Банальная в сущности история.
Художник, гостивший в имении своего знакомого, нечаянно забрел в поместье соседа. А через какое-то время был приглашен туда уже в качестве официального гостя. И был радушно принят хозяйкой Екатериной Павловной и ее младшей дочерью Женей, которую все звали Мисюсь. Старшая дочь Лида, работавшая учительницей в земской школе и гордящаяся тем, что тратит на себя только заработанные здесь, в Шелковке, 25 рублей, встретила гостя достаточно прохладно. Что тому, впрочем, не помешало завязать приятельские отношения с Женей. Скоро взаимный интерес художника и Жени перерос в симпатию, симпатия — во влюбленность, влюбленность — в...
Но далее ничего ожидаемого не произошло. Лида, узнав о чувствах, раздирающих влюбленную пару, потребовала от матери, чтобы та увезла Женю в Пензенскую губернию — к тетке.
Вот и живет художник с той поры с ощущением утраты чего-то прекрасного, что вдруг наполнило его жизнь смыслом. И признается спустя годы: «...в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся...
Мисюсь, где ты?» (С., IX, 191).
Так пронзительно завершает Чехов свой рассказ «Дом с мезонином».
Банальная история оборачивается трагедией порушенной любви.
Почему?
Да потому, что чужой пришел в Дом.
Ч-у-ж-ой!
Собственно, в «Доме с мезонином» перед читателем разворачиваются сразу три трагедии: трагедия художника, утратившего любимую и одновременно — веру в новую для себя жизнь («Трезвое, будничное настроение овладело мной, и мне стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых, и по-прежнему стало скучно жить» — С., IX, 190—191), трагедия Жени-Мисюсь, канувшей в неизвестность, и трагедия общества, потерявшего вернувшегося было к жизни художника.
Трагедия эта окрашена в едва уловимые иронические тона, но от этого не перестает быть трагедией — жизнь рушится, и ни у кого нет ни сил, ни воли что-то изменить к лучшему.
«Дом с мезонином», пожалуй, одно из «личных» произведений Чехова.
Антону Павловичу — тридцать шесть.
Литературное признание, нездоровье, земские заботы (Мелихово к тому обязывает), растущее ощущение одиночества — все это определяет причудливую связь переживаний Чехова.
Мотив одиночества — решающий.
Из письма Л.А. Авиловой 17 января 1896 года: «...Почему вы назвали меня «гордым мастером»? Горды только индюки. <...> Я сегодня именинник — и все-таки мне скучно» (П., VI, 117).
Скучно в гостеприимном мелиховском доме.
Скучно среди земских забот.
Скучно посреди собственной жизни.
Приобретение Мелихова в девяносто втором — поиск точки опоры.
«Дом с мезонином» — художественная вершина возможного счастья. Четыре года прошло со времени покупки Мелихова, а Дома нет.
Дом в чеховской концепции жизни — не просто жилище, обиталище.
Это — обитель.
По Владимиру Далю, обитель — это община, монастырь, общежитие, пристанище для странников.
Запомним варианты: «община, общежитие, пристанище для странников».
Для Чехова дом — среда обитания, особая аура, рождаемая соприкосновением душ. Дом укрывает, согревает не только теплом и крепостью стен, но и живым теплом взаимопонимания.
Дом — один из героев рассказа художника о том, что случилось с ним в Шелковке.
Встреча с домом предшествует знакомству художника с семейством Волчаниновых. В доме и рядом с ним развертываются события, составляющие фабульный срез рассказа. С ним связаны переживания последней встречи художника с Мисюсь: «Я постоял немного в раздумье и тихо поплелся назад, чтобы еще взглянуть на дом, в котором она жила, милый, наивный, старый дом, который, казалось, окнами своего мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал всё» (С., IX, 189).
Дома в чеховских произведениях действительно понимают всё — они кажутся равноправными членами семьи, и потеря дома чаше всего воспринимается как крах жизни (или, по крайней мере, какого-то ее этапа). Достаточно вспомнить борьбу за дом, за имение в «Дяде Ване», «Вишневом саде», утрату — в «Трех сестрах».
В. Кубасов выделяет два типа образа дома — чужой дом и отчий дом, подчеркивая при этом, что чужой дом чаше всего враждебен герою, а отчий — то место, где герой полагает, что здесь он был когда-то счастлив, подчеркивая, впрочем, что различие между двумя этими типами условно1.
Так оно и есть. В рассказе «Дом с мезонином» упоминаются большой старый барский дом в поместье Белокурова, в котором гостюет рассказчик («Тут всегда, даже в тихую погоду, что-то гудело в старых амосовских печах, а во время грозы весь дом дрожал и, казалось, трескался на части, и было немножко страшно, особенно ночью, когда все десять больших окон вдруг освещались молнией» — С., IX, 174), и белый дом с террасой и мезонином, который принял чужого радушно, согрел теплом и подарил надежду.
Покупая Мелихово, Чехов надеялся обрести свой дом.
Мелихово не спасает, не утешает, не дает покоя. Из письма А.С. Суворину 25 декабря 1895 года: «Я пишу небольшую повесть и никак не могу ее кончить, мешают гости. С 23 декабря у меня толпится народ, и я тоскую по одиночеству, а когда остаюсь один, то злюсь и чувствую отвращение к прожитому дню. Целый день еда и разговоры, да и разговоры» (П., IX, 113).
Чужой на празднике жизни?
Тривиальная жажда укрыться в пресловутой башне из слоновой кости?
А может, тоска по чему-то иному, более искреннему, более естественному?
«Дом с мезонином» — попытка укрыться в другом доме.
Художнику дом нравится: «...мне было как-то по себе в этом небольшом уютном доме, в котором не было на стенах олеографий и прислуге говорили «вы,» и всё мне казалось молодым и чистым, благодаря присутствию Лиды и Мисюсь, и всё дышало порядочностью» (С., IX, 177).
Художнику хочется быть своим.
Лида — «...живая, искренняя, убежденная девушка, и слушать ее было интересно, хотя говорила она много и громко — быть может оттого, что привыкла говорить в школе» (С., IX, 177). Женя «пока говорили о земстве, молчала. Все время она смотрела на меня с любопытством» (С., IX, 176).
Художник уже не чужой, но еще не свой. Ему показывают семейный альбом (семейный альбом — ворота в дом, знак готовности признать своим, знак доверия — чужому внутренние покои не показывают), с ним играют в крокет и lown-tennis, а потом гуляют по саду, пьют чай и долго ужинают.
Ужин в барском доме, с одной стороны, ритуал, экзамен на воспитанность («Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой...» (С., IX, 177), — говорит спутник художника Белокуров, опрокинувший за ужином соусник), а с другой — форма доверительного общения.
Художнику было хорошо в этот день — первый день знакомства с семьей Волчаниновых. Даже спустя годы он вспоминает об этом элегически.
Есть такое понятие — «первое впечатление». Оно всегда одно из самых сильных.
«Мне было как-то по себе в этом небольшом уютном доме» — фраза звучит несколько коряво: сразу вспоминается клише — «как-то не по себе». Но автору эта фраза важна: за корявостью угадывается искренность (пронесенная, между прочим, через годы), и читателю нетрудно соотнести неожиданность конструкции фразы «было по себе» с долгим ужином в небольшом и уютном доме.
Ну как тут не согласиться с Петром Петровичем Белокуровым — «...прекрасная, интеллигентная семья» (С., IX, 177).
Художник с такой характеристикой Волчаниновых согласен.
А Чехов?
«Дом с мезонином» — одно из немногих произведений писателя, где автор и герой-рассказчик глядят на мир одинаково.
Или — почти одинаково.
Глядят глазами человека, тоскующего от одиночества и жаждущего иной жизни.
В том числе — и любви.
Любви как созидательной работы души.
Из письма А.С. Суворину 10 ноября 1895 года: «Чувствую себя скверно, хотя по возвращению из Москвы веду жизнь воздержанную во всех отношениях. Мне надо бы купаться и жениться. Я боюсь жены и семейных порядков, которые стеснят меня и в представлении как-то не вяжутся с моею беспорядочностью, но все же это лучше, чем болтаться в море житейском и штормовать в утлой лодке распутства. Да уже я и не люблю любовниц и по отношению к ним мало-помалу становлюсь импотентом» (П., VI, 94).
Из письма Е.М. Шавровой-Юст 26 ноября 1895 года: «Теперь пишу маленький рассказ «Моя невеста». У меня когда-то была невеста... Мою звали «Мисюсь». Я ее очень любил... Об этом и пишу» (П., VI, 203).
У «Дома с мезонином» подзаголовок «Рассказ художника». Повествование от первого лица — знак доверия автора и к рассказчику, и к читателю. Читатель все поймет правильно.
Художник вспоминает события шести-семилетней давности.
Любое воспоминание — соединение прошлого с настоящим. Помнится то, что важно сейчас. Былое в воспоминаниях предельно актуализируется.
История, случившаяся в усадьбе Волчаниновых, оставила свой след в жизни художника.
Живет и помнит.
Ему есть что вспомнить.
В произведениях Чехова любят искать «направление»2. Главное направление поисков писателя — поиск одушевления жизни.
Душа человеческая живет любовью. В этом смысл жизни.
Для доктора Чехова, осознающего необоримость собственного недуга, ценность жизни возрастает многократно.
Дом, близкие люди, повседневность — быт.
Творчество, свобода, любовь — бытие.
Мелихово сводит воедино быт и бытие. В «Доме с мезонином» эти пересечения также очевидны.
И — обострены до предела.
Вечный вопрос: «В чем смысл жизни?»
Для Лиды Волчаниновой это — дело. Пусть маленькая, но реальная польза.
Для художника — одухотворение.
«Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни... Раз человек сознает свое истинное призвание, то удовлетворять его могут только религия, науки, искусства, а не эти пустяки» (С., IX, 185), — говорит художник.
«Пустяки», по мысли художника, медицинские пункты, школы, библиотеки, аптечки, которые «...при существующих условиях служат только порабощеннию» (С., IX, 184).
Чехов не консервативен — он лишь обращает внимание (устами художника) на то, что нужна не суетливая озабоченность положением обездоленных, а реальное изменение самих условий жизни.
«Религия, наука, искусство» — это интеллект, соединенный с осмысленной работой души.
Один из вариантов такой работы — любовь.
Сюжет «Дома с мезонином» — любовь в усадьбе.
В октябре 1896 года появится на сцене Александринского театра «Чайка» — развитие темы («пять пудов любви», как заметит по этому поводу Чехов).
В октябре 1897 года появится рассказ «В родном углу» — история девушки, спасающейся от усадебного одиночества замужеством.
Смысловая близость этих разножанровых и фабульно несхожих вещей очевидна — пространство любви сжимается в современном мире как шагреневая кожа.
Не до любви.
Дело надо делать, господа!
«Дом с мезонином», «Чайка», «В родном углу» — своеобразная трилогия на заданную тему.
Трагедия нечувствования исчерпывает себя в Ермолае Лопахине из «Вишневого сада».
И одновременно — иссякнет жизнь Антона Павловича Чехова.
В «Доме с мезонином» насилие убивает любовь.
Это только на первый взгляд кажется, что дом с мезонином наполнен любовью: Екатерина Павловна любит своих дочерей, дочери благоговейно относятся к матери, Женя смотрит на старшую сестру влюбленными глазами.
Вторжение художника разрушает идиллию. Споры его с Лидой — не только лакмусовая бумажка, выявляющая суть антитезы «чувство — бесчувствование». Споры обнаруживают более глубокое противостояние — противостояние чуда жизни придуманному ритуалу.
Художник, человек, привыкший к вольной и безмятежной жизни, рассказывая давнюю случившуюся с ним историю, помнит в мельчайших подробностях все, что происходило с ним в доме с мезонином. Помнит не потому, что он — живописец и у него хорошая как зрительная, так и обычная память, а потому, что испытал потрясение.
Во-первых, потрясение чудом. Потрясение любовью. Потрясение жизнью.
«Разве здоровье не чудо? А сама жизнь? Что не понятно, то и есть чудо?» (С., IX, 180), — говорит рассказчик.
Обратите внимание: чудо жизни — в ее иррациональности, в непредсказуемости, в необъяснимости.
В непонятности.
Чудесное незабываемо.
Во-вторых, художник потрясен невероятием покорности, соглашающейся с насилием. «Я рассказала всё сестре, и она требует, чтобы я рассталась с вами... Я была бы не в силах огорчить ее своим неповиновением... Если бы вы знали, как я и мама горько плачем!» (С., IX, 190).
В уютном доме прислуге говорят «вы» и топчутся по чужим судьбам.
Хорошие, интеллигентные люди.
Хорошие, интеллигентные люди?
И тут всплывает в памяти: когда художник «нечаянно» забрел в усадьбу Волчаниновых, он увидел двух девушек. «Одна из них, постарше, тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с маленьким упрямым ртом, имела строгое выражение и на меня не обратила внимания; другая же, совсем еще молоденькая — ей было 17—18 лет, не больше — тоже тонкая и бледная, с большим ртом и с большими глазами, с удивлением посмотрела на меня, когда я проходил мимо... и мне показалось, что эти два милых лица мне давно уже знакомы» (С., IX, 175).
«Маленький упрямый рот» не отменяет миловидности, но ведь это не только деталь внешности, но и деталь характера. А вскоре в поместье Белокурова, где жил художник, «...неожиданно, шурша по траве, въехала во двор рессорная коляска, в которой сидела одна из тех девушек. Это была старшая» (С., IX, 179).
И.Н. Сухих резонно обращает внимание на эту коляску: «Лида гордится тем, что живет на скромную учительскую зарплату в 25 рублей, и с этой зарплатой рессорная коляска плохо сочетается». Исследователь отправляет читателей к рассказу Чехова «На подводе» — тоже о сельской учительнице3.
А потом еще одно описание Лиды: «...Лида только что вернулась откуда-то и, стоя около крыльца с хлыстом в руках, стройная, красивая, освещенная солнцем, приказывала что-то работнику» (С., IX, 180).
«Стройная, красивая» — и хлыст. Мелочь, кажется... Но стройная и красивая девушка приказывает что-то работнику. Следует обратить внимание на то, что дом с мезонином вовсе не нарочито безлюден: действующими лицами рассказа являются только три человека, в этом доме проживающие, а также Петр Петрович Белокуров, его сожительница (дама на десять лет старше Белокурова, рыдающая мужским голосом, так что любовь здесь как бы заведомо отметается и Чеховым, и рассказчиком) и сам рассказчик — художник.
Все остальное — деревня на том берегу пруда. Работники, больные — безымянная масса.
Вообще — народ.
Правда, помянут некий князь, принимающий участие в хлопотах по открытию медицинского пункта в Малоземове, да предводитель уездной управы Балаган, подмявший под себя местное земство.
А зачем Лиде живые люди?
Лиде Волчаниновой важна идея заботы о людях, а не конкретные мужики.
Памятливые читатели тут вспомнят Анну, которая умерла от родов, и Дашу, девочку, пишущую под диктовку Лиды диктанты. Но за именами этими — ничего кроме функции.
Ничего кроме долженствования.
Лида работает учительницей, так как видит в этом свой долг.
Лечит окрестных крестьян (не имея медицинского образования), так как полагает, что ее обязанность — оказывать помощь страждущим.
«Торопясь и громко разговаривая, она приняла двух-трех больных...» (С., IX, 180), — иронически вспоминает художник, а «...потом с деловым, озабоченным видом ходила по комнатам, отворяя то один шкап, то другой...» (там же).
Что-то демонстративное сквозит во всей этой активности Лилы, и художник, вспомнив эти мелкие подробности, почему-то признается: «...весь этот день живо помню, хотя и не произошло ничего особенного» (С., IX, 181).
Все-таки произошло.
Как происходило нечто и во все предыдущие дни: художнику дают понять, что он — чужой.
«...Неизменно строгая девушка с маленьким, изящно очерченным ртом (дался рассказчику этот рот! — Л.К.), всякий раз, когда начинался деловой разговор, говорила мне сухо:
— Это для вас не интересно» (С., IX, 178).
Фраза эта — пограничная полоса, разделяющая два мира. Рассказчик признается: «...Меня томило недовольство собой, было жаль своей жизни, которая протекала так быстро и неинтересно, и я всё думал о том, как хорошо было бы вырвать из своей груди сердце, которое стало у меня таким тяжелым» (С., IX, 178).
Художнику жаль своей жизни, художник недоволен своим сердцем, ставшим таким тяжелым, а Лиде Волчаниновой ни своей, ни чужой жизни не жалко. У нее были иные символы веры, и она не допускала мысли, что кто-то может глядеть на мир другими глазами.
Художник смыкает любовь и творчество, Лида разводит дело и жизнь.
Любопытно: художник, постоянно декларирующий свою праздность («Обреченный судьбой на постоянную праздность, я не делал решительно ничего» — С., IX, 174; «Для меня, человека беззаботного, ищущего оправдания для своей постоянной праздности, эти летние праздничные утра в наших усадьбах всегда были необыкновенно привлекательны» — С., IX, 179), живет достаточно напряженной духовной жизнью — рисует пейзажи, вглядывается в окружающее, размышляет о сути происходящего.
Лида, озабоченная борьбой с ненавистным ей Балагиным, своим учительством и благотворительной деятельностью, внутрь собственной души не заглядывает.
Художник рефлектирует: «Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я художник, я странный человек, я издерган с юных дней завистью, недовольством собой, неверием в свое дело, я всегда беден, я бродяга...» (С., IX, 182).
Лида никогда ни в чем не сомневается — уверена в своей правоте. И потому — презирает художника. Он понятливо объясняет Жене: она «...презирала во мне чужого» (С., IX, 178).
Чужие люди не могут стать близкими? Могут, говорит Чехов, но для этого надо перейти границу.
Перешагнуть через предубеждения. Преодолеть отчуждение.
Живя в имении Белокурова, художник этот шаг сделал. Весь его рассказ — воспоминание — история исцеления души любовью благодаря переходу из пространства существования в пространство жизни.
«По целым часам я смотрел в свои окна на небо, на птиц, на аллеи, читал всё, что привозили мне с почты, спал» (С., IX, 174).
Жизнь рассказчика меняется, когда однажды, бродя по окрестностям, художник, «...легко перелез через изгородь...» (С., IX, 174).
Надо рискнуть перелезть через изгородь. Художник рискнул, и для него началась пора обновления.
Любовь как обновление, как испытание — тема не новая в мировом искусстве. Чехов отказывается от острой интриги, от традиционного любовного треугольника для того, чтобы показать высокую ординарность любви.
«Высокая ординарность» — не плеоназм, не соединение несоединимого. Это — признание значимости для каждого человека чувства, без которого немыслима повседневность.
Чем занимается влюбленный художник в Шелковке? Играет в крокет и теннис, гуляет, пишет этюды, собирает с Мисюсь белые грибы, предварительно поставив возле них метки, чтобы облегчить любимой их поиск.
А в это время Лида истово отдает себя Делу.
«— Она замечательный человек, — сказала мать и прибавила вполголоса тоном заговорщицы, испуганно оглядываясь: — Таких днем с огнем поискать, хотя, знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки — всё это хорошо, но зачем крайности? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себе серьезно подумать. Этак за книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь пройдет... Замуж нужно» (С., IX, 181).
Здравый смысл в доме с мезонином не в цене. О житейских простых вещах матери приходится говорить, испуганно озираясь; а вдруг старшая дочь услышит. Екатерина Павловна и Женя бесконечно преданы Лиде, и Лида, понимая это (и принимая как должное), готова нестеснительно распоряжаться не только своей личной жизнью, но и судьбами близких.
И это — любовь?
И.Н. Сухих, цитируя художника («В присутствии Лиды она (мать. — Л.К.) всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на нее, боясь сказать что-нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда соглашалась: правда, Лида, правда» (С., IX, 185), замечает: «Человек, произносящий слова о служении ближним, рассматривает этих ближних как шахматные фигурки, которые можно передвигать в нужном направлении»4.
Для Чехова категоричность суждений — вовсе не знак самостоятельности личности. Сама по себе искренняя убежденность в собственной правоте вне нравственной ее направленности — пустой звук.
У целеполагания должен быть нравственный вектор. В доме с мезонином свершилась трагедия: двадцатитрехлетняя дочь подчинила своей воле мать и младшую сестру, и те покорились такой судьбе.
Потому что любят Лиду. Она — своя.
Чехов далек от того, чтобы выносить приговор случившемуся в доме с мезонином.
Люди вообще живут неправильно — Бог им судья: «Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить» (С., IX, 184).
Художник предлагает выход — «нужно освободить людей от тяжелого физического труда...» (С., IX, 185).
Утопия?
Но в каждой утопической идее есть зерно предвосхищения.
И — предупреждения.
Избавление от тяжелого труда — не панацея при решении острых вопросов формирования и развития личности. Как пишет в связи с этим В.А. Богданов, «художник предлагает сосредоточить усилия на решении фундаментальных... проблем человеческого бытия»5.
Готовность к чувствованию — куда же фундаментальнее!
Если говорить о формальной стороне спора художника с Лидой, то он завершился ничем — каждый остался при своем мнении.
И тем не менее фабульная победа на стороне Лиды: влюбленные разъединены.
Реального торжества победительницы Чехов напрямую не провозглашает. Он всего лишь предлагает вслушаться в диктант Лиды, занимающейся с крестьянской девочкой:
«— Вороне где-то... бог... — говорила она громко и протяжно, вероятно, диктуя — Бог послал кусочек сыру... Вороне... где-то... Кто там? — окликнула она вдруг, услышав мои шаги.
— Это я.
— А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я занимаюсь с Дашей.
— Екатерина Павловна в саду?
— Нет, она с сестрой уехала сегодня утром к тете, в Пензенскую губернию. А зимой, вероятно, они поедут за границу... — добавила она, помолчав. — Вороне где-то... бо-ог послал ку-усочек сыру... Написала?» (С., IX, 190).
Чехов не был бы Чеховым, если бы вложил в уста Лиды Волчаниновой другой текст диктанта.
Ах, уж эта запись по диктовку!
Примечания
1. Кубасов В. Рассказы А.П. Чехова. Поэтика жанра. — Свердловск, 1990.
2. Бердников Г.П. А.П. Чехов: идейные и творческие искания. — М., 1970; Белкин А.А. Читая Чехова и Достоевского. — М., 1973; Цилевич Л.М. Сюжет чеховского рассказа. — Рига, 1976; Паперный З.С. А.П. Чехов. — М., 1960; Кубасов В. Рассказы А.П. Чехова. Поэтика жанра. — С. 44.
3. См.: Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. — Л., 1987. — С. 124.
4. Там же.
5. Богданов В.А. Лабиринт сцеплений. — М., 1986. — С. 71.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |