван Иванович или Илья Ильич?..
Мы ничего не знаем о столичном профессоре, кроме его имени (Чехов его лаже придуманной было ранее фамилии — Фридрих — лишил) и того, что «ученый сосед» является автором статей по астрономии: ни того, что заставило его гол жить в имении; ни того, почему он отказывается от ритуальных поездок к соседям-помещикам.
Но мы многое узнаем об отставном уряднике Войска Донского из дворян Василии Семи-Булатове.
За торопливыми, подчас неграмотными строчками письма — жизнь уездного помещика, человека не шибко образованного, но себя уважающего.
И — в себе уверенного.
Иначе бы не взялся Василий Семи-Булатов за это письмо.
А чего ему бояться, если он чином урядника гордится, в походах, вероятно, участвовал, спину пулям не подставлял? В большие чины, правда, не вышел, но, надо полагать, местными плебеями управлять научился.
Потом в рассказе «Случай Mania grandiosa», опубликованном три года спустя после «Письма...» в «Осколках», появится «один отставной урядник, изгнанный, кажется, за правду или за лихоимство (не помню, за что именно)», помешанный на тему: «А посиди-ка, братец!» Бывший урядник сажает в сундук кошек, собак, кур и держит их взаперти определенные сроки» — С., II, 21).
Год ждал Семи-Булатов, появится у него с визитом или нет сосед, пока, наконец, не решился обратиться к нему с письмом.
Традиционно «Письмо...» трактуют как текст, пародирующий послание деда писателя Егора Михайловича к отцу Антона Павловича Павлу Егоровичу. Пародийная стихия в творчестве Чехова ощутима и поучительна — начинающий писатель, вступая на литературное поприще, демонстративно заявляет о своем праве идти иной тропой. Но смысловые границы «Письма...» шире границ стилистических — молодой автор опирается в повествовании не только на разрушающую шаблон иронию, но и на созидающую характер энергию образа.
Композиционно «Письмо...» представляет собой пересечение двух плоскостей — «Вы» — «Мы». В свою очередь каждая из этих плоскостей содержит, по крайней мере, три уровня: уровень фактического (ритуального) общения — нащупывание связей для предстоящего диалога; уровень биографический и уровень «научного» спора. Все три уровня помогают выстроить романный образ отставного урядника Войска Донского.
«Письмо...» открывается деликатными извинениями отправителя («...осмеливаюсь Вас беспокоить своим жалким письменным лепетом» — С., I, 11), за которыми отчетливо угадывается игра, замешенная на естественном чувстве обиды: год прошел, как человек приехал из Петербурга, а визитов соседям не делает. А ведь «обычай ездить к соседям не нами выдуман не нами и окончится...» (С., I, 16), — замечает Семи-Булатов.
Аркадина в «Чайке» вспоминает: «Лет 10—15 назад, здесь, на озере, музыка и пение слышались непрерывно почти каждую ночь. Тут на берегу шесть помещичьих усадеб. Помню, смех, шум, стрельба, и все романы, романы...» (С., XIII, 15—16).
«Чайка» создавалась в 1895 году. Отнимите пятнадцать лет — и вы окажетесь в году 1880-м, времени написания «Письма...»
Непоименованный персонаж «Письма...» — усадебная жизнь.
«Усадебный» роман имеет в отечественной словесности свою очевидную традицию — «Дубровский», «Мертвые души», «Отцы и дети», «Рудин»...
Усадьба — особое пространство существования. Свой мир, свои обычаи, свои ритмы.
Помещик (подразумевается — дворянин) — барин, хозяин, вершитель судеб.
В усадьбе — своя культура отношений. Свой ритуал поведения.
Усадьба — особый материк.
И. Бунин, познакомившись с «Вишневым садом», упрекает писателя: где-де видел Чехов такие усадьбы и таких помещиков.
Действительно, ни Троекуров, ни Дубровский, ни Кирсановы на Семи-Булатова не похожи.
Но Василий Семи-Булатов и не претендует на особую значимость: он — такой же, как все.
Чехов в первом опубликованном своем произведении (не будем, впрочем, забывать, что уже существует юношеская «Пьеса без названия») предложил читателю узнаваемую фигуру.
Человек массы.
Разумеется, рядом с Семи-Булатовской усадьбой есть и другие поместья — с Войницевыми, Платоновыми, Ивановыми, Шабельскими, Войницкими, Сориными, Гаевыми.
Другое время — другие герои. Отчасти — другой быт.
Приезжает к отставному уряднику отец Герасим, по вторникам общество собирается у уездного предводителя.
Уничижительные характеристики («изволили поселиться... со мной мелким человечиком», «наш недостойный материк», «мои жалкие владения», «мои руины и развалины», «простите меня старого старикашку и нелепую душу человеческую») — не только характерные для ознакомительного письма приемы сознательного возвышения адресата (невинная лесть, сориентированная на достижение цели), но и своеобразный вариант «артподготовки» перед переходом в атаку: «Говорят, что вы много книг напечатали во время умственного сидения с трубами, градусниками и кучей заграничных книг с заманчивыми рисунками» (С., I, 11), но и «я много произвел открытий своим собственным умом, таких открытий, каких еще ни один реформатор не изобретал» (С., I, 65).
Для читателя «Стрекозы» 1880 года вектор иронической направленности эскапад писателя очевиден, но пройдут годы, появятся «Черный монах» и «Чайка», и маятник качнется в другую сторону — чеховский сарказм по отношению к «жрецам науки» Коврину и Серебрякову заставит вспомнить «людей, знаменитое имя и звание которых, увенчанное ореолом популярной славы, лаврами, кимвалами, орденами, лентами и аттестатами» (С., I, 11), гремело некогда «как гром и молния по всем частям вселенного мира сего видимого и невидимого, т. е. подлунного» (там же).
Через девять лет, в 1889 году, Чехов будет спорить с Сувориным о модном тогда французском писателе Поле Бурже и его романе «Ученик»: «Если говорить о его недостатках, то главный из них — это претенциозный поход против материалистического направления. Подобных походов я, простите, не понимаю <...> Все, что живет на земле, материалистично по необходимости. Существа высшего порядка, мыслящие люди — материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше негде, так как видят, слышат и ощущают они одну большую материю. По необходимости они могут искать истину только там, где пригодны их микроскопы, зонды, ножи... Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину» (П., III, 207—208).
Суворин возразит Чехову. Антон Павлович продолжит диалог: «Вы говорите о праве тех или иных знаний на существование, я же говорю не о праве, а о мире... Знания всегда прибывают в мире. Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, т. е. люди» (П., III, 216).
Кажется невероятным сходство «Письма к ученому соседу» с фрагментами переписки Чехова с Сувориным. Роли поменялись. Молчаливый до поры «ученый сосед» заговорил языком Чехова... Как возражал Суворин, мы никогда не узнаем (после смерти Чехова Алексей Сергеевич забрал свои письма к писателю, и они считаются утраченными).
Интеллектуал Суворин и простодушный Семи-Булатов? По ведь крайности, как известно, сходятся...
Биографический уровень «Письма...» (при относительной его краткости) достаточно емок.
Что можно вычитать в строках и между строк об авторе послания к ученому соседу?
Сквозь большое количество орфографических, синтаксических и стилистических ошибок («извените», «цывилизация», «говорят Вы много книг напечатали во время умственного сидения» и проч.) просматривается человек если и не с гимназическим прошлым (цитирует латынь — в русском, правда, начертании — максимус понтифекс, знает о плебеях, Гоголя читал — о старосветских помещиках вспоминает), то, по крайней мере, знавший домашних учителей.
Последнее вероятнее: гимназическое образование оставило бы и французский «след» (что-нибудь вроде «votre excellence» — «Ваше превосходительство», «mon chere» — «мой друг», «a propos» — «кстати»). Латынь же могла прийти в виде крылатых выражений, почерпнутых из общения с более образованными соседями (отцом Герасимом, например), из чтения календарей, брошюр, книг.
Крылатые выражения были в моде.
Вспомним Шамраева в «Чайке»: «De gustibus aut bene, aut nihil» («О вкусах — или хорошо, или ничего»).
Вспомним Ивана Ивановича Нюхина в монологе «О вреде табака»: «Dixi et animam levavi» («Сказал и душу облегчил»).
Вспомним Кулыгина в «Трех сестрах»: «Omnia mea mecum porto» («Все мое ношу с собой»).
Но стержневое у Семи-Булатова — его родословная. Отставной урядник гордится своими предками: «...мой прапрадед например Амвросий, живший во время оно в царстве Польском, был погребен... рядом с абатом католическим Иоакимом Шостаком, записки коего об умеренном климате и употреблении горячих напитков хранятся еще доселе у брата моего Ивана (Маиора)» — (С., I, 12).
В споре с «ученым соседом» о происхождении человека упоминание о прапрадеде Амвросии — вещь немаловажная. Тут есть чем гордиться!
Так будет гордиться как знаком отличия своей женой-лютеранкой, урожденной Луизой Ванценбах Порфирий, герой рассказа «Толстый и тонкий».
Так вспомнит обижаемый окружающими Илья Ильич Телегин в пьесе «Дядя Ваня» своего родственника: «Я, ваше превосходительство, питаю к науке не только благоговение, но и родственные чувства. Брата моего Григория Ильича, жены брат, может, изволите знать, Константин Трифонович Лакедемонскою, был магистром...» — С., XIII, 100—101).
Чехов не занимался самоцитированием — художник всего лишь выявляет в людях существенное стремление укрепиться в пространстве жизни, точку опоры ощутить.
А рядом с «отеческими гробами» — брат Иван, дважды поминаемый в «Письме...», дочь Наташенька («эманципе», читающая умные книги — «...все у ней дураки, только одна она умная» — С., I, 15).
Потянутся от эмансипированной Наташеньки ниточки к будущим героиням Чехова — Лиде Волчаниновой, сестрам Прозоровым, «попрыгунье» Ольге Ивановне. Разные у них окажутся судьбы, но счастливым не будет никто.
Василий Семи-Булатов, незатейливо приглашая в гости своего соседа, предстает перед читателем то философом («Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены...» — С., I, 14), то жестким оппонентом («Этого не может быть, потому что не может быть никогда» — там же), естествоиспытателем («Матушка природа есть книга, которую надо читать и видеть» — там же), образно мыслящим человеком («Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине» — там же).
Разумеется, распирает отставного урядника невежество, несмотря на все его заверения в любви к науке, обуревают его постоянно «какие-то аляповатые идеи» («День зимою оттого короткий, что подобно всем прочим предметам видимым и невидимым от холода сжимается и оттого, что солнце рано заходит, а ночь от возжения светильников и фонарей расширяется, ибо согревается» — С., I, 15).
И ретроградством письмо Василия Семи-Булатова отдает («Это письмо должен Вам доставить мой ключник Трофим ровно в 8 часов вечера. Если же привезет его пожже, то побейте его по щекам, по профессорски, нечего с этим племенем церемониться» — С., I, 15), но...
Но есть в этой первой опубликованной чеховской вещи то, что пройдет через все двадцать пять лет его творчества — доверие к человеку.
Здесь надобно напомнить читателю известное — спектр переживаний комического писателя всегда достаточно разнообразен: в сатирико-юмористических текстах есть место и осмеянию, и осуждению, и состраданию, и сожалению15. Антоша Чехонте, весело передразнивая смысл, пафос и стиль письма к ученому соседу, все же больше сожалеет о судьбе любознательного отставного урядника Войска Донского, нежели осуждает его. Осуждение придет позже — в рассказе «Печенег», написанном в 1897 году.
Спустя семнадцать лет жизнь степного помещика, отставного казачьего офицера Ивана Абрамыча Жмухина представляется писателю более пустой, ничтожной и самоубийственной, нежели времяпровождение Василия Семи-Булатова.
Да и жизнь в целом к концу века окрашена для Антона Павловича Чехова в более трагикомические тона.
Но пока что, в 1880 году, Чехонте достаточно добродушно посмеивается над несуразностями окружающей жизни и творцами этих несуразностей.
Мир для начинающего автора юмористических журналов кажется хотя и «опрокинутым», но поддающимся исправлению: стоит лишь перевернуть его с головы на ноги, и окружающее примет нормальный облик.
Семи-Булатов жаждет общения, и поди знай, как сложилась бы его судьба, протяни ему руку безымянный ученый сосед.
Многие исследователи справедливо считают, что Чехов любил своих героев.
Слова эти относятся не только к персонажам чеховских пьес. Речь идет о чеховской концепции личности в ее взаимоотношениях с окружающим миром.
Семи-Булатов смешон, наивен, глуп, но одновременно и добродушен, и искренен, и разнообразен.
Человек как человек.
Подумайте-ка: сонная усадьба обломовских времен проснулась, она жаждет внимания, она ищет «умственного» общения, она стремится найти свое место в окружающем ее мире.
Она отставать от идущих впереди не желает.
Отставной урядник Войска Донского готов на цыпочки встать, чтобы подравняться в росте с ученым соседом.
Позже Чехов напишет: «Современные драматурги начинают свои пьесы исключительно ангелами, подлецами и шутами, — пойди-ка найди сии элементы во всей России! Найти-то найдешь, да не в таких крайних видах, какие нужны драматургам» (П., II, 137).
Сказанное относится не к драматургам только — к принципам воспроизведения действительности, исповедуемым Чеховым. «Когда я пишу, — признавался Антон Павлович в письме Суворину, — я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам» (П., IV, 54).
Почему бы не расставить эти субъективные элементы в «Письме к ученому соседу»?
Примечания
1. Литературное наследство. — М., 1960. — Т. 68. — С. 480.
2. Лакшин В. Толстой и Чехов. — М., 1975. — С. 321.
3. См. об этом: Соболев Ю. Чехов. — М., 1934; Семенова М. Чехов в школе. — М., 1954.
4. См. об этом: Шаталов С.Е., Петрушков В.С. Чехов и Лермонтов (о ненаписанном романе Чехова) // Ученые записки Таджикского университета. — 1959. — Т. 19. Серия фил. наук: В 3 т.
5. См. об этом: Медриш Д. Страницы ненаписанного романа // Русская литература. — 1965. — № 2.
6. Новое время. — 1904. — № 10 (179). — 4 июля.
7. Ершов Н.М. Опыт характеристики А.П. Чехова // Исторический вестник. — 1909. — Т. 117.
8. Гегель. Соч. — Т. 14. — С. 273.
9. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. — М., 1957. — Т. 5. — С. 40.
10. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: исследования разных лет. — М., 1970. — С. 481.
11. Скобелев В.П. Поэтика русского романа 1920—1930-х годов: очерки истории и теории жанра. — Самара, 2001. — С. 4.
12. См.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979. — С. 195—197.
13. Лотман Ю.М. Воспитание души. — СПб., 2003. — С. 458.
14. Там же.
15. См. об этом подробнее: Кройчик Л.Е. Поэтика комического в произведениях А.П. Чехова. — Воронеж, 1986.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |