«— Он убьет его! — послышался вдруг отчаянный крик где-то очень близко.
Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит на месте, а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели дьякона» (С., VII, 448).
Таков ключевой эпизод «Дуэли», одного из самых «идейных» произведений Антона Павловича Чехова.
Слово «идейный» я беру в кавычки.
К этому слову и демонстративным носителям идей Чехов относился иронически — достаточно вспомнить доктора Львова из пьесы «Иванов», Петю Трофимова из «Вишневого сада». Чеховские герои ищут «общую идею», то есть смысл жизни, не догадываясь, что смысл этой жизни — в ней самой.
Речь идет не о забытовлении, не об опрощении — о бытийности земного существования.
О придании смысла расхожим, в общем-то, понятиям «работа», «семья», «дом», «любовь».
Но — ничего не получается.
«Хорош белый свет. Одно только нехорошо: мы, — пишет А.П. Чехов А.С. Суворину, возвратясь из поездки на Сахалин. <...> Работать надо, а все остальное к черту. Главное — надо быть справедливым, а остальное все приложится» (П., IV, 140).
Написано 9 декабря 1890 года.
В это время Чехов энергично работает над «Дуэлью» («Нужно торопиться кончить повесть, которую я начал» (П., IV, 156), — сообщает писатель Суворину 5 января 1891 года). Торопиться не получится — повесть будет завершена только осенью — после поездки за границу.
Но объяснение домашней «нехорошести» не в противопоставлении России Западу: «Дуэли» предшествовали «Скучная история», «Княгиня», «Леший», «Воры», «Гусев». Общее в них — в письме Суворину, процитированном выше: «Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше «чести мундира», мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых» (П., IV, 146).
Чехов словно предвосхищает фабулу и сюжетные конструкции «Дуэли»: бегство жены от мужа с возлюбленным на Кавказ, пошлые измены возлюбленному, лень и праздность Лаевского, фон Корена, доктора Самойленко, дьякона Победова.
«— Боже мой, — вздохнул Лаевский, — до какой степени мы искалечены цивилизацией!» (С., VII, 355).
Цивилизация здесь не при чем — ее искалечили «мы».
Фон Корен зло перечисляет грехи Лаевского: «Во-первых, он научил жителей городка играть в винт... во-вторых, он научил обывателей пить пиво... В-третьих, прежде здесь жили с чужими женами тайно... а не явно... Лаевский же является в этом отношении пионером: он живет с чужой женой открыто» (С., VII, 369—370).
Лаевский не исключение. В «Дуэли» — целый лабиринт сложных отношений: Лаевский — фон Корен, Лаевский — Надежда Федоровна, Надежда Федоровна — Кириллин, Надежда Федоровна — Ачмианов, Ачмианов — Кириллин, Надежда Федоровна — Марья Константиновна, Лаевский — Самойленко... Основа этих отношений — скука жизни, пошлой, пустой, убогой, фальшивой.
Однако «Дуэль» — не сатирическая повесть.
В середине семидесятых годов XX века Анатолий Эфрос снял по чеховской повести фильм, который назвал многозначительно — «Плохой хороший человек».
Слово «человек», вынесенное в заглавие фильма, звучит расширительно: все люди такие — одновременно и хорошие, и плохие. Задача — не осуждать, а понять.
Чеховский, в общем-то, мотив.
Позже, завершая работу над «Чайкой», Чехов признается: «Страшно вру против условий сцены» (П., VI, 85).
В «Дуэли» писатель опровергает каноны «кавказской прозы».
Кавказ лишен романтического антуража — нет дикой природы, нет буйства красок, нет противостояния вольной стихии вялому течению человеческой жизни.
Вчитайтесь:
«Экипажи ехали по дороге, прорытой в совершенно отвесном скалистом берегу, и всем казалось, что они скачут по полке, приделанной к высокой стене, и что сейчас экипажи свалятся в пропасть. Направо расстилалось море, налево — была неровная коричневая стена с черными пятнами, красными жилами и ползучими корневищами, а сверху, нагнувшись, точно со страхом и любопытством, смотрели вниз кудрявые хвои» (С., VII, 384).
Никакого величия. Да и откуда быть ему, если взгляд на окружающий мир принадлежит людям не романтичным — Лаевскому, Надежде Федоровне, Марье Константиновне, фон Корену и всем другим, кого добросердечный доктор Самойленко пригласил на пикник.
«Отвесный скалистый берег», «неровная коричневая стена с черными пятнами», «ползучие» корневища» — ни одной радующей глаз детали. На самом лужке, выбранном для пикника, «...лежало дерево, поваленное бурей, с вывороченным мохнатым корнем и с высохшими желтыми иглами» (С., VII, 385).
Чехов опровергает литературную традицию и с помощью персонажей повести — герои цитируют Пушкина, Лермонтова, Толстого, но кто похож на Печорина, на кавказских пленников Толстого или на действующих лиц из повести «Казаки»? Литературный фон («...в уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток» — эти пушкинские строки предваряют семнадцатую главку повести) лишь — по контрасту — оттеняет рефлексию персонажей, не знающих дороги к «настоящей правде».
Да и есть ли она, эта настоящая правда?
Фон Корен раздраженно пересказывает жалобы Лаевского на несостоятельность собственной жизни: «Я неудачник, лишний человек», «Мы вырождаемся...» <...> Причина крайней распущенности и безобразия, видите ли, лежит не в нем самом, а где-то вне, в пространстве» (С., VII, 370).
И фон Корен не наговаривает на Ивана Андреевича Лаевского. Вот фрагменты его монолога:
«...Я же почувствовал себя банкротом с первого дня. В городе невыносимая жара, скука, безлюдье, а выйдешь в поле, там под каждым кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы и змеи, а за полем горы и пустыня. Чуждые люди, чуждая природа, жалкая культура...» (С., VII, 356).
Кто виноват в том, что жизнь скучна, лжива, что насилье и произвол царят не только в полицейских кутузках, но и на университетских кафедрах, в повседневном обиходе миллионов людей? «Я»? «Мы»? Какая-то абстрактная, неведомая сила?
Ответственность за все происходящее с человеком несет прежде всего он сам.
Так вызревает замысел повести, в основании сюжета которой лежит дуэль человека с жизнью.
Не с окружающими его людьми.
Не с эпохой.
С самой жизнью.
Выиграть эту дуэль невозможно. Безрассуден сам вызов на эту дуэль.
Одолевать Лаевскому предстоит не фон Корена (или, наоборот, фон Корену — Лаевского).
Одолевать надо самого себя.
Чехов снимает романтический флер с поединка двух людей, не любящих друг друга. Реальный вызов на дуэль возникает ненароком: Лаевский расстроен тем, что срывается его план отъезда из-за того, что Самойленко не дает денег взаймы, и, походя, раздраженно оскорбляет фон Корена.
— Как это грубо, боже мой? — думает через несколько минут Лаевский.
Но — вызов брошен.
Вызов чужому взгляду на жизнь.
Анализируя повесть, исследователи традиционно упрекают Чехова за скомканность финала: уцелевшие на поединке Лаевский и фон Корен как-то уж очень легко примиряются друг с другом, Иван Андреевич и Надежда Федоровна, «скрутив» себя, начинают новую жизнь.
А чему ж удивляться-то?
Чехов не цитирует самого себя, не повторяет в «Дуэли» очевидного противостояния «плохого» героя «хорошему». Случай с Ивановым и Львовым здесь не проходит.
У прямолинейного, целеустремленного зоолога есть своя правота. Как есть она у мягкого, неврастеничного Лаевского.
И у каждого — своя уязвимость.
Лаевский — «не ведающий бога, не имеющий идеалов и жизненной цели современный русский интеллигент — идейный пустоцвет, каких так много выросло на болотистой почве современной действительности»1, — пишет П.П. Перцов. Лев Шестов добавляет, что Лаевский «паразит», как все чеховские герои. Он ничего не делает и ничего делать не умеет2. Вдобавок ко всему он — «типичный неврастеник»3.
Но и фон Корен не лучше: «герой отвлеченной морали»4, человек, которого характеризует «узкий педантизм без обобщающих понятий, с трусливым недоверчивым отношением к отвлеченному идеалу, с какой-то обскурантною нетерпимостью к неограниченному философскому исканию»5.
Н. Берковский категоричен: фон Корен — «человек с непреклонными убеждениями, по природе своей злой и нравственно бездарный»6.
Какие уж там — два персонажа-антипода: трудолюбивый рационалист против ни на что не способного мечтателя.
Но при этом как-то забывается, что, когда в финале повести фон Корен, промахнувшийся во время поединка (а, может, нарочно стрелявший мимо цели?), говорит: «Никто не знает настоящей правды» (С., VII, 454), Лаевский (стрелявший первым и тоже промазавший) вторит зоологу: «Да, никто не знает правды...» (С., VII, 455). И потом Иван Андреевич еще дважды повторит: «Да, никто не знает настоящей правды».
Фраза, повторенная четырежды, звучит, как заклинание.
Крайности сходятся?
Критики, оценивавшие «Дуэль», ставили Чехову в вину легкость перерождения Лаевского и фон Корена после их дуэли. Но, может, никакого перерождения не было? Может, фон Корен недолюбливает Лаевского только за то, что угадывает в Иване Андреевиче себя самого, свои собственные недостатки, загнанные внутрь? И признаваться в этом Николаю Васильевичу, ох, как не хочется? Спустя три месяца после дуэли фон Корен и Лаевский — другие люди.
Не противостоящие друг другу, но — понимающие друг друга.
Но было ли противостояние?
Вчитайтесь:
«— Иван Андреевич, опишите этот вид! — сказала слезливо Марья Константиновна.
— Зачем? — спросил Лаевский. — Впечатления лучше всякого описания. Это богатство красок и звуков... писатели выбалтывают в безобразном, неузнаваемом виде.
— Будто бы? — холодно спросил фон Корен... — А Ромео и Джульета? А, например, Украинская ночь Пушкина? Природа должна прийти и в ножки поклониться.
— Пожалуй... — согласился Лаевский, которому было лень соображать и противоречить. — Впрочем, — сказал он немного погодя, — что такое Ромео и Джульета, в сущности? Красивая, поэтическая святая любовь — это розы, под которыми хотят спрятать гниль. Ромео — такое же животное, как и все» (С., VII, 386).
Кажется, фон Корен и Лаевский поменялись ролями: лениво думающий романтик превращается в циника, жестокий дарвинист — в чувствительного лирика. Но странного в таких превращениях нет: человек — бездна, космос, неисчерпаемость которого допускает любые варианты поведения. Это — не смена масок и ролей, это — обнажение еще одной черточки характера в человеке.
В любом из нас.
Обнажение спонтанное, неожиданное, но внутренне закономерное.
Достоевский писал о неисчерпаемости человеческого подполья. Может, Николай Васильевич и Иван Андреевич — два равноправных составляющих этого подполья? Борьба с собственными противоречиями изнуряет, но другой жизни человеку не дано. А.С. Собенников пишет о «духовном странничестве», к которому склонны чеховские герои7, и с этой метафорой можно согласиться, если иметь в виду, что речь идет о странствовании человека в глубь собственной души. Проблема, однако, заключается в том, что далеко не все в эти странствия отправляются.
И потому, что желания нет.
И потому, что цель неясна.
Поэтому в большинстве своем все продолжается прежней жизнью.
Человек, по Чехову, нравствен не тогда, когда поступает «как надо», а тогда, когда каждый его шаг органичен и естествен. Когда не надо «выглядеть» и «казаться», когда надо не приспосабливаться к жизни, а просто жить.
Это — не противостояние «низкого» «высокому», это — утверждение «высокого» в близком, повседневном.
В декабре 1892 года в письме Суворину Чехов высказывается определенно: «Кто искренне думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука» (П., V, 138).
Движение к цели — естественное состояние души.
Естественное течение жизни.
Важнейшие составляющие этого течения — любовь; осмысленный труд, доставляющий радость; внутренняя свобода; чувство собственного достоинства.
Самотворение жизни начинается с удовольствия жить.
В повести «Дуэль» это удовольствие все время разрушается самими героями.
Доктор Самойленко, добрейший души человек, для которого все его знакомые «величайшего ума люди», чтобы не тосковать в одиночестве, организует домашние обеды. Но каждый такой обед — повод для самоистязания. Пока гости, явившиеся точно в назначенное время, ждут своего часа, доктор, без сюртука и без жилетки, с голой грудью, волнуясь и обливаясь потом, суетится возле столов, приготавливая салат или какой-нибудь соус, злобно переругиваясь с денщиком и замахиваясь на него то ножом, то ложкой.
Иван Андреевич Лаевский мучается от невозможности разрешить свои взаимоотношения с Надеждой Федоровной: он не любил, оказывается, никогда, а сказать об этом никак с духом не соберется.
Надежда Федоровна утомлена связью с Кириллиным и страстной влюбленностью в нее Ачмианова. Дьякон Победов томится от безделья в своей затянувшейся командировке в этот изнуренный скукой жизни кавказский городок.
Ни у кого из главных персонажей повести нет воли к жизни. Герои «Дуэли» (большинству из них от двадцати двух до двадцати восьми лет) утомлены тоской собственного существования, но вот парадокс — собой довольны.
Вместо работы души — самолюбование.
Когда доктор Самойленко, «грузный, величественный, со строгим выражением на лице, в своем белоснежном кителе и превосходно вычищенных сапогах, выпятив вперед грудь, на которой красовался Владимир с бантом, шел по бульвару, то в это время он очень нравился себе самому, и ему казалось, что весь мир смотрит на него с удовольствием» (С., VI, 361).
Николай Васильевич фон Корен «...был очень доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородой, и широкими плечами, которые служили очевидным доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения. Он был доволен и своим франтовским костюмом, начиная с галстука, подобранного под цвет рубахи, и кончая башмаками» (С., VII, 367).
Надежда Федоровна «в новом просторном платье из грубой мужской чечунчи и в большой соломенной шляпе, широкие поля которой были сильно загнуты к ушам, так что лицо ее глядело как будто из коробочки... казалась себе очень миленькой» (С., VII, 377).
И так далее.
Внешне непохожие друг на друга персонажи схожи в своем стремлении «казаться», в своем интересе к внешней благопристойности, отменяющей как бы все остальные достоинства человека.
В результате — жизнь, лишенная смысла.
«— Жизнь свою я тащу волоком, как шлейф» (С., XIII, 21), — скажет позже Маша в «Чайке». Шлейф жизни волочится в «Дуэли» за большинством персонажей, но изменить сложившееся положение вещей герои не торопятся.
Дьякон Победов, молодой человек лет двадцати двух, предпочитает с утра до вечера ловить на пристани бычков. Фон Корен иронически замечает по этому поводу: «По-видимому, дьякон, вы никогда не будете заниматься делом» (С., VII, 430). На что «...дьякон, улыбаясь и засовывая руки в глубочайшие карманы своего белого подрясника», отвечает: «Дело не медведь, в лес не уйдет»» (С., VII, 368).
Но и сам фон Корен работой не отягощен: по ехидному замечанию Лаевского, он изучает моллюсков Черного моря, которых в этом самом море не имеется. Зато с удовольствием говорит о будущей экспедиции.
Рядом с ними — Лаевский («С первого же дня я понял, что мысли мои о трудовой жизни и винограднике — ни к черту» (С., VII, 356). Чехов очень любит присоединительные конструкции — они придают повествованию монотонность, отражая монотонность самой жизни, ее однообразие; они уравнивают все и вся: «Лаевский пил много и не вовремя, играл в карты, презирал свою службу, жил не по средствам, часто употреблял в разговоре непристойные выражения, ходил по улице в туфлях и при посторонних ссорился с Надеждой Федоровной» (С., VII, 362).
Лукавый Чехов никого не обвиняет — в жизни, как она складывается, мирно соседствуют высокое и обыденное, смешное и грустное, нечаянная ложь и мечтательность. Как замечает И. Гурвич, «в «Дуэли» нет противостояния: герой и среда, герой и уклад. Ложь идет по жизни в целом; на источник лжи трудно указать прямо»8.
Почему же трудно указать источник лжи? Он очевиден — сам человек, его неготовность сопротивляться самому себе; тому, что разрушает человеческую личность.
Впрочем, ничего страшного в повести не случилось: жизнь оказалась сильнее покушений на нее. Человеческое победило и в Лаевском, и в фон Корене. Чтобы это случилось, стоило рискнуть, став под пули. Человек слаб и велик одновременно.
Если взглянуть на судьбу старших — Самойленко и семейство Битюговых — ничего хорошего молодых (Лаевского, Надежду Федоровну, фон Корена, Победова) не ждет. Любопытная деталь: Марья Константиновна Битюгова была влюблена, как замечает повествователь, в своего мужа, «краснела при слове «любовь» и уверяла всех, что она очень счастлива» (С., VII, 379).
«Уверяла всех» — формула знаковая.
«Продолжать такую жизнь, как моя, — это подлость и жестокость, пред которой все остальное мелко и ничтожно» (С., VII, 364). Эти размышления Лаевского совпадают с размышлениями самого Чехова, но что делать с такой жизнью, человеку решать самому.
Остается одно — смирение. Герои «скручивают» себя, пытаясь начать все заново.
Получится ли?
Поединок Лаевского и фон Корена не мог закончиться гибелью одного из дуэлянтов — в таком случае гибнут оба, как две ипостаси одной и той же сущности. Вот почему нет ничего необычного в развязке дуэли.
«Фон Корен стал прицеливаться в Лаевского.
«Кончено!» — подумал Лаевский» (С., VII, 447).
А когда участники поединка вернутся в город и Лаевскому покажется, будто они все вернулись с кладбища, «...где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить» (С., VII, 450), он вновь подумает: «Все кончено».
Но теперь «все кончено» будет относиться не к поединку, а, как пишет Чехов, к прошлому Лаевского.
И, думается, — к прошлой жизни всех персонажей повести.
Провожая лодку, увозящую фон Корена к пароходу, стоящему на рейде, Лаевский думает: «В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды...» (С., VII, 455).
Обратите внимание: скука жизни, страдания, ошибки противостоят жажде правды и упрямой воле.
Вот реальные оппоненты в повседневной жизни...
А лодка с фон Кореном все плывет и плывет.
«— Проща-а-ай! — крикнул Самойленко.
— Не видать и не слыхать, — сказал дьякон. — Счастливой дороги!
Стал накрапывать дождь» (С., VII, 455).
Бытийное у Чехова всегда оборачивается бытом.
Но и начинается тоже с быта.
Надо уметь жить.
Примечания
1. Перцов П.П. Изъяны творчества // Pro et contra. — С. 201.
2. Шестов Лев. Творчество из ничего (А.П. Чехов) // Там же. — С. 588.
3. Никитин М.П. Чехов как изобразитель большой души // Там же. — С. 206.
4. Перцов П.П. Изъяны творчества. — С. 206.
5. Волынский А. Литературные заметки // Северный вестник. — 1892. — № 1. — С. 178.
6. Берковский Н. Литература и театр. — М., 1969. — С. 89.
7. Собенников А.С. «Правда» и «справедливость» в аксиологии Чехова // Чеховнина. Мелиховские труды и дни. — М., 1945. — С. 31.
8. Гурвич И. Проза Чехова. — М., 1970. — С. 95.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |