Рассмотрим, как представлен образ «нового человека» в прозаических произведениях А.П. Чехова (повестях и рассказах), созданных в 1890—1900-е гг. когда талант писателя проявился в наибольшей степени.
Мы будем учитывать, что применительно к творчеству Чехова граница между «повестями» и рассказами проводится весьма условно, поскольку в произведениях обоих жанров реализовывались одни и те же художественные принципы.
Для исследования особенностей культурно-исторического типа «новых людей» нами были выбраны произведения, в которых, с нашей точки зрения, в наибольшей степени отразились концептуальные представления писателя о современности и его размышления о будущем. Это рассказы и повести, созданные на разных этапах творчества писателя: «Попрыгунья» (1891), «Дуэль» (1891), «Рассказ неизвестного человека» (1893), «Три года» (1895), «Моя жизнь» (1896) и «Невеста» (1903).
В этих произведениях, с одной стороны, выразился талант зрелого писателя, творческие принципы которого уже в значительной мере сформировались. С другой стороны, они демонстрируют разные аспекты чеховской концепции «нового мира» и «новых людей». Эти произведения после их публикации вызывали оживлённые отклики современников и нередко становились объектами полемики, связанной с интерпретациями образов героев. Произведения будут рассматриваться нами в хронологической последовательности.
Под «новыми людьми» мы, как было заявлено выше, будем иметь в виду персонажей, в характерах которых проявилось стремление идти нетрадиционным для их круга путём, которые пытались изменять жизнь — либо свою, либо окружающих.
Образы «новых людей» в русской литературе XIX в. были наиболее разносторонне представлены в романе Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Роман выразил точку зрения на этот культурно-исторический тип представителей русского революционно-демократического движения, а в дальнейшем — и представителей народничества.
А.П. Чехов не был непосредственно связан с русским революционным и народническим движениями. Однако писатель не мог не интересоваться этой проблемой и остаться в стороне от обсуждения в литературе и критике образа «новых людей», который был очень важен для русского общества.
Чехов был писателем, который всегда стремился идти собственным путём; поэтому в его творчестве развивалась концепция «нового человека», существенно отличавшаяся от революционно-демократической и народнической.
Присутствие культурно-исторического типа «новых людей» ощущалось во многих чеховских произведениях 1880-х гг. — задолго до того, как он был «оформлен» в виде конкретного образа (персонажа). Это ощущение передавалось при помощи использования косвенно выраженной позиции автора, через эмоциональные состояния персонажей (например, чувство тоски), систему деталей, через диалог автора и читателя, а также в репликах отдельных персонажей, которые высказывали мысли по поводу будущего и ожидали появления чего-то нового.
По мнению исследователей, в основу рассказа «Попрыгунья» (1891) были положены истории реально существовавших людей и некоторые события, происходившие с ними в действительности. Понимание фактов и ситуаций, которые были переосмыслены Чеховым, помогает понять отношение писателя к такому типу героя.
Обратимся к фактическому материалу, приведённому в комментариях к публикации произведения в Собрании сочинений Чехова и в работах чеховедов. «Опираясь на реальные жизненные факты, Чехов, разумеется, использовал их лишь как материал» для своего творчества. Прототипами героев рассказа, как отмечали мемуаристы, «послужили С.П. Кувшинникова и в какой-то мере участники её известного в Москве в конце 1880-х — начале 1890-х гг. салона...». Современники утверждали, что упоминаемый в рассказе «певец из оперы» — это артист Большого театра Л.Д. Донской; «артист из драматического театра» и «отличный чтец» — актёр Малого театра А.П. Ленский, известный в качестве прекрасного декламатора; в «молодом, но уже известном» литераторе современники угадывали известного в то время драматурга и беллетриста Е.П. Гославского [Долотова 1977: 430], а «при создании образа художника Рябовского писателем были использованы некоторые черты художника И.И. Левитана» [Долотова 1977: 431]. Правда, по словам А.С. Лазарева (Грузинского), «серьёзный и вдумчивый Левитан совершенно не походил на «ничтожного» Рябовского» [Лазарев-Грузинский, 1986: 109], однако некоторые характерные черты его поведения отразились в рассказе. Хорошо узнаваемых современниками прототипов имели и другие персонажи.
Таким образом, мы можем отметить, что произведение было сознательно ориентировано на то, чтобы читатели-современники соотносили персонажей произведения с определённой средой, которая была представлена в рассказе в несколько сниженном виде. В представлении читателей прототипы героев соотносились с известными деятелями культуры, которые вполне могли претендовать на то, чтобы интерпретироваться как «передовые», «новые» люди своего времени.
С другой стороны, герои чеховского произведения, несомненно, отличались от своих прототипов, а проблематика произведения оказывалась существенно глубже, чем отражённая в нём реальная ситуация.
В наибольшей степени изменения коснулись главных персонажей произведения — Дымова и его супруги, прототипами которых считаются супруги Кувшинниковы: «От Д.П. Кувшинникова взяты только некоторые черты поведения в сложившейся ситуации, одна-две характерных реплики» [Долотова 1977: 431]; «...мемуаристы единодушно уверяют, что Кувшинникова была гораздо глубже героини, прототипом которой она послужила: занятия её музыкой были серьёзны, а живописью ещё более того — одно её полотно было куплено П.М. Третьяковым (в 1888 г.), впоследствии была выставка её работ и т. п. Но в глазах Чехова все это имело, видимо, меньшую цену» [Долотова 1977: 432].
Таким образом, мы можем сделать вывод, что в сознании читателей герои рассказа явно соотносились с реальными современниками, у которых можно было обнаружить некоторые черты исследуемого нами типа «нового человека». Дымов — земский врач, имеющий невысокий чин титулярного советника («титулярный советник» — типичный герой русской литературы XIX в., выступавший обычно в функции «маленького человека»), который сочетает работу в двух больницах и «ничтожную частную практику» с научными исследованиями. Его супруге Ольге он кажется человеком заурядным, особенно на фоне окружающей её публики: «...Каждый чем-нибудь замечателен и немножко известен, имел уже имя и считался знаменитостью, или же хотя и не был ещё знаменит, но зато подавал блестящие надежды» [Чехов 1977, 8: 7].
Дымов показан в рассказе человеком страстно любящим, доверчивым, сострадающим другим людям, всепрощающим — даже в ситуации, когда измена жены становится очевидной. Заслуживают уважения высказывания и поступки Дымова: его работа над диссертацией, планы стать преподавателем университета. Уважение вызывают его слова, сказанные в утешение жены: «Знаешь, что случилось, того уже не поправишь» [Чехов 1977, 8: 23].
Судя по контексту произведения, на первый взгляд Дымов может показаться полностью аполитичным: он весь сосредоточен на своей семье, работе и науке, однако писатель делает некоторые указания на некоторые симпатии героя в сфере искусства: например, по его просьбе исполняется распространённая в среде революционно-демократической интеллигенции в 1880—1890-е гг. песня на слова Н.А. Некрасова «Укажи мне такую обитель». Слушая её, Дымов «вздыхал, подпирал голову кулаком и задумывался» [Чехов 1977, 8: 22].
Подвижничество и самоотверженность Дымова направлены «на благо общества» и направлены на конкретных людей; его деятельность «во имя науки» проявляется в том, что он, рискуя собственной жизнью, борется со смертельно опасными болезнями, в результате чего заражается и погибает — примерно так же, как умер герой романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» Евгений Базаров, а может быть, даже «благородней», чем он: тургеневский герой вскрывал тело уже умершего пациента, а чеховский спасает больного ценой своей жизни. Его тело ещё не успело остыть, а уже звучат торжественные слова эпитафии: «...Пожертвовал собой... Какая потеря для науки!.. Это... был великий, необыкновенный человек! Какие дарования! Какие надежды он подавал... Господи боже мой, это был бы такой учёный, какого теперь с огнём не найдёшь. <...> А какая нравственная сила!.. Добрая, чистая, любящая душа — не человек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь...» [Чехов 1977, 8: 30].
К осознанию истинного значения благородной деятельности Дымова его жена приходит только тогда, когда становится вдовой: «Ольга Ивановна <...> вдруг поняла, что это был, в самом деле, необыкновенный, редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, великий человек. И вспомнив, как к нему относились её покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они видели в нём будущую знаменитость. Стены, потолок, лампа и ковёр на полу замигали ей насмешливо, как бы желая сказать: «Прозевала! прозевала!» [Чехов 1977, 8: 30].
Авторский приём, при помощи которого до читателя доводятся выдающиеся человеческие качества героя, основан на использовании типичных детских фантазий на тему: «вот когда я умру, тогда все поймут...». Писатель с некоторой долей сарказма показывает переживания вдовы: «Ольга Ивановна долго лежала на кровати и плакала»; «...она думала о том, что хорошо бы отравиться, чтобы вернувшийся Рябовский застал её мёртвою...» [Чехов 1977, 8: 19].
Основываясь на анализе рассказа, мы можем сделать вывод, что в своём произведении писатель активно использует читательские представления о реальных современниках, которые воспринимались в качестве людей «нового» типа (хотя и несколько «снижает» их образы). Такие ассоциации как бы указывали читателю на то, что такого рода люди присутствуют в современной действительности и могут восприниматься как некий эталон вполне возможной жизни.
С другой стороны, герои рассказа имели не только реальных, но и — что не менее важно — литературных прототипов (героев И.С. Тургенева, Н.Г. Чернышевского и др.), которые в своё время (1860—1870-е гг.) так же соотносились с чем-то «новым» и «нужным». Однако — в отличие от персонажей Чернышевского и Тургенева — Дымов не связан с какой-либо политической деятельностью, не является носителем «идейных концепций» и не пытается объединять вокруг себя других людей. Его отличия от окружающих выражаются в высоких личных нравственных качествах, доброте, самопожертвовании, умении понимать и принимать других такими, какие они есть. Условно обозначим эту разновидность культурно-исторического типа «новых людей» как «интеллектуального человека».
Тип «интеллектуального человека» развивался и в других произведениях писателя. Среди них — повесть «Дуэль» (1891), созданная в это же время.
Само название повести указывает на традиционную для русской литературы ситуацию. С литературными героями в первую очередь соотнесены и персонажи повести — Лаевский, военный врач Самойленко, дьякон Победов. Эти образы погружаются в традиционный для классической русской литературы XIX в. контекст размышлений об участии героя в общественно-полезной деятельности, о «лишнем» и «нужном» человеке.
К культурно-историческому типу «новых людей» в наибольшей степени может быть отнесён фон Корен: он деятелен, инициативен, трудолюбив, верит в преобразующую силу науки и знания. Сам он не только воодушевлён желанием открывать «новые миры», но и стремится зажечь окружающих. Как и другие персонажи, связываемые нами с представлениями о «новых людях», фон Корен нацелен на практические действия и часто повторяет: «Надо работать» [Чехов 1977, 7: 377]. Фон Корен представляет тип «нового человека», в котором, как и в Дымове, реализован интеллектуальный потенциал: образ героя погружён в контекст философских и естественно-научных идей, над которыми размышляли современники писателя.
На первый взгляд, образ фон Корена может быть воспринят как схематичный и «ходульный», его речь насыщена многочисленными наукообразными выражениями. Перед читателем предстаёт молодой естествоиспытатель, обладающий цельной, твёрдой (и даже жёсткой) натурой, придерживающийся теорий Г. Спенсера (включая призывы «уничтожать выродков»), на основании чего российские критики и литературоведы — как дореволюционные, так и советские, и постсоветские — интерпретировали фон Корена как сторонника «социал-дарвинизма», тоталитаризма и массового геноцида.
Известный современный чеховед профессор В.Б. Катаев в книге «Чехов плюс... Предшественники, современники, преемники» высказал мнение о том, что Чехова необычайно привлекала теория Ч. Дарвина, который «рассматривал эволюцию в природе как результат непрерывного воздействия множества факторов и сил, когда их случайная совокупность ведет к изменениям, порой весьма значимым» [Катаев 2004: 95] (развитие совершается «путем кумуляции бесчисленных незначительных вариаций», «бесчисленных тонких переходов между прошлыми и современными» формами [Дарвин 1991: 396, 399]). В письме, адресованном В.В. Билибину, Чехов писал: «Читаю Дарвина. Какая роскошь! Я его ужасно люблю» [Чехов 1974, 1: 213].
Писателю была близка идея о взаимодействии сложной совокупности множества факторов — от «простых» причин до самых сложных, которые в результате случайного совпадения могут привести к значительным последствиям. Именно такая концепция соотнесения в жизни человека случайного и закономерного была реализована как в «Дуэли», так и в ряде других произведений Чехова.
Далее профессор В.Б. Катаев отмечал:
«...Повесть «Дуэль» обозначила новое, по сравнению с 80-ми годами, более зрелое отношение Чехова к естественнонаучным подходам применительно к человеку.
Дело не только в отрицании крайностей социал-дарвинизма, выражаемых зоологом фон Кореном (что очевидно и давно показано). Дело в отношении самого Чехова к вопросу, который стал главным в полемике вокруг дарвинизма. Это вопрос таков: достаточно ли идеи эволюции путём естественного отбора для того, чтобы объяснить появление человека? Как дарвиновская теория согласуется с представлением о божественной природе человека и об участии Бога в творении человека?» [Катаев 2004: 95—96].
Этим фактором может быть объяснена связь героя повести с идеями дарвинизма. Исследователь А.Ф. Котс, характеризуя чеховского героя, отмечает: «В беседе со своим невольным слушателем фон Корен освещает биологию зверей и птиц, как убеждённый дарвинист, уверенный, что истребляются в природе, гибнут в жизненной борьбе лишь непригодные, неприспособленные к жизни... И, как будто не без основания, поскольку сам фон Корен занимает нас не в качестве зоолога, но как натуралист, пытающийся строить свои взгляды на природу человеческого общества, всецело опираясь на позиции естествознания» [Котс 1944: 4].
Интерес к соотношению в личности человека «социального» и «биологического» начал был характерен для 1890-х гг. (а в XX в. постановка этой проблемы стала ещё более актуальной). Этот вопрос имел прямое отношение и к проблеме «новых людей», так как «новизну» можно было объяснять в качестве результата «воспитания» человека обществом или как следствие действия каких-либо биологических факторов («наследственности»).
Образ героя «Дуэли» фон Корена также впитал в себя черты некоторых героев русской классической литературы XIX в. и реальных современников. Исследователь С. Сидоренко в связи с этим отмечал: «Фон Корен из повести Чехова «Дуэль» — это, конечно, и тургеневский Базаров, и Спенсер, и зоолог Вагнер (явившийся, собственно, реальным прототипом Фон Корена); это и Ницше, прочитанный Чеховым (как видно из писем) лишь спустя несколько лет после того, как была написана повесть. Вообще, Фон Корен — человек западный. Если же соотнести этот образ с русской историей, то это, безусловно, и Пётр I, которого, как выразился о Фон Корене другой персонаж «Дуэли», Самойленко, «немцы испортили» и который готов был уничтожить прежнюю Россию ради её улучшения. Фон Корена удивило, что Лаевский смог в конце концов преобразиться — тогда как он, Фон Корен, как и Пётр I, в стремлении своём «поправить положение» уповал в основном на уничтожение всего «Лаевского» в России, не останавливаясь перед уничтожением самих лаевских» [Сидоренко 2007: 219].
Будем иметь в виду, что на рубеже XIX—XX вв. в среде российской либеральной интеллигенции, ориентированной преимущественно на «западнические» идеалы, теоретические представления Дарвина и Спенсера получили довольно широкое распространение. Особо популярны были идеи создания «прогрессивного» общества «промышленного типа» — со свободной конкуренцией, с развитыми политическими свободами, — общества, в котором каждый человек имеет право заниматься чем и как ему угодно — «лишь бы не нарушались свободы других» людей [Лейст 2006: 430].
Одним из важнейших для понимания эпизодов произведения является диалог двух молодых людей — учёного и дьякона, — в котором речь идёт об их планах:
«— Через два года, когда у меня будут готовы средства и люди, я отправлюсь в экспедицию, — рассказывал фон Корен дьякону. — Я пройду берегом от Владивостока до Берингова пролива и потом от пролива до устья Енисея. Мы начертим карту, изучим фауну и флору и обстоятельно займёмся геологией, антропологическими и этнографическими исследованиями. От вас зависит поехать со мною или нет.
— Это невозможно, — сказал дьякон.
— Почему?
— Я человек зависимый, семейный.
— Дьяконица вас отпустит. Мы её обеспечим. Ещё лучше, если бы вы убедили её, для общей пользы, постричься в монахини; это дало бы вам возможность самому постричься и поехать в экспедицию иеромонахом. Я могу вам устроить это» [Чехов 1977, 7: 383].
Малопонятный для человека XXI в. разговор был ясен современникам Чехова. Во-первых, речь идёт об организации экспедиции с целью комплексного исследования ещё только осваиваемого огромного пространства «от Владивостока до Берингова пролива и... устья Енисея» [Чехов 1977, 7: 383]. Во-вторых, дьякону предлагалось стать членом этой экспедиции в качестве иеромонаха-миссионера (при этом делалась ссылка на «духовных путешественников», в числе которых «...попадаются хорошие этнологи и знатоки восточных языков» [Чехов 1977, 7: 384]. Здесь, скорее всего, подразумевался либо иеромонах Иакинф (Н.Я. Бичурин) — широко известный учёный и публицист, основатель российского китаеведения, друг ряда декабристов, А.С. Пушкина и Гоголя, — либо архимандрит Палладий (П.И. Кафаров) — крупнейший российский и европейский синолог XIX в., создатель первого китайско-русского словаря, о деятельности которого также хорошо знали образованные люди России (в том числе, конечно, и Чехов).
Диалог учёного и дьякона позволяет раскрыть характеры и того, и другого персонажа: священнослужитель проявляет уклончивость, поскольку ему «обещан приход» в Центральной России, а, следовательно, его ожидает спокойное и размеренное житие. Фон Корен проявляет настойчивость, пытаясь доказать собеседнику, что он станет «другим человеком», обогатится «сознанием принесённой пользы» [Чехов 1977, 7: 384].
Критика фон Кореном своего антипода Лаевского во многом точна; остаётся только добавить, что он не только видит недостатки отдельных героев, но и поднимается до обобщений, выделяя разные типы людей.
Обратим внимание на следующий текст: «В качестве друга я журил его [Лаевского. — Ш.Ш.], зачем он много пьёт, зачем живёт не по средствам и делает долги, зачем ничего не делает и не читает, зачем... так мало культурен и мало знает — и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: «Я неудачник, лишний человек», или: «Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?», или: «Мы вырождаемся...». Или начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине... Базарове, про которых говорил: «Это наши отцы по плоти и духу». Понимайте так, мол, что не он виноват в том, что казённые пакеты по неделям лежат не распечатанными и что сам он пьёт и других спаивает, а виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека. <...> И притом — ловкая штука! — распутен, лжив и гадок не он один, а... «мы люди восьмидесятых годов», «мы вялое, нервное отродье крепостного права»...» [Чехов 1977, 7: 370].
Прежде всего обратим внимание на то, что в этом тексте выразилась важная особенность мышления русских интеллигентов конца XIX — начала XX вв.: осознание явлений современности через призму русской классической литературы, в системе её персонажей: «лишний человек», «отцы», «Онегин», «Печорин», «Базаров» (причём в одном ряду с литературными персонажами упоминается реальный писатель Тургенев). Этот текст по сути устанавливает систему ценностей «от противного»: если один персонаж упрекает другого в том, что он не соответствует определённым критериям («много пьёт», «делает долги», «ничего не делает», «не читает», «мало знает»...) и с иронией относится к его «оправданиям» ссылками на героев литературы, то в этом выражается новая система ценностей: интерпретировать жизнь, исходя не из литературных представлений, а из окружающих социальных обстоятельств и «научных взглядов».
Следует отметить, что фон Корен достаточно гуманен, чтобы понимать уничтожение «выродков» не как их непосредственное физическое истребление. Подтверждение тому — отказ довести дуэль с Лаевским до смертельного исхода: промахнувшись, он не настаивает на продолжении поединка, так как понимает, что они оба получили жестокий, но полезный жизненный урок.
Символичен финал произведения. Фон Корен — вопреки тому, что «стихия разбушевалась», — отправляется в открытое море на лёгкой шлюпке. Лаевский, в своей душе полностью примирившийся с ним, размышляет: «...Гребцы упрямы, машут неутомимо вёслами и не боятся высоких волн. Лодка идёт всё вперёд и вперёд, вот уж её и не видно, а пройдёт с полчаса, и гребцы ясно увидят пароходные огни, а через час будут уже у пароходного трапа. Так и в жизни... В поисках за правдой люди делают два шага вперёд, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперёд и вперёд. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды...» [Чехов 1977, 7: 455].
Герой размышляет о сущности двух важных человеческих качеств — «упрямой воли» и «жажде правды», которые являются необходимыми для человека, чтобы не оказаться «лишним» в современной жизни и построить будущую «новую жизнь». В тексте можно обратить внимание на ещё одну деталь, обычно упускаемую из виду по причине её кажущейся малозначительности: в результате примирения героев между ними устанавливается взаимопонимание: дьякон выражает готовность следовать за фон Кореном «хоть на край света», то есть стать тем самым «духовным путешественником», от роли которого он ранее отказывался.
Как мы видим, в повести «Дуэль» — так же, как и в рассказе «Попрыгунья» — представлен вариант «интеллектуального человека». Отражение в произведении «литературной» полемики о судьбах персонажей русской литературы дополняется «этической проверкой» теоретических концепции героя в отношениях с другими людьми. Повесть подводит читателя к выводу о том, что никакие теории развития и обновления общества не могут рассматриваться в отрыве от их «этической составляющей», вне «этического пространства» культуры.
Другой вариант культурно-исторического типа «новых людей» представлен в чеховском «Рассказе неизвестного человека» (1893). В этом произведении писатель показывает образ героя, который вовлечён в активную политическую деятельность (что обычно не было характерно для его персонажей).
Вариант культурно-исторического типа, представленного в «Рассказе неизвестного человека», мы будем называть «человеком идеи». Идеи и поступки персонажа подвергаются сложной проверке.
Первоначально произведение имело иное заглавие — «В восьмидесятые годы», однако из-за необходимости обойти цензурные запреты, название пришлось изменить. Произведение, героем которого был революционер-террорист, сразу воспринималось как особо злободневное. В сознании российской интеллигенции, жившей в 1890-е гг., «восьмидесятые годы» ассоциировались с деятельностью революционных народников, а также с правительственной реакцией, вызванной убийством террористами Государя Александра II.
Повесть отразила судьбу нескольких участников революционного движения, которых Чехов знал лично. Лучше всего писателю была известна участь И.П. Ювачева — морского офицера, руководителя подпольного кружка, готовившего очередное покушение на царя, который был своевременно схвачен властями и осуждён на смерть (с последовавшей заменой казни на 15-летнюю каторгу и ссылку). Знакомство Чехова с Ювачёвым состоялось на Сахалине, где бывший офицер пережил ещё одну жизненную трагедию — смерть любимой женщины, что стало причиной его духовного перерождения, выражавшегося в достижении состояния набожного умиротворения (даосского по своей природе), и последующего отхода от бессмысленной борьбы.
Эта жизненная ситуация легла в основу сюжета произведения. «Неизвестный человек», в прошлом лейтенант императорского флота, а в дальнейшем — «нелегал», живущий по подложному паспорту, под видом лакея внедряется в окружение «серьёзного врага» — «известного государственного человека», «форменный фрак» которого имел «два ряда звёзд». «Неизвестному» удаётся остаться наедине со своим врагом, однако его рука не поднимается на убийство. «Я торопил себя... стараясь выдавить из своей души хотя каплю прежней ненависти; я вспоминал, каким страстным, упрямым и неугомонным врагом я был ещё так недавно... Но трудно зажечь спичку о рыхлый камень» [Чехов 1977, 8: 183].
Перелом в сознании героя наступает под воздействием любви: вместе с обожаемой им Зинаидой Фёдоровной, поначалу ответившей ему подобием взаимности, «Неизвестный» уезжает за границу. На какое-то время между ними устанавливается платонически-товарищеская близость, чему способствует героический ореол, связанный с личностью «Неизвестного»: «Я рассказывал ей длинные истории из своего прошлого и описывал свои, в самом деле изумительные, похождения. Но о той перемене, какая произошла во мне, я не обмолвился ни одним словом. Она с большим вниманием слушала меня всякий раз и в интересных местах потирала руки, как будто с досадой, что ей не удалось ещё пережить такие же приключения, страхи и радости...» [Чехов 1977, 8: 201].
Постепенно героический ореол, окружающий «Неизвестного», тускнеет, что ощущают оба главных персонажа. «Неизвестный» изверился, духовно обанкротился, и реакция его спутницы не заставляет себя долго ждать. То, что Зинаиде Фёдоровне первоначально представлялось «...страшным, удивительным, героическим и что возбуждало в ней зависть и восторг» [Чехов 1977, 8: 203], вскоре перестаёт её трогать, а потом она умирает.
В дальнейшем «Неизвестный» отходит от «революционной стези»: он только «дотягивает свою песню», однако былое не проходит для него бесследно. Интересно его жизненное кредо: «Я верю, следующим поколениям будет легче и видней; к их услугам будет наш опыт. Но ведь хочется жить независимо от будущих поколений и не только для них. Жизнь даётся один раз, и хочется прожить её бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или ещё хуже того... Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что происходит вокруг, но какое мне дело до этой необходимости, зачем пропадать моему «я»?» [Чехов 1977, 8: 213].
Это высказывание героя, с одной стороны, соотносится с известным монологом Гамлета, — персонажа, хорошо известного русской интеллигенции второй половины XIX в. — и в этом смысле подводит итог размышлениям о смысле жизни, которые — начиная с 1860-х гг. — одолевали представителей образованного сословия (постоянно размышлявшего о своём «долге» перед народом), а с другой стороны, предваряет слова «нового человека» иной — уже советской — эпохи Павла Корчагина, утверждавшего приоритет общественного над личным.
Автор явно выражает симпатию к персонажу и косвенно полемизирует с теми, кто во главу угла ставит личный комфорт, заявляя в своё оправдание, что они не «тургеневские» герои» [Чехов 1977, 8: 181]. Писатель не отвергает идеал «служения народу», однако полагает, что реализовывать общественные идеалы необходимо конструктивным ненасильственным путём — «малыми делами», которые должны приходиться людям по сердцу, осуществляться не из-за ненависти, а по любви. Люди должны иметь право на постоянный пересмотр основ общества и изменение способов действий: «Служить идее можно не в одном каком-нибудь поприще. Если ошиблись, изверились в одном, то можно отыскать другое» [Чехов 1977, 8: 206].
Таким образом, анализируя «Рассказ неизвестного человека», мы можем отметить, что для чеховских персонажей очень важна этическая проверка «новизны» персонажей. Любые действия, даже если они замышляются ради «великих» общественно-полезных целей, должны пройти через отношения с другими людьми.
Ещё один вариант культурно-исторического типа «новых людей» представлен в повести «Три года» (1895).
В произведении описывается, казалось бы, сугубо частный случай, который не выходит за рамки повествования о трагедии неразделённой любви (в соответствии с жанровыми традициями «семейной хроники»). Однако в череде эпизодов из жизни московского предпринимателя Алексея Лаптева выявляется нечто, характеризующее его как человека, стремящегося вырваться из «купецкой» патриархальности. Лаптев (как и герой созданного ранее романа П. Боборыкина «Василий Тёркин») является предпринимателем новой для России генерации: он тянется к просвещению и искусству, к общественно-полезной деятельности. Среди близких ему по духу людей — интеллигенты-разночинцы, люди искусства и образованные женщины «новой формации».
Общественную деятельность Алексей Лаптев осуществляет не ради, как бы теперь сказали, «самопиара»: он подходит к ней сугубо конкретно, практично. Герой готов финансировать план строительства ночлежного дома, в котором рабочие могли бы за небольшие деньги получать «...порцию горячих щей с хлебом, тёплую сухую постель с одеялом и место для просушки белья и обуви» [Чехов 1977, 9: 10], однако совершенно справедливо остерегается того, что создаваемая ночлежка попадёт в руки «святош и барынь-филантропок, которые губят всякое начинание» [Чехов 1977, 9: 10].
Лаптеву глубоко чужды прагматичные амбиции брата Фёдора, стремящегося по случаю столетнего юбилея семейной фирмы получить дворянский титул, или провести его в «гласные» (депутаты) Московской городской думы: «...А мы помаленьку да полегоньку проведём тебя в члены управы, а потом в товарища головы. Дальше — больше, человек ты умный, образованный, тебя заметят и пригласят в Петербург, — земские и городские деятели теперь там в моде, брат, и, гляди, пятидесяти лет тебе ещё не будет, а ты уже тайный советник и лента через плечо. Лаптев ничего не ответил; он понял, что всего этого — и тайного советника, и ленты хочется самому Фёдору...» [Чехов 1977, 9: 56].
В то же время в повести «Три года» опять-таки можно увидеть полемику с представлениями о классических героях русской литературы, существующими в культурном сознании читателей. Персонажи повести, которые по своему статусу (определяемому сквозь призму русской классической литературы 1860—1880-х гг.) вполне могли бы считаться классическими «новыми людьми», изображены с большой долей иронии — как популярные в русской литературе «люди слова», праздно рассуждающие «псевдо культуртрегеры».
Такова, например, Полина Рассудина — «умное, гордое, замученное трудом существо», которая высказывает одну из ключевых для русских образованных людей мыслей: «У рабочего класса, к которому я принадлежу, есть одна привилегия: сознание своей неподкупности, право не одолжаться у купчишек и презирать» [Чехов 1977, 9: 43]. Таков же другой персонаж — «душа кампании» Ярцев, который, обращаясь к любимейшей русскими людьми теме «гармоничного общественного устройства», «говорил тоном профессора, читающего лекцию»: «Жизнь идёт всё вперёд и вперёд, культура делает громадные успехи на наших глазах, и, очевидно, настанет время, когда, например, нынешнее положение фабричных рабочих будет представляться таким же абсурдом, как нам теперь крепостное право, когда меняли девок на собак» [Чехов 1977, 9: 57].
На фоне этих персонажей выделяется Костя Кочевой — человек, наделённый трезвым и ироничным умом. Полемизируя с цитированными ранее оптимистическими высказываниями Ярцева о будущем, он совершенно справедливо заявляет: «Это будет не скоро, очень не скоро, очень не скоро, когда Ротшильду покажутся абсурдом его подвалы с золотом, а до тех пор рабочий пусть гнёт спину и пухнет с голоду. Ну, нет-с, дядя. Не ждать нужно, а бороться» [Чехов 1977, 9: 57]. Его высказывания свидетельствуют о том, что он — в большей степени, чем остальные персонажи — может быть назван реформатором (хотя, скорее всего, только на словах).
Финал повести, на первый взгляд, выглядит несколько прямолинейным, но, если исходить из логики развития образов, он становится вполне закономерным: некогда всевластный отец всё меньше и меньше вникает в дела предприятия, а Фёдор сходит с ума. Алексею приходится брать бразды правления фирмой в свои руки, и он начинает вести дела по-новому, не стремясь следовать семейным традициям.
Таким образом, мы видим, что в анализируемом произведении, как и в рассматриваемых ранее чеховских повестях и рассказах, ставится вопрос о том, какими должны быть преобразования общества и какими действиями человека этот процесс должен сопровождаться. Автор полемически интерпретирует некоторых персонажей русской литературы предшествующего периода. Как это было характерно для творчества Чехова, слова персонажей о «будущем» проверяются их скрытыми истинными целями, о которых может судить читатель, а также их поступками и связью с гуманистическими традициями.
Среди героев повести есть несколько человек, претендующих на то, чтобы называться «новыми людьми», однако логика развития образов и сюжета показывает, что таковым может называться только Алексей Лаптев. В отличие от персонажей-«интеллектуалов» (Дымова и фон Корена) и «героического» человека (Неизвестного), Лаптев занимается практическими делами. Поэтому мы будем называть этот вариант рассматриваемого нами культурно-исторического типа «деловым человеком».
Размышления автора «новых людях» и, в частности, о об образе «делового человека» представлены в повести «Моя жизнь» (1896), опубликованной год спустя.
Повесть «Моя жизнь» печаталась в ежемесячном «Литературном приложении» к журналу «Нива» за 1896 г. (№ 10—12). В связи с ростом количества стачек рабочих, последовавших во второй половине 1890-х гг. после «ходынской трагедии», происшедшей во время коронации Государя Николая II, писатель опасался возможного запрета своего произведения. Главы 1—5, напечатанные в «Литературном приложении» № 10, представлялись безопасными в цензурном отношении и могли «усыпить бдительность цензоров» [Гришунин 1977, 9: 499].
Само название повести указывало на её связь с проблематикой русской классической литературы первой и второй трети XIX в. (герой, который стремится осмыслить своё положение). Персонажи произведения и ситуации, в которые они поставлены («хождение в народ», «труд на благо общества», испытание чувств персонажей заурядным бытом) также соотносились с некоторыми героями русской литературы 1860—1880-х гг. (прежде всего, из произведений Н. Чернышевского и писателей, близких к народничеству, — А. Эртеля, В. Слепцова, Н. Успенского и некоторых других), поступки которых как бы сверяются с новой действительностью и с популярными идеями 1890-х гг.
Большая часть персонажей повести стремится тем или иным способом воздействовать на жизнь и изменить её.
Повествование ведётся от лица рассказчика — Мисаила Полознева, в детстве имевшего знаменательное прозвище «Маленькая польза», который вместе с отцом-архитектором и сестрой Клеопатрой живёт в небольшом провинциальном городе. Мать героя давно умерла. Став взрослым, Мисаил не хочет подчиняться отцу и, не стремясь делать карьеру чиновника, бросает ему (очень гордящемуся своей дворянской родословной) и обывательскому общественному мнению, погрязшему в сословных предрассудках, открытый вызов, принимая (явно под влиянием популярных в это время идей «толстовцев») решение заняться физическим трудом.
Мисаил тянется к простым людям — рабочим и крестьянам. Он руководствуется распространённым в конце XIX в. жизненным принципом, согласно которому каждый человек должен «трудиться» [Чехов 1977, 9: 272] (под «трудом» в данном случае имеется в виду в первую очередь «физический труд»), поскольку эксплуатация и «присвоение плодов чужого труда» аморальны и противоестественны. Попытки, предпринимаемые отцом, чтобы вернуть «блудного сына» на «путь истинный», оказываются тщетными: когда Мисаила по протекции устраивают на ту или иную чиновничью должность, он всякий раз быстро лишается её.
У Мисаила возникают чувства к богатой и эксцентричной барышне Маше Должиковой, для которой мир «простых» людей представляется неизведанным и экзотичным. Мисаил считает её «самой интересной» женщиной в городе [Чехов 1977, 9: 222] (эта ситуация также проецируется на русскую литературу 1850—1860-х гг., — в частности, на некоторые повести Тургенева и роман Чернышевского «Что делать?»). У молодых людей появляются общие интересы, они увлекаются спорами о смысле жизни и о прогрессе. Поженившись, Мисаил и Маша поселяются в бывшем помещичьем имении и пытаются, используя научные подходы, создать сельскохозяйственное предприятие «нового типа» (в этом эпизоде, вероятно, выразилась личные симпатии Чехова к идеям и делам «осевших на земле» народников типа А.Н. Энгельгардта) и организовывают в соседнем селе школу для крестьянских детей.
Деятельность Мисаила и Маши в поместье связывает их с «деловыми людьми», однако практические действия наталкиваются на многочисленные препятствия и не дают прогнозируемых результатов.
Основные проблемы у Мисаила и Маши возникают, когда они пытаются наладить взаимоотношения с крестьянами, которые работают спустя рукава, пьянствуют, постоянно стремятся обмануть и обокрасть своих «работодателей». В результате Маша быстро разочаровывается в культуртрегерской деятельности и находит для этого теоретическое обоснование: «Мы много работали, много думали, <...> мы преуспели в личном совершенстве; но эти наши успехи имели ли заметное влияние на окружающую жизнь, принесли ли пользу хотя кому-нибудь? Нет. Невежество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая детская смертность — все осталось, как и было» [Чехов 1977, 9: 259].
Однако Мисаил даже в такой ситуации пытается сохранять свои идеалы. Ему кажется, что в душе крестьян имеется «душевная чистота»: они жаждут справедливости, хотя возмущены тем, что вынуждены работать на «праздных» людей. Мисаил считает их действия «праведными» и полагает, что этим людям всё равно принадлежит будущее: их извечный труд несёт в себе великую историческую миссию, и в этом выражается их основное преимущество перед «благородными» людьми.
Возражая Мисаилу, Маша заявляет: «...Что они, эти твои результаты, что они могут против таких стихийных сил, как гуртовое невежество, голод, холод, вырождение? Капля в море! Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые! Если в самом деле хочешь быть полезен, то выходи из тесного круга обычной деятельности и старайся действовать сразу на массу! Нужна прежде всего шумная, энергическая проповедь» [Чехов 1977, 9: 259]. Говоря о «проповеди», Маша подразумевает «воздействие искусства на массы», — то есть идеи, которые будут развиваться в последующие годы: «Милое, милое искусство!.. Искусство даёт крылья и уносит далеко-далеко! Кому надоела грязь, мелкие грошовые интересы, кто возмущён, оскорблён и негодует, тот может найти покой и удовлетворение только в прекрасном» [Чехов 1977, 9: 259].
Читатель понимает, что оба предложенных варианта преобразований — создание сельскохозяйственного предприятия «на научной основе» и изменение людей при помощи «облагораживающего воздействия искусства» — являются результатом питаемых персонажами иллюзий и не приносят ожидаемого эффекта. Это подтверждается последующими событиями: выясняется, что Маша не столько любит Мисаила, сколько хочет личной свободы и самостоятельности; разочаровавшись в «новой» жизни, она уезжает в Америку. Пресекается «восхождение к новой жизни» и для Мисаила, который тяжело переживает свой разрыв с Машей: начинаются «серые будни», в которых нет места для каких-либо обнадёживающих перспектив.
В повести присутствует и дополнительная сюжетная линия, в которой раскрываются отношения сестры Мисаила — Клеопатры, — Маши и доктора Владимира Благово. Клеопатра уходит от отца и поселяется вместе с братом, ощущая себя «спасённой» и перерождённой к «новой» полнокровной жизни; в ней просыпается самосознание и желание «пить из полной чаши». Коренным образом изменяются её взгляды на жизненные ценности: «Я мучаюсь, что так глупо, малодушно прошла у меня половина жизни. Своё прошлое я презираю, стыжусь его, а на отца я смотрю теперь как на своего врага» [Чехов 1977, 9: 265]. Однако благородные порывы Клеопатры также терпят катастрофу: она становится беременной от Благово, а в дальнейшем заболевает чахоткой.
С «новыми людьми» соотнесён и доктор Благово, время от времени произносящий «смелые» речи, которые, однако, девальвируются его поступками — «двойной жизнью», постоянной ложью, отсутствием веры в существование истинных ценностей.
Таким образом, мы видим, что повесть «Моя жизнь» реализует особый вариант воплощения образов «новых людей»: её персонажи соотнесены с рядом персонажей русской классической литературы, которые пытались изменить окружающую действительность и идеализировались на протяжении предшествующего периода. Путь к «новому» будущему для чеховских героев не является простым и однозначным: они совершают ошибки, сталкиваются с разнообразными препятствиями. Писатель показывает сложность дороги к будущему, — то есть как раз те ситуации, на которые не особенно обращали внимание писатели-«шестидесятники» и «семидесятники», выстраивавшие свои модели общественных преобразований.
В повести «Моя жизнь» писатель показывает, что всегда существует несколько способов движения к «новому», и любой из этих способов неизбежно приводит к разочарованиям и ошибкам, вызванным столкновением «мечты» с реальностью. Культурно-исторический тип «новых людей» в рассматриваемом произведении предстаёт в варианте «человека мечты».
К размышлениям об образе «нового человека» Чехов обращался на последнем этапе своего творчества, — в частности, в рассказе «Невеста» (1903). Произведение — особенно его финал — было хорошо воспринято критикой, и интерпретировано именно в контексте его соотнесённости с «новым» временем: «Бодрый, сильный аккорд, заканчивающий эту прелестную вещь, звучит в душе читателя как победный клич, как торжество жизни над мёртвой скукой и пошлостью серой и однообразной обыденности» — отмечал критик А.И. Богданович [Богданович 1904: 7].
В рассказе «Невеста», как и в повести «Моя жизнь», показывается, что мечты и идеалы персонажей на пути в «будущее» неизбежно сталкиваются с различными обстоятельствами, проверяющими их устремления.
Главную героиню перед свадьбой начинают мучить сомнения, нарастающие под воздействием разговоров с дальним родственником Сашей. Внешне Саша, казалось бы, не несёт в себе ничего «нового» (по сравнению с другими персонажами подобного типа): он не имеет собственных источников дохода и работает «на вредном производстве» — в литографии, то есть среди свинца и лакокрасочных испарений, беден, беспомощен и легко уязвим, да и вообще может быть охарактеризован как неудачник. На первый взгляд Саша производит впечатление человека выспреннего, говорит декларативными (то есть в данном случае заимствованными из литературы 1860-х и 1870-х гг.) фразами, любит морализировать: «...Говорит все одно и то же, как по писанному», «когда говорит, кажется наивным и странным» [Чехов 1977, 10: 206]. В отличие от недоучившегося студента Пети Трофимова («Вишнёвый сад») формально Саша имеет образование, но выучился он «с грехом пополам» и «чуть ли не за пятнадцать лет» [Чехов 1977, 10: 203].
Внешность Саши подчёркнуто «не героическая»: он весь какой-то «потёртый» и никак не соответствует представлению о том, что «в человеке должно быть все прекрасно» (его облик напоминает о «новых людях» 1860-х гг.): «...Поношенные парусиновые брюки, стоптанные внизу. И сорочка была неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий вид. Очень худой, с большими глазами, с длинными худыми пальцами, бородатый, тёмный и все-таки красивый» [Чехов 1977, 10: 203]. Его действия и жесты также вызывают у читателя ощущение противоречивости: «Когда Саша говорил, то вытягивал перед слушателем два длинных, тощих пальца» (словно представитель старообрядчества); «...выходило совсем не смешно, когда он перед тем, как сострить, поднимал вверх свои очень длинные, исхудалые, точно мёртвые, пальцы...» [Чехов 1977, 10: 207]; «...Саша... пил чай, поставив блюдечко на свои длинные пять пальцев» [Чехов 1977, 10: 209] (при этой сцене у читателя — современника Чехова — явно должна была возникать аналогия с обычаями купечества).
Саша — человек с ярко выраженным «мессианским комплексом», характерным для многих представителей русской интеллигенции конца XIX — начала XX в.: он верит в «истинность» и «праведность» отстаиваемых им идеалов, а также в то, то что сам он является носителем «истины»: герой не просто говорит, а «проповедует» со всей силой страсти, используя парадоксальное сочетание догматов раннего христианства с модными «сциентистскими» представлениями. В определённом смысле его можно назвать «квазиновым» человеком, поскольку для него «новизна» является самоцелью — он много разговаривает о необходимости перемен, но ничего не делает для достижения этого.
В то же время, используя обывательские интеллигентские суждения, он отвергает «неподвижную, серую, грешную жизнь» [Чехов 1977, 10: 208], осуждая «паразитизм» Андрея и родителей Нади («кто не работает, тот да не ест»). Обращаясь к Наде, он произносит целую серию расхожих фраз русской интеллигенции о «светлом будущем» (идущих от литературы «шестидесятников»), перемешанных с упрощёнными апокалиптическими народными толкованиями: «Только просвещённые и святые люди интересны, только они и нужны. Ведь чем больше будет таких людей, тем скорее настанет царствие Божие на земле. От вашего города тогда мало-помалу не останется камня на камне — всё полетит вверх дном [здесь содержится скрытая цитата из Евангелия от Матфея1: «...Придёт день, когда не останется здесь камня на камне; все будет разрушено». — Ш.Ш.], <...> всё изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди...» [Чехов 1977, 10: 208].
Своими поступками Саша как бы иллюстрирует другое расхожее представление (но уже не «интеллигентского», а «народно-христианского» толка) о том, что «дьявол — это обезьяна Бога»: герой исповедует «религию наоборот»: «чтобы подразнить бабушку», он ест и «свой скоромный суп и постный борщ» [Чехов 1977, 10: 207]. В его «личной вере» появляются некоторые весьма своеобразные интерпретации будущего: «Главное то, что толпы в нашем смысле, в каком она есть теперь, этого зла тогда не будет, потому что каждый человек будет веровать и каждый будет знать, для чего он живёт, и ни один не будет искать опоры в толпе» [Чехов 1977, 10: 208]. В этом высказывании можно обнаружить скрытую полемику с уже широко распространившимися в то время представлениями о необходимости «опоры на пролетарские массы», о неизбежности «зла» для достижения «добра», об использовании в своих целях тех людей, кто в настоящее время является «никем».
Жених Нади Андрей Андреич не похож на Сашу. Он «разночинный интеллигент» (выходец из сословия священнослужителей), получил хорошее образование («кончил в университете по филологическому факультету» [Чехов 1977, 10: 205]), с энтузиазмом относится к техническим достижениям, умеет хорошо играть на скрипке, хотя «нигде не служил, определённого дела не имел» [Чехов 1977, 10: 205]. Андрею Андреичу «противна» мысль о необходимости «нацепить на лоб кокарду и пойти служить» [Чехов 1977, 10: 211]; единственное, что он делает «общественно-полезное», — это иногда участвует в «концертах с благотворительною целью» [Чехов 1977, 10: 295].
Идущие от литературы мечты Андрея Андреича создать «семейную ферму», «трудиться, наблюдать жизнь» («...О, как это будет хорошо!» [Чехов 1977, 10: 211]) представляются читателю совершенно нереалистичными, да и сам герой вполне соглашается с обличениями Саши: «О матушка Русь! О матушка Русь, как ещё много ты носишь на себе праздных и бесполезных! Как много на тебе таких, как я, многострадальная!» [Чехов 1977, 10: 211].
По-другому создаётся образ Нади, который представлен в динамике и оказывается принципиально не завершён. «Высокая» и «красивая» героиня выглядит «очень здоровой и нарядной» на фоне смертельно больного Саши [Чехов 1977, 10: 204]. Сначала девушка мечтает только об обычном «женском счастье», понимаемом ею как замужество (ей уже почти 24 года, что по меркам того времени очень много), и её чувства к жениху, скорее всего, не являются глубокими — это «дань» мнению окружающих. «Картины светлого будущего» и «проповеди» Саши первоначально представляются ей смешными и наивными («...Старо и давно надоело... Вы бы придумали что-нибудь поновее» [Чехов 1977, 10: 204]) и она изредка пытается возражать ему.
Однако постепенно у героини возникает соблазн самой представить что-то новое и необычное: «...В его [Саши. — Ш.Ш.] мечтах, во всех этих чудесных садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного, что едва она только вот подумала о том, не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудь обдало холодком, залило чувством радости, восторга» [Чехов 1977, 10: 209].
В рассказе Чехова — в полном соответствии с традициями русской классической литературы — представлены позиции не только «детей», но и «отцов» и даже «дедов», взаимодействие взглядов которых организует «внутренний» сюжет произведения. Чехов раскрывает мир семьи, придерживающейся традиционных ценностей («Мамаша целый день только гуляет, как герцогиня какая-нибудь, бабушка тоже ничего не делает...» [Чехов 1977, 10: 204]). Первоначально Надя в основном следует аналогичным представлениям и не решается открыто разорвать связи с существующими в её семье обычаями: она следует житейским наставлениям матери, которая сама никогда не любила мужа («стерпится-слюбится»; «...и не заметишь, как сама станешь матерью и старухой, и будет у тебя такая же строптивая дочка, как у меня» [Чехов 1977, 10: 213]). Её бабушка «почему-то шёпотом» убеждает Сашу, погодить с отъездом до свадьбы, называя его «блудным сыном» [Чехов 1977, 10: 209] (реминисценция из библейской притчи намекает на грядущие грехи, раскаяние и прощение).
Однако на определённом этапе «благоразумию» Нади приходит конец: у неё возникают мысли, что жизнь её семьи «мелка и унизительна», и в своём объяснении с матерью она заявляет: «Я жить хочу! Жить!.. Дайте же мне свободу! Я ещё молода, я жить хочу, а вы из меня старуху сделали!..» [Чехов 1977, 10: 213]. Героиня обращается к Саше с такими словами: «Не могу... Как я могла жить здесь раньше, не понимаю, не постигаю! Жениха я презираю, себя презираю, презираю всю эту праздную, бессмысленную жизнь...» [Чехов 1977, 10: 213]. Решение «блудной дочери» начать «новую жизнь» вызывает у окружающих людей шок, поскольку это «перечёркивает её репутацию».
Путь к «новой жизни» обретает конкретное и одновременно символическое очертание — железная дорога и мелькающий за окном символический пейзаж: «...Прошлое, такое большое и серьёзное, сжалось в комочек, и разворачивалось громадное, широкое будущее, которое до сих пор было так мало заметно», и в результате этого «...радость вдруг перехватила дыхание». Знаковым оказывается финал произведения: героиня осуществляет традиционную для многих персонажей русской литературы мечту: она «...едет на волю, едет учиться» [Чехов 1977, 10: 215].
Проходит время; будущее, навстречу которому стремилась Надя, превращается в настоящее, которое оказывается совсем не таким, каким его представляла героиня: Саша умирает; родной город, в который она приезжает, чтобы «закрепить моральную победу» и убедить себя и примирившихся с ней членов семьи в верности сделанного ею выбора, — в соответствие с её идеалами «новой жизни» — видится ей «каким-то приплюснутым и покрытым пылью» [Чехов 1977, 10: 217]. Патетичность такой развязки снижается городскими мальчишками («людьми будущего»!), дразнящими Надю: «Невеста»! [Чехов 1977, 10: 219].
Таким образом, как и в проанализированных ранее произведениях, в рассказе «Невеста» Чехов раскрывает сложность и неоднозначность путей, ведущих «новых людей» в будущее. Критерием оценки перспектив героев оказываются не цели их деятельности, не пути их достижения, а способность принимать самостоятельные решения, а также этические проблемы, связанные с выбором героев.
Вариант культурно-исторического типа «новых людей», представленный в образе Нади, совершающей собственный выбор, противоречащий традиционному укладу, мы предлагаем назвать «человеком поступка».
Анализ образов «новых людей» в произведениях «Попрыгунья» и «Невеста», «Дуэль», «Рассказ неизвестного человека», «Три года» и «Моя жизнь» (1896) позволяет сделать следующие выводы:
1. Большое место в прозаических произведениях А.П. Чехова занимают размышления о будущем и о гипотетических путях его достижения. «Новизна» героя для писателя связана с его способностью изменяться, совершать самостоятельные поступки, преодолевая сопротивление окружающей «традиционной» среды, с его стремлением преобразовывать окружающую действительность.
2. А.П. Чехова интересуют прежде всего «обыкновенные» (иногда даже «пошлые») люди и проявление в них сознательной устремлённости к перспективным целям: «будущее» создают не отдельные «герои», а «повседневные» люди, в жизни которых проявляется влечение к «новому» и нетрадиционному.
3. «Новые люди» в произведениях А.П. Чехова соотнесены с определёнными типажами русской литературы 1860—1890-х гг. («новый человек», «особенный человек», «подвижник», «праведник», «человек дела» — прогрессивный предприниматель, «человек идеи», интеллигент-учёный, революционер-террорист, культуртрегер и некоторые другие), но никогда не принадлежат полностью ни к одному из этих типов. Литературные герои, присутствующие в сознании читателя, становятся «фоном», который служит для проверки мыслей и поступков персонажей чеховских рассказов.
4. «Новые люди» А.П. Чехова были помещены в проблемное пространство современной культуры; их образы принципиально не завершены; они соотнесены не с решениями поставленных вопросов, а с постановкой новых проблем, актуальных для общества того времени.
5. Деятельность «новых людей» А.П. Чехова не приносит больших практических результатов: они не столько изменяют окружающее общество, сколько позволяют организовать в сознании воспринимающего актуальное проблемное поле, подвигнуть читателя на размышления в определённом направлении. В произведениях писателя появляются персонажи, которые пытаются стать новыми людьми, однако по каким-то причинам останавливаются на половине дороги или даже поворачивают назад.
6. В произведениях Чехова имеются персонажи, которые ощущают необходимость обновления, но не находят в себе достаточных сил и воли, которые нужны для решительных действий и потому мучительно переживают пустоту и бесцельность собственного бытия.
7. Культурно-исторических тип «новых людей» А.П. Чехова представлен в нескольких вариантах, среди которых нами были выделены пять разновидностей: «интеллектуальный человек» (Дымов, фон Корен), «человек идеи» (Неизвестный, Саша), «деловой человек» (Алексей Лаптев), «человек мечты» (Мисаил Полознев, Маша Должикова), «человек поступка» (Надя). Границы между разными вариантами одного культурноисторического типа не являются абсолютными, и в одном персонаже могут быть объединены черты нескольких вариантов образа. Можно предположить, что указанными разновидностями представление культурноисторического типа «новых людей» в творчестве Чехова не исчерпывается (и соответственно возможны иные инварианты), однако те или иные отмеченные нами особенности должны в них присутствовать.
8. «Новые люди» А.П. Чехова не являются идеальными, а их действия, направленные на преобразование будущего, как правило, не завершаются определённым результатом; будущее для автора — это не «светлый сад», в котором живут счастливые люди, а долгий и сложный путь, на котором встречается множество препятствий. «Новые люди» нередко проявляют себя как деловые и активные личности, которые умеют делать добро окружающим (как Дымов) или самостоятельно размышлять (как невеста Надя).
9. Соотнесённость героя с будущим, его потенциальная «новизна» проверяются в этическом пространстве — во взаимоотношениях с другими людьми, через проверку их способности к взаимному пониманию.
10. Создавая образы «новых людей», писатель использует разнообразные художественные приёмы — психологический анализ, сопоставление характеристик героя, которые дают ему другие персонажи, обращение к культурно-историческому подтексту, существующему в сознании читателя-воспринимающего. Восприятие читателем образов «новых людей» формируется при помощи сравнения героя его с «антиподами» — людьми безнадёжно «старыми», традиционными, противниками «нового» — теми, кто выступает против «нарушителей спокойствия», против существующих в современности писаных и неписаных правил.
Примечания
1. «Иисус же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено». — Евангелие от Матфея. Глава 24 (Мф 24:2).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |